отцу и третью оставил себе, чтобы, вернувшись в Новую Испанию, начать там
самостоятельную жизнь. Вместе с тем определил я, что не останусь близ Ренаты
больше трёх месяцев, какой бы ни подул на нашу жизнь ветер, ибо после ночных
происшествий не вполне доверял я её словам о родственниках, которые ждут её
и в Кёльне: и близкое будущее показало мне скоро, как был я в этом прав.
Так всё обдумав, и разумно и трезво, я пошёл к хозяину гостиницы и за
сходную цену продал ему свою лошадь. Потом направился на речную пристань и
сторговался с одной баркой, подымавшейся вверх по Рейну с нидерландскими
товарами, чтобы она довезла нас до Кёльна. Затем приобрёл несколько нужных в
путешествии с дамой вещей, как-то: две подушки, мягкие одеяла, съестных
припасов и вина -- и наконец вернулся в гостиницу.
Рената, увидя меня, проявила настоящую радость, и мне показалось, что
она уже думала, будто я тайно бежал, бросив её. Мы завтракали вдвоём
беспечно, опять не поминая о ночных мучениях, как если бы днём мы были
совсем другими людьми. Тотчас после завтрака перешли мы на барку, так как
была она совсем готова к отплытию. Барка была сравнительно большая,
крутобокая, двухмачтовая, и нам была предоставлена на ней обширная каюта,
устроенная в носовой части судна, высоко поднятой и кончавшейся острой
крышей. Я устлал пол одеялами, и в таком помещении без утомления мог бы
путешествовать посол Великого Могола.
От Дюссельдорфской пристани отчалили мы вскоре после полудня и ехали до
самого Кёльна без больших приключений, в течение двух дней и ночи, проведя
часы темноты на якоре. За весь этот переезд, днём и ночью, Рената оставалась
очень спокойной и рассудительной, и не было в ней ни обманчивой весёлости,
как в день, когда мы направлялись в Геердт, ни тёмного отчаянья, как в ночь,
проведённую под вывеской "Im Lewen". Она часто со мной вместе прельщалась
красотами мест, мимо которых мы проезжали, и вступала со мной в разговор о
разных предметах общежития или искусств.
Одни из слов, сказанных мне тогда Ренатою, нахожу я нужным записать
здесь, ибо объясняют они многие из её позднейших поступков.
Было это, когда владелец барки, суровый моряк Мориц Крок, вмешался в
нашу беседу и разговор упал на события, свершавшиеся как раз около того
времени в Мюнстере. Мориц с первого взгляда не казался неистовым
реформатором, был одет в обычную матросскую одежду, как я сам, продолжал
своё торговое дело, -- но с таким жаром заговорил он о новом лейденском
пророке, которого называл "Иоанном Праведным, воссевшим на трон Давидов",
что я усомнился, -- не из перекрещенцев ли он сам. Рассказав нам о том, как
в городе Мюнстере граждане истребили иконы, органы и всякое церковное
имущество, а всё своё соединили в одно, чтобы пользоваться сообща, как
учредили двенадцать старейшин, по числу колен израилевых, и во главе
поставили Иоанна Бейкельсзона [XLVII], и о том, как успешно отбиваются
мюнстерцы, подкрепляемые воинством небесным, от епископских ландскнехтов, --
Мориц продолжал, будто говоря проповедь:
-- Долго мы, люди, голодали и жаждали, и сбывалось на нас пророчество
Иеремии: "Дети просили хлеба, и никто не дал им его". Мрак египетский
обнимал своды храма, но ныне они оглашены победным гимном. Новый Гедеон
нанят Богом в подёнщики по грошу в сутки и наточил серп свой, чтобы пожать
зажелтевшие нивы. Выкованы пики на наковальне Немврода, и рухнет башня его.
Восстал Илия в Иерусалиме Новом, и вышли пророки истинной апостольской
церкви во все страны -- проповедать Бога не немого, но живого и глаголющего!
Я возразил осторожно на заносчивую речь, что столь же опасно, если
высокие мысли, найденные людьми учёными, становятся достоянием народа, как
если бы детям для игры раздавать кинжалы. Что, может быть, не всё в
установлениях церкви, а также в монашестве, часто утопающем в богатствах,
действительно соответствует духу учения Иисуса Христа, но что нельзя помочь
в этом деле мятежом и насилием. Что, наконец, обновление жизни должно
произойти не от опровержения догматов и не от разграбления князей, но путём
просвещения умов.
Тут неожиданно и вступила в беседу Рената, хотя мне казалось, что она
совсем не слушала слов Морица, занятая просто рассматриванием водных
струй, -- и сказала:
-- Обо всём таком могут говорить только люди, которые никогда и не
понимали, что значит верить. Кто хотя один раз лично испытал, с каким
счастием погружается душа в Бога, -- не подумает никогда, что надо ковать
пики или точить серпы. Все эти Давиды, идущие на Велиаров, Лютеры, Цвингли и
Иоанны -- слуги Дьявола и его помощники. Сколько говорим мы о преступлениях
других, а что если бы обратили мы взор на себя, как в зеркало, и увидели бы
свои грехи и свой позор? Ведь всем нам, каждому, надо было бы ужаснуться и,
как оленю от охотника, бежать в монастырскую келью. Не церковь нам нужно
реформировать, а душу свою, которая не способна больше молиться Всемогущему
и верить в его слово, а всё хочет рассуждать и доказывать. И если ты,
Рупрехт, мыслишь, как этот человек, я не могу оставаться с тобой ни одной
минуты более и предпочту броситься головой вперёд в эту реку, нежели
разделять каюту с еретиком.
Слова эти, показавшиеся в то время мне очень неожиданными, Рената
произнесла со страстностью и, порывисто встав, быстро отошла от нас. А
Мориц, не без подозрительности взглянув на меня, тоже пошёл прочь и начал
покрикивать на своих сподручников.
Больше к такому разговору мы не возвращались, а Мориц чуждался нас, и мы
были на барке в полной обособленности, что мне было всего желаннее. После
гневных слов Ренаты старался я выражать ей ещё больше внимательности и
уступчивости, чтобы явно показать, как дорого ценю её расположение. Между
прочим, всю ночь, которую Рената провела в каюте почти без сна, до самого
рассвета, оставался я около неё и, по её просьбе, тихо гладил её по волосам,
пока рука моя не онемела совсем. Рената, видимо, была признательна мне и
обращалась со мной, как в те часы, так и наутро, с приветливостью
исключительной. Эта наша дружеская примирённость длилась до самого приезда в
Кёльн, когда оборвалась внезапно, как снасть под взрывом бури.
На склоне второго дня нашего путешествия выступили вдалеке вышки
кёльнских церквей, и с сердечным волнением узнавал я и называл Ренате и пик
св. Мартина, и тупую крышу св. Гереона, и башенку братьев Миноритов, и
громадную тяжесть Сенаторского дома, и, наконец, разорванного надвое
гиганта, недовершённое величие Собора Трёх Царей [XLVIII]. Когда
приблизились мы ещё и я стал различать улицы, знакомые дома и старые
деревья, внимание моё было возбуждено в высшей степени и готов был я плакать
в умилении, на минуту позабыв о Ренате. Это обстоятельство, по всему судя,
не укрылось от её кошачьей наблюдательности, и тотчас она переменила своё
ласковое отношение ко мне, стала сурова и непреклонна, словно на стуже
отвердевший стебель.
Наша барка причалила у Нидерландской набережной, среди других судов,
парусных и гребных, в час наибольшей суматохи на пристани. Попрощавшись с
Морицем и выбравшись на берег, попали мы из нашего отчуждения на палубе
словно в первый круг Ада Алигиери [XLIX]. Везде лежали разгруженные товары,
бочонки и ящики; везде толпились люди, матросы, судорабочие, приказчики
торговых домов, носильщики и просто любопытные; тут же подъезжали тележки
для перевозки тяжестей; колёса скрипели, лошади храпели, собаки лаяли, люди
шумели, кричали и ругались, а нас окружили и торговцы, и евреи, и
носильщики, все предлагая слои услуги. Но только что выбрал я среди толпы
одного малого и велел ему нести наши вещи, как, безо всякого
предуготовления, Рената обратилась ко мне и совсем другим голосом сказала
так:
-- Теперь я хочу поблагодарить вас, господин рыцарь. Вы оказали мне
большую услугу, проводив меня сюда. Поезжайте же далее своим путём, а я
найду себе приют в этом городе. Прощайте, да хранит вас Бог.
Я подумал, что Рената говорит это из преувеличенной учтивости, и начал
учтиво возражать ей, но она ответила уже решительно:
-- Зачем вы вмешиваетесь в мою жизнь? Я вас благодарю за хлопоты и
помощь, но более в них не нуждаюсь.
Потерявшись, ибо тогда я ещё мало знал душу Ренаты, всю сотканную из
противоречий и неожиданностей, как ткань из разноцветной пряжи, я напомнил
клятвы, какими мы обменялись, но Рената в третий раз обратилась ко мне, с
негодованием и не без грубости:
-- Вы -- не мой отец, и не брат, и не муж: вы не имеете никакого права
удерживать меня близ себя. Если вы думаете, что, истратив несколько
гульденов, вы купили моё тело, вы заблуждаетесь, так как я -- не женщина из
весёлого дома. Я иду, куда хочу, и угрозами вы не принудите меня быть рядом
с вами, когда мне ваше соседство неприятно.
В отчаяньи стал я говорить многое, что уже не сумею сейчас повторить,
сначала упрекая Ренату, потом униженно её умоляя и хватая её за руки, чтобы
удержать, но она, с пренебрежением, а может быть, и с брезгливостью,
отстранялась от меня, отвечая коротко, но упорно, что хочет остаться одна. К
нашему спору стали прислушиваться лица посторонние, и, когда я с особой
настойчивостью побуждал Ренату следовать за мною, она пригрозила, что будет
искать защиты от моих посягательств -- у городских рейтаров [L] или просто у
добрых людей.
Тогда, решившись на лицемерие, я сказал так:
-- Благородная дама! Рыцарский долг не позволяет мне оставить даму одну
вечером, среди чужой для неё толпы. Улицы в сумерки небезопасны, ибо
встречаются и грабители, и бесчинствующие гуляки. Пред стражей я не боюсь
предстать, потому что не знаю за собой никакого преступления, но сейчас
удалиться от вас прочь не соглашусь ни за что. Наконец, всем, что есть
святого, я клянусь, что, если завтра утром вы того пожелаете, я предоставлю
вам окончательную свободу, не буду надоедать своим присутствием и не помыслю
следить, куда вы направитесь.
Поняв, должно быть, что я не уступлю, Рената покорилась мне с тем
безразличием, с каким слушаются тяжелобольные, которым всё равно, и,
запахнув свой плащ, чтобы скрыть лицо, последовала за мной через городские
ворота. Я приказал нести вещи к одной знакомой мне вдове, Марте Рутман,
которая по смерти мужа тем промышляла, что отдавала комнаты приезжим. Жила
она неподалёку от церкви св. Цецилии, в старом, невысоком двухэтажном
домике, сама ютясь внизу, а второй этаж предоставляя за деньги. Идти к ней
надо было через весь город, и за всё время перехода Рената не обронила ни
одного слова и не отогнула края своего капюшона.
К моему удивлению, Марта в загорелом моряке признала сразу безбородого
студента, в былые годы бражничавшего у неё, обрадовалась мне, как родному, и
принялась ублажать меня, приговаривая:
-- Ах, господин Рупрехт! Чаяла ли я вас увидеть? Вот за все десять лет
не забывала вас! Господин Герард сказывал, что вы бежали с ландскнехтами, и
я думала, что только косточки ваши белеются где-нибудь в Италии, в поле. Да
какой же вы стали статный, и суровый, и красивый, -- ни дать ни взять святой
Георгий на иконе! Пожалуйте наверх: у меня комнаты свободные и прибранные:
мало дела теперь, -- все норовят в гостиницы, да и дела падают, торговля
идёт на убыль, не как прежде бывало.
Я спокойным голосом велел приготовить все комнаты для меня с моей женой,
говоря, что заплачу хорошим рейнским золотом, и Марта, почуяв в моём
кошельке деньги, как охотничий пёс дичь, сделалась вдвое почтительнее и
восхищённее. Пятясь перед нами, повела она нас во второй этаж, но Рената,
пока хлопотала Марта, устраивая нам ночлег и расспрашивая меня с
причитаниями, всё изображала немую роль в комедии, даже не открывая лица,
словно боясь, чтобы её не узнали. Зато, как только мы остались одни, она
тотчас сказала мне повелительно:
-- Ты будешь спать, Рупрехт, в той комнате и не смей входить ко мне,
пока я не позову.
Я посмотрел Ренате в лицо, не возразил ни звуком, но вышел с такой
тяжестью в душе, как если бы приговорён был к клеймению калёным железом. Не
то хотелось мне заплакать, не то избить эту женщину, имевшую надо мной
странную власть. Я сжимал зубы и говорил себе: "Хорошо же, хорошо же: если
ты только поддашься мне, я отплачу тебе альбом за каждый альб [LI]", -- и в
то же время казалось мне райским блаженством опять сидеть близ постели
Ренаты и гладить ей волосы до изнеможения руки. Не смея нарушить запрета,
мучился я в постели всю ночь, словно пьяный, для которого мир шатается, как
палуба каравеллы, пока усталость не поборола моих горько-злобных дум, но
помню хорошо, что и во сне, до утра, душили меня тяжёлые кошмары.
День, последовавший затем, первый день нашей совместной жизни в Кёльне,
ни на пядь не приблизил меня к намеченной мною мете. Привычка к походной
жизни подняла меня своим барабаном в обычный час, и я успел не только
привести себя в порядок, но и досыта надуматься, раньше чем встала Рената, и
это стало с того дня обыкновением нашей жизни. Выйдя наконец из своей
комнаты, Рената отнеслась ко мне крайне сурово, хотя ничем не поминала о
своём вчерашнем намерении со мною расстаться. Во время нашего завтрака она
презрительными замечаниями прекращала все мои попытки затеять разговор, а
едва завтрак был закончен, объявила мне решительно:
-- Слушай, Рупрехт! Мы должны найти Генриха сегодня непременно. Я не
хочу ждать более ни одного дня. Мы его должны разыскать, хотя бы нам
пришлось истоптать весь город. Идём немедленно!
Следовало бы мне на эту повелительную речь возразить, что мало чем могу
я быть полезен в розысках графа Генриха, не видев его никогда в лицо, но
таков был взгляд Ренаты, что не нашлось у меня ни слов, ни голоса. В знак
согласия наклонил я только голову, Рената же начала поспешно собираться на
свои поиски. И когда, вновь опустив капюшон на голову, она твёрдо и быстро
устремилась на улицу, я задвигался за ней, как связанная с нею тень.
Ах, клянусь самим Господом Искупителем, никогда в жизни не забуду я тех
исступленных метаний, от церкви к церкви, через все площади и улицы, какие
совершили мы в тот день! Не один, а несколько раз обежали мы весь город
Кёльн, от св. Куниберта до св. Северина и от св. Апостолов до берега Рейна,
причём ясно выказалось, что Рената не в первый раз в этом городе. Прежде
всего повлекла меня она к Собору, но, помедлив там недолго, бросилась в
закоулки около Ратуши и долго рыскала там, словно бы её Генрих играл с нами
в прятки; потом, пересёкши рынок и площадь, мимо Гюрцениха, побежала она к
древней Капитолийской Марии и там, присев на ступени, немало времени ждала,
молча. Ещё после, схватив меня за руку и вглядываясь алчными глазами во всех
появлявшихся вдали на улице, потащила меня Рената к св. Георгу, где
дожидалась снова, причём изумлённо смотрели на нас каменщики, строившие
новую, роскошную паперть. Потом видел нас со своим святым воинством
св. Гереон, вздохнули о нас Одиннадцать тысяч непорочных Дев, почиющих со
св. Урсулой, взглянуло на нас громадное око Миноритов, и, наконец, вернулись
мы к набережной Рейна, под тень величественной башни св. Мартина [LII], где
Рената опять ждала с такой уверенностью, словно ей было предсказано здесь
свидание голосом с Синая, а я тускло всматривался в суетливую жизнь
пристани, видел, как подплывают и отплывают суда, как нагружают и выгружают
разноцветные барки, как люди хлопочут и суетятся, все куда-то торопятся и
чем-то заняты, и думал о том, что нет им никакого дела до двух чужестранцев,
притаившихся у церковной стены.
Было, судя по солнцу, далеко за полдень, когда я решился обратиться к
Ренате с зовом:
-- Не вернуться ли нам домой? Вы устали; нам приготовлен обед.
Но Рената взглянула на меня с презрением и ответила:
-- Если ты голоден, Рупрехт, ступай, обедай; мне этого не надо.
Вскоре опять началось наше безудержное бегание из улицы в улицу, но с
каждым часом оно становилось всё беспорядочнее, ибо Рената сама теряла веру,
хотя с упорством и с упрямством ещё выполняла своё решение: осматривала
проходивших, медлила на перекрёстках, заглядывала в окна домов. Передо мной
мелькали знакомые здания, -- и наш университет, и бурсы, где, бывало, жили
мои сотоварищи, Кнек-бурса, Лаврентьевская у XVI домов [LIII], и другие
церкви: пятиглавый Пантелеон, Св. Клары, Св. Андрея, Св. Петра, -- хотя и
прежде Кёльн был знаком мне хорошо, но с этого дня знаю я его так, как если
бы и родился и всю свою жизнь провёл только в этом городе. Скажу, что я,
мужчина, привыкший к трудным переходам по степям, которому случалось по
целым суткам гнаться за убегавшим неприятелем или, напротив, самому уходить
от преследования, -- я чувствовал себя обессилевшим и почти валился от
усталости, но Рената казалась неутомимой и неизменной: ею владело какое-то
безумие искания, и не было сил, чтобы остановить её, и не было доводов,
чтобы разубедить её. Не помню уже, после каких концов и кругов очутились мы,
к вечеру, снова близ Собора, и там, наконец, побеждённая, Рената упала на
камень, прислонилась к стене и осталась неподвижной.
Я сел где-то неподалёку, не смея говорить, в тупой усталости,
наполнявшей мне все члены густым оловом. Так как над моим взором высилась
серая громада передней части Собора, с временной крышей, с неначатыми
башнями, но всё же торжественная в своём смелом замысле, то, как это ни
странно, но в эту минуту, забыв о своём положении и о Ренате, а также об
усталости и голоде, стал я подробно думать о Соборе и его постройке. Теперь
я помню очень хорошо, что тогда тщательно разбирал я в мыслях планы Собора,
которые мне случилось видеть, и рассказы о его созидании, называл себе имена
славного мастера Герарда и его преподобия архиепископа Генриха фон
Вирнербурга. Тогда же пришло мне на мысль, что никогда этому зданию, как и
братьям его, Собору св. Петра в Риме и Собору Рождества Пресвятой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг