которую я смог пролезть в октябре 1934 года, сошла практически на нет.
Впрочем, мама с папой об этом не очень задумывались.
У нас была комната на Чистых прудах, в Банковском переулке. В нее меня
привезли из роддома им. Грауэрмана.
В то время все достойные граждане Москвы рождались в роддоме имени
Грауэрмана на Арбатской площади.
Еще недавно сквозь узкие окна третьего этажа роженицы выкликали добрые
слова своим мужьям, стоявшим на широком тротуаре. Сейчас в роддоме сидит
финансовая структура. И никто уже там не родится.
Потом мне купили красное одеяло. И не зря.
В начале декабря 1934 года состоялся мой первый выход в свет.
Меня завернули в это одеяло и понесли на Мясницкую.
По Мясницкой шла траурная процессия. Хоронили невинно убиенного вождя
Сергея Мироновича Кирова. Мама поднимала меня повыше, чтобы я мог разглядеть
усатого дядю Сталина, который скорбно шел за гробом.
Долго ли, коротко, к 1939 году папа стал главным арбитром
Наркомтяжпрома, затем заместителем Главарбитра Союза и через несколько
месяцев написал грозное письмо Молотову (оно у меня хранится памятником
папиной находчивости), в котором, сообщая, что Госарбитраж СССР уже полгода
обходится без Главного арбитра, настойчиво просил срочно назначить человека
на это место, ибо дальше без начальства невозможно, но умолял не
рассматривать его кандидатуру, так как он совершенно недостоин этого
высокого поста.
Еще через месяц Молотов подписал указ о назначении папы Главным
арбитром СССР, и папа надолго воцарился в доме напротив ГУМа, что важно для
дальнейшего рассказа.
Тем временем в нашей семье тоже произошли перемены. Папа стал
московским светским львом, полюбил бега, актрис и теннис в Гаграх, а мама
трудилась на гражданке, химиком в Институте экспериментальной медицины. Папа
увлекся начинающей актрисой Галиной Туржанской, красивой, доброй и инертной
шляхеткой из Архангельска, которая бросила кино, а папа на ней женился. Мама
осталась со мной на руках, но не расстраивалась и через год встретила
чудесного человека - Якова Исааковича Бокиника, одессита (точная копия Ильи
Ильфа), доктора наук, талантливейшего ученого. Он женился на маме, мы с ним
подружились,- родилась моя младшая сестра Наташа, а потом началась война, и
дядя Яша в первый же день сбежал рядовым в ополчение. Он прошел всю войну и
погиб 8 мая 1945 года, когда мы с мамой уже ждали его домой. К тому времени
он был начальником химической службы армии, но на беду знал все европейские
языки и ездил допрашивать пленных с редкостными языками. 8 мая в Курляндском
котле он поехал допрашивать испанского генерала...
Началась война.
Мне шел седьмой год и я кое-что запомнил. Но урывками и не самое
главное.
...Диетический на Арбате, мы пошли с мамой купить продуктов, а на
полках ряды консервированного компота, абрикосового. Больше ничего.
Звук воздушной тревоги и сама сирена, она стояла во втором проходном
дворе, и в тихие минуты можно было ее потрогать.
Ребята постарше, которые лазили на крышу тушить зажигалки, нас,
маленьких, туда не брали. Мы с Петей Ишуганым забрались по лестнице на
чердак и даже высовывались на крышу.
Но была середина дня и нам не повезло - ни одного фашиста, ни одной
зажигалки. Только вороны.
Есть соблазн сегодня говорить: "Мальчишкой тушил зажигалки, что
делать - мы рано взрослели, дети войны!" В середине октября папа устроил нас
в теплушку, и мы поехали на Восток.
Папа остался в Москве.
Дальнейшие события он мне описывал так.
Он пришел на прием к Косыгину, который заведовал эвакуацией учреждений,
и сказал, что Госарбитражу дали только три вагона и все сотрудники не
поместятся. Поэтому он просит разрешить мужчинам остаться в столице и
защищать ее с оружием в руках.
На это Косыгин сказал: - Решил к немцам перебежать?
Тут папу взяли и до ночи он сидел под арестом и ждал, когда его
расстреляют за попытку переметнуться к фашистам.
Ночью папу отпустили, и он вместе с арбитражем отбыл в Саратов или
Куйбышев.
Недоверие коммунистов к коммунистам в середине октября было
распространенным явлением.
Мама попала в смертельно опасную ситуацию уже позже.
Мы приплыли в Красный Бор.
В те дни эшелоны и пароходы с эвакуированными тащились на Восток, как
ручейки, истончающиеся в песках.
Наполнилась ямка, вода сочится дальше.
Составы тянулись так медленно, что эвакуированные разве что не вымирали
от голода.
Как мы не выносим слова "беженцы"! Меня, маленького, гнали на Восток,
цивилизованно обозвав эвакуированным. Сотни тысяч чеченцев изгоняют из домов
и обзывают временно перемещенными.
Пора уже придумать название, которое полностью бы снимало
ответственность с родных властей за судьбу людей, потерявших кров по милости
преступников или головотяпов, назвавших себя вождями страны.
Чем не название для короткого фантастического рассказа: "Временно
отдыхающее от домашних обязанностей счастливое семейство?" Откуда вы
эвакуированы? Мы - из Назарета. А вы? А мы из Каира. А вы? А мы из Минска.
Я стараюсь никогда не отражать в прозе собственные воспоминания или
переживания. Неловко.
Но одно воспоминание кошмаром возвращается многие годы.
И я его воссоздал в повести "Чужая память".
Состав теплушек так долго тащился к Волге, что мы привыкли к его
полудневным стоянкам в степи.
Вот и в тот день мама взяла нас с Наташкой, подобно прочим несчастным
мамашам в поезде, и повела гулять в степь. Там еще сохранилась зеленая трава
и даже какие-то цветочки. Мама с двухлетней Наташкой собирали букет, а я
гонялся за кузнечиком. А потом оглянулся и увидел, что наш поезд дернулся и
медленно двинулся. И только после этого до нас донесся предупреждающий
гудок.
Не знаю, не помню, что подвигнуло машиниста совершить такой поступок,
но люди, разбредшиеся на сотни метров от полотна, кинулись, подхватывая
детей, к поезду.
Мама схватила Наташку - ей ведь не убежать! А мне крикнула, чтобы не
отставал.
Я бежал и трясся от ужаса, что поезд уйдет и мы останемся в степи.
Я ненавидел Наташку, потому что мама успеет донести ее до поезда, а
меня забудет.
Я догнал маму и стал дергать ее за юбку. Не знаю уж, зачем я ее дергал.
Но помню ощущение матери.
Мы успели, может, поезд остановился - не помню.
И поехали дальше.
Составы останавливались в Ульяновске, Куйбышеве, Саратове, некоторые
шли к Казани. Там перегружались на пароходы и баржи. И тянулись вверх
псКаме.
Мы миновали Чистополь, Елабугу и последними высадились в поселке
Красный Бор.
Там был элеватор, и мама стала на нем механиком, вспомнив свое
шоферское прошлое. Взяли ее с радостью, потому что уже прошла мобилизация и
мужчин с техническим образованием не осталось.
Мы прожили в Красном Бору до зимы.
Запомнилось вот что: сам элеватор, гигантский, полный зерна и
добродушный. А еще конь, коричневый - так я его называл, потому что еще не
знал, какие бывают у коней масти. Коня я запомнил, потому что его звали
Игорем. То есть это был родной мне конь.
А мамин заместитель, хромой парень, которого тоже звали Игорем, как-то
сажал меня на коня Игоря. У коня была такая широкая спина, что не было
страшно.
В Чистополе из потока эвакуации выпал Союз писателей. По крайней мере
его часть. Там жили мамины приятельницы, из писательских жен. Они стали
звать маму в Чистополь, все же настоящий город и свои вокруг, а то как ты,
Муся, с двумя детьми? Даже покормить их некому.
Река уже встала, когда мы приехали в большой город Чистополь.
Когда тебе семь лет, то быстро привыкаешь к новым масштабам. Чистополь
показался мне очень большим городом. Я ходил смотреть на пятиэтажный дом, в
котором раньше была гимназия.
В Чистополе, в отличие от многих писателей, мы сначала жили хорошо,
потому что маму сделали начальником воздушнодесантной школы.
Мама снова надела военную форму, а у нас в сенях стоял пулемет. Как
приятно было лежать у него, целиться в ворон на дворе и мысленно тысячами
косить проклятых фашистов!
И вот тут мы узнали, что смерть опять коснулась мамы, но промчалась
мимо.
Через месяц после нашего отъезда из Красного Бора гигантский элеватор
сгорел.
Неизвестно отчего.
Но по законам того времени всех работников элеватора и того хромого
парня Игоря - всех расстреляли.
И маму бы расстреляли, если бы Лиза Крон ее не перетащила в Чистополь.
Тут я и заболел.
Заболел серьезно. Врачи называли мои болезни, и я запоминал названия.
Дети тоже хотят жить и боятся страшных слов. А для меня страшными словами
были ревмокардит, эндокардит и миокардит.
Полгода я лежал в постели. Мне нельзя было подниматься.
Мама с утра уходила на службу, а у постели оставатась Наташка, которой
и трех лет не было. И это серьезное чернокудрое создание било меня кулачком,
если я хотел подняться.
Пулемет стоял без хозяина.
Впрочем, весной маму хоть и не арестовали, но выгнали из военных.
Случился выпуск в ее школе. И выпускники - может, кто из писателей
помнит об этом - ведь среди курсантов были и писательские дети - пошли в
военкомат, оформлять документы. Там был большой пыльный двор, в углу двора
лежала бомба. Почему ее туда привезли - не знаю, может, даже с гражданской
войны осталась - тогда под Чистополем шли бои.
Юные десантники стали разряжать бомбу. В живых остался только парень,
который отлучился в сортир.
К счастью, маму оправдали. И тут папа прислал нам вызов в Москву.
Наверное, это было летом.
Меня надо было лечить, а жизнь в Чистополе стала скудной и трудной.
Господи, думаю я теперь - маме было тридцать пять лет.
Двое детишек на руках, один серьезно болен, другая совсем малыш. Работа
с утра до вечера...
И к осени 1942 года мы вернулись в Москву.
Пожалуй, одними из первых эвакуированных. В то время вернуться в Москву
было очень трудно.
К осени я настолько оправился, что смог пойти в школу.
К осени же я научился читать. Весьма поздно. Я все делаю с опозданием.
Первые книги, которые я прочел, заключали в себе фантастический
элемент. Это я сегодня знаю, что они фантастические.
Тогда и не подозревал. "Доктор Айболит" - фантастический триллер,
"Домино" Сеттона-Томпсона - фэнтези из жизни животных. А потом мама принесла
"Приключения Карика и Вали".
Наверняка между ними мне всучали книжки, которые полезно читать, но я о
них ничего не запомнил.
Мы вернулись в свою квартиру на Сивцевом Вражке. Ее папа получил в
тридцать девятом году, квартира была трехкомнатной, на бельэтаже, а когда
папа развелся с мамой, он оставил нам квартиру, при условии, что в одну из
комнат вселится его сотрудник дядя Саша Соколов. Так наша квартира стала
полукоммунальной. Но не настоящей коммуналкой, потому что дядя Саша был
нашим другом.
В сентябре 1942 года, восьми лет от роду я пошел в первый класс 59-й
средней школы в Староконюшенном переулке. Мы все в классе были
переростками - зиму сорок первого пропустили. Школа была великолепная,
бывшая Медведниковская гимназия, в ней еще доживали свой век настоящие
старые учителя, там был физкультурный зал во весь последний этаж, актовый
зал с потолком в небесах и такая же громадная библиотека, где хранилась
энциклопедия Брокгауза и Ефрона. В историческом кабинете стоял макет дворца
Алексея Михайловича в Коломенском - два на два метра; физическая аудитория
была сделана, как в университете, амфитеатром...
Недавно я побывал в школе на ее 95-й годовщине.
Никто не мог мне сказать, кому мешал макет дворца и почему его
выкинули, почему стены закалякали бездарными фресками из коммунистического
будущего и кому мешал чудесный пришкольный сад, который выкорчевали,
закатали асфальтом, чтобы ни одна травка не пролезла, и превратили в
автостоянку.
А мы учили биологию и ботанику в том саду...
Я плохо помню зимы - в памяти остались летние каникулы.
Именно тогда и случались события, приключения и встречи.
Может быть, так происходило потому, что я был средним и ленивым
учеником, и моя жизнь начиналась, когда я приходил из школы.
Особой склонности к писательской деятельности я не проявлял, хотя
журналистикой весьма интересовался, в четырнадцать лет начал издавать журнал
и в школе числился на постоянной должности редактора стенгазеты.
Мой следующий шаг к фантастике я сделал вскоре после войны. Мы жили
тогда на даче в Соколовке, по Ярославской дороге.
Дача была большая, старая, серая, скрипучая.
Половина принадлежала маминому третьему мужу, Льву Михайловичу
Антонову, бывшему начальнику бронетанковых сил Сибири, затем торгпреду в
Италии, а потом - сидельцу. К тому времени, когда вальяжный и надутый Лев
Михайлович появился в нашем доме, он работал начальником цеха на шинном
заводе.
У него была дача в Соколовке. Участок был большой и пустой.
Почти напротив дачи начинался лес, дорожка на культбазу, где был
двойной пруд, темный, лесной, неглубокий, но купаться мы ходили дальше. В
Сирково на карьеры. Они всегда горели - дымок вырывался из-под черных
щупальцев сгоревшей травы. Там были славные карьеры для купания, а потом
дорога через бесконечное поле на Воронец и даже на Щелково, где оказался
книжный магазин, в котором продавались книги, вызывавшие во мне
физиологический трепет. Книги, к счастью, были дешевые, и мама давала мне на
них денег. Я купил роман Жоржи Амаду и наслаждался им как предметом:
переплетом, страницами - это была мальчиковая сексуальность.
На даче было много веселых приключений.
Мама нашла няню, Павлу Афанасьевну, вдову какого-то киномагната,
репрессированного и покойного. Это была невероятно ленивая и нечистоплотная
женщина. Как мы с Наташкой не померли с голоду, один черт знает. Мама
удивлялась, почему мы худеем, на что Павла Афанасьевна, худая и маленькая,
утверждала, что на нас действует свежий воздух.
На самом деле все пожирала ее дочка Тамарка с сыном. Дочка, как
говорили, только что вернулась из лагеря и отдыхала на нашей даче.
Они не только все ели, но и уничтожали плоды маминых отважных
начинаний.
В первое лето мама развела клубнику, и на следующий год шесть длинных
грядок, на которых мама заставляла и нас трудиться, дали великолепный
урожай.
С раннего утра Тамарка с Павлой Афанасьевной забирались на грядки и
набирали корзины на рынок. Тамарка уходила, а Павла Афанасьевна доказывала
нам с Наташкой, что доносить родителям на бедных друзей позорно. Мы ей
верили.
От Тамарки, высокой и худой, плохо пахло, ее ребеночек лет шести все
время ныл и плакал, так что все, кто проходил мимо, затыкали ему рот едой.
Он непрестанно жевал. Или рыдал. Или визжал.
Мама не могла понять, почему клубника не уродилась, мы ее жалели. Павла
Афанасьевна жаловалась, какие мы с Наташкой прожорливые.
Зато именно в то лето я увидел настоящего писателя и влюбился в процесс
писательской работы.
Писатель жил на соседней даче, я дружил с его сыном. Писателя звали
Николай Панов. Он написал книгу "Боцман с "Тумана" о Северном флоте, где он
был во время войны. Сын писателя под страшным секретом принес мне плоды
папиной сомнительной молодости. Оказывается, писатель Панов в двадцатые годы
был левым поэтом Диром Туманным и даже входил в какие-то объединения, но для
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг