в другом углу неопределённый призрак шеста с перекладиной и верёвкой и,
поняв, что это -- дыба, невольно нащупал эфес своей верной шпаги. Замечу
ещё, что граф поместился рядом с другими судьями, а я предпочёл сесть на
самом конце стола, во-первых, потому, что этого требовало моё почтительное
отношение к сану Архиепископа, а во-вторых, потому, что туда едва достигал
свет факела и я, по справедливости, мог рассчитывать, что моё лицо останется
в тени и не будет узнано Ренатою.
После прихода графа и видя, что я достал свою походную чернильницу,
вынул перо и разложил бумагу, Архиепископ обратился к инквизитору с
приглашением:
-- Брат Фома, приступите к своему делу.
Тут, однако, между Архиепископом и инквизитором произошли любезные
пререкания, относительно того, кому из них вести этот процесс, ибо каждый
предупредительно уступал почёт другому. Архиепископ ссылался на точный смысл
папской буллы [CCVI], по которой наместник Петра, своей апостольской
властью, давал инквизиторам, от него непосредственно поставленным, право
творить суд над лицами, обвинёнными в преступлениях магии, в сношениях с
демонами, в полётах на шабаш и подобном, заключать их в тюрьму, подвергать
пытке и назначать им наказание. Но брат Фома, лицемерно унижая себя,
признавал за собой такое право лишь по поручению князя той области, где
открыт преступник, притом указывал, что ведовство есть преступление
смешанное, crimen fori mixtum [CCVII], подлежащее и суду духовному, как
ересь, и светскому, ибо наносит вред и ущерб людям, так что уместнее всего
ведать его именно Архиепископу, как соединяющему в своём лице обе власти.
Вмешавшись в это бесплодное прение, граф порешил его, предложив Архиепископу
председательствовать на предстоящем следствии, как сеньору Трирского
курфюршества, а инквизитору вести самый допрос, как лицу, имеющему на то
прямое полномочие Его Святейшества, -- каковое постановление я и записал во
главе своего скорбного отчёта.
Тем, однако, подготовительные рассуждения не были закончены, но брат
Фома, вытащив из своих глубоких карманов некую бумагу и приблизив её к
самому носу, так как было недостаточно светло для чтения, сообщил нам
следующее:
-- Возлюбленные братия! Следуя указаниям доблестных и учёных мужей, вот
какой Вызов будет мною прибит сегодня, ежели вы его одобрите, к вратам сего
монастыря: "Мы, имеющие на то разрешение и поручение Его Святейшества,
наместника Христова, Павла III [CCVIII], и с дозволения Его Высокопреподобия
Архиепископа Трирского Иоанна, ордена Доминиканцев смиренный брат инквизитор
Фома, -- одушевлённые живой любовью к христианскому народу и подстрекаемые
жаждой поддержать его в единстве и чистоте католической веры и охранить его
ото всякой заразы еретического заблуждения, в силу власти, коей мы облечены,
убеждаем и повелеваем, во имя святого повиновения Церкви, под страхом
гибельного от Нея отлучения, чтобы в течение двенадцати дней, если кто знает
или слышал о ком-либо, что тот еретик или предаётся волшебству, пользуется
такой известностью или в том подозреваем, в частности, что он употребляет
различные тайные средства, дабы вредить людям, животным, земным плодам и
всей стране, -- он бы нам донёс о таковом, а если в течение двенадцати дней
он не подчинится нашему убеждению и приказанию, пусть он знает, что сам, как
еретик и грешник, подлежит он отлучению". [CCIX]
В этом месте своей речи брат Фома сделал остановку, обвёл своих
сотоварищей торжествующим взглядом и, не слыша возражений, продолжал:
-- Но в данном случае не нуждаемся мы, как полагаю я, ни в доносе, ни в
какой-либо inscriptio [CCX], ибо сами были свидетелями страшного нечестия, в
какое впала несчастная сестра Мария, поддавшись соблазнам врага, и потому
можем мы повести дело в порядке инквизиции. Ежели при допросе обнаружатся
улики против других сестёр сей святой обители, будем мы уже иметь свидетеля
против них, ибо в таком страшном деле, как колдовство, не должно
пренебрегать никаким показанием. И будем помнить слова, данные нам в
наставление Самим Спасителем: если око твоё соблазняет тебя, вырви его.
Ныне я думаю, что человек влиятельный и опытный мог бы опровергнуть
соображения доминиканца и отнять, хотя бы временно, у него из пасти добычу,
подобно тому как, по рассказам, из рук другого инквизитора спас разумными
доводами одну женщину, обвинённую в колдовстве, в городе Метце, Агриппа
Неттесгеймский, лет пятнадцать назад [CCXI]. Но кто же из нас троих мог
принять на себя роль великого учёного: Архиепископ не менее брата Фомы
преисполнен был рвением одолеть козни дьявола и, потрясённый, по-видимому,
тем, что довелось ему видеть в монастыре, был рад, что кто-то другой взял
руководство этим делом; если бы граф стал говорить, вряд ли другие судьи
пожелали бы его слушать, ибо он сам был под подозрением, как еретик и друг
гуманистов; а мог ли возвысить здесь свой голос я, жалкий писец из замка,
лишь случайно попавший в роль судебного делопроизводителя? И потому никто не
возражал инквизитору, который чувствовал себя в этом деле суда над ведьмой,
как щука в рыбном садке, и который, закончив своё объяснение, отдал
приказание, словно полководец воинам:
-- Введите сюда подсудимую!
Опять моё сердце упало, как подстреленная белка с высокой сосны, а двое
стражей поспешно удалились в глубину подземелья, словно нырнув в его сырой
сумрак, а потом, через некоторое время, показались вновь, не столько ведя,
сколько волоча за собой женщину: это была Рената, со спутанными волосами, в
разорванном монашеском платье, с руками, скрученными верёвкой за спиной.
Когда Ренату подвели ближе к столу, я мог различить, при неясном свете
факела, её совершенно бледное лицо и, хорошо зная все особенности его
выражения, понял тотчас, что она находится в том состоянии изнеможения и
бессилия, которое всегда наступало у неё после припадка одержания и при
котором всегда господствовали в её душе сознание своей греховности и
неодолимое желание смерти. Когда стражи отпустили её, она едва не повалилась
на пол, но потом, овладев собою, осталась стоять перед судилищем, сгибаясь
как стебель под ветром, почти не подымая глаз и только изредка обводя всех
присутствующих мутным взором, словно не понимая того, что видит, -- и я
думаю, что ею так и не было замечено моё участие в коллегии её судей.
Несколько мгновений брат Фома безмолвно рассматривал Ренату, как кот,
наблюдающий пойманную мышь, и затем задал он свой первый вопрос,
прозвучавший резко, словно лезвием разрезавший наше молчание:
-- Как тебя зовут?
Рената чуть-чуть подняла голову, но не посмотрела на допросчика и
промолвила в ответ тихо, почти шёпотом:
-- У меня отняли моё имя. У меня нет имени.
Брат Фома обернулся ко мне и сказал:
-- Запишите: она отказалась назвать своё христианское имя, данное ей во
святом крещении.
Потом брат Фома вновь обратился к Ренате с таким назиданием:
-- Любезная! Ты знаешь, что мы все были свидетелями того, что ты
находишься в сношении с Дьяволом. Кроме того, благочестивая настоятельница
этого монастыря изъяснила нам, какое здесь водворилось нечестие с того
самого дня, как ты здесь поселилась, конечно, движимая преступною мыслью
совратить и погубить праведные души сестёр этой обители. Все твои сообщницы
уже покаялись перед нами и обличили твои постыдные козни, так что тебе
отпирательство не поможет. Ты лучше признайся чистосердечно во всех своих
грехах и помышлениях, и тогда я, по власти самого Святого Отца, обещаю тебе
милость.
Я посмотрел искоса на монаха, и мне показалось, что он улыбнулся, ибо,
как я знал, слово "милость" всегда означало в таких обещаниях "милость для
судей" или "милость для страны", как слово "жизнь" означало обычно в
обещаниях инквизиторов -- "жизнь вечную". Но Рената не заметила коварства в
речи допросчика, или, может быть, ей всё равно было пред кем ни каяться, но
только со всею искренностью, с какой иногда делала она свои признания мне, в
счастливые часы нашей близости, она отвечала:
-- Я не ищу никакой милости. Я хочу и ищу смерти. Верую в милосердие
Божие на последнем суде, если здесь искуплю свои прегрешения.
Брат Фома посмотрел на меня, осведомился: "Записано?" -- и опять спросил
Ренату:
-- Итак, ты сознаёшься, что заключила пакт с Дьяволом?
Рената отвечала:
-- Страшны мои преступления, и не могла бы я исчислить их все, если бы
говорила с утра до вечера. Но я отреклась от злого и думала, что Господь
принял моё покаяние. Не ищу я оправдания в грехах моих. Богом Живым клянусь
вам, что в эту обитель пришла искать мира и утешения, а не вносить раздор!
Но попустил Господь, чтобы и здесь не могла я укрыться от Врага моего,
которому сама дала власть над собой. Сожгите меня, господа судьи, жажду
огня, как избавления, так как вижу, что нет мне на земле места, где бы могла
я жить спокойно!
Преодолев свою слабость, Рената эти слова произнесла страстно, и хорошо
было, что сидел я в стороне от других судей, ибо у меня глаза наполнились
слезами, когда услышал я такие страшные признания, но никакого впечатления
не оказали они на доминиканца, и он прервал Ренату, сказав:
-- Ты погоди, любезная. Мы тебя будем спрашивать, а ты отвечай.
После этого брат Фома достал из кармана книжечку, в которой, по
различным признакам, узнал я "Malleus Maleficarum in tres partes divisus"
[81] Шпренгера и Инститора, и, справляясь с этим руководством, стал задавать
Ренате обстоятельные вопросы, которые я, равно как и следовавшие за ними
ответы, должен был записывать, хотя порою сжимал зубы от отчаяния. Весь этот
допрос я и передам здесь именно так, как записал его, ибо каждый губительный
вопрос присасывался к моей душе, как щупальце морского спрута, и каждое
горестное признание Ренаты оставалось в моей памяти, как слова молитвы,
вытверженной с детства. Думаю, что не изменю я ни одного слова из моей
записи, воспроизводя её на страницах этого правдивого рассказа.
Замечу при этом, что на первые вопросы Рената отвечала с промедлением,
отрывочно и кратко, голосом обессиленным, словно бы ей было чересчур тяжело
выговаривать слова, но постепенно она как-то оживилась, даже увереннее
стояла на ногах, а голос её окреп и приобрёл всю его обычную звучность. На
последние вопросы она отвечала с каким-то увлечением, покорно разъясняя всё,
что только у неё ни спрашивали, охотно и пространно говоря даже о многом
постороннем, входя в ненужные подробности, не стыдясь, по своему
обыкновению, касаться вещей позорных и словно намеренно выискивая всё более
и более страшные обвинения против себя. Вспоминая примеры из нашей
совместной жизни с Ренатою, склонен я думать, что далеко не всё было правдой
в её исповеди, но что многое она тут же измыслила, беспощадно клевеща на
себя с непонятной для меня целью, если только некий враждебный демон в то
время не владел её душой и не говорил её устами, чтобы вернее погубить её.
Замечу ещё, что, по мере того как развивался допрос, брат Фома
становился, по видимости, всё довольнее и довольнее, и я наблюдал, как
раздувались его ноздри, когда он слушал бесстыдные признания Ренаты, как
напрягались жилы его рук, на которые он опирался, привставая, как колыхалось
всё его тело от избытка радости, когда видел он, что его предположения и
надежды оправдываются. Архиепископ, напротив, очень скоро после начала
допроса уже казался утомлённым и нисколько не проявлял стойкости, которой он
изумил меня утром, -- страдая, вероятно, от смрадного воздуха подземелья,
тяготясь сидеть на деревянной скамье и, должно быть, не находя ничего
занимательного в откровениях сестры Марии. Наконец, граф всё время сумел
остаться строгим и степенным, причём лицо его не обнаруживало никаких
движений души, и лишь порою он останавливал меня многозначительным взглядом,
когда я, теряя при ужасном зрелище обладание собой, готов был крикнуть вдруг
неосторожные слова или даже совершить какой-либо безумный поступок, который,
разумеется, не повёл бы ни к чему иному, как к немедленному задержанию и
меня, как соучастника преступницы [CCXII].
Итак, я перейду теперь к точному воспроизведению всего допроса.
II
Вот что было записано, моею собственною рукою, в протоколе
инквизиционного суда и будет, вероятно, ещё долго сохраняться в собрании
каких-либо дел.
Вопрос. Кто научил тебя колдовству, сам Дьявол или кто из его учеников?
Ответ. Дьявол.
-- Кого ты сама научила тому же?
-- Никого.
-- Когда и в какое время Дьявол с тобой справил свадьбу?
-- Три года назад, в ночь под праздник Божьего тела.
-- Заставил ли он тебя, в пакте с собой, отречься от Бога Отца, Сына и
Святого Духа, от Пречистой Девы, всех святых и ото всей христианской веры?
-- Да.
-- Получила ли ты второе крещение от Дьявола?
-- Да.
-- Присутствовала ли ты на танцах шабаша, три раза в год или чаще?
-- Гораздо чаще, много раз.
-- Как ты туда переносилась?
-- Вечером, под ночь, когда собирался шабаш, мы натирали своё тело
особой мазью, и тогда нам являлся или чёрный козёл, который переносил нас по
воздуху на своей спине, или сам демон, в образе господина, одетого в зелёный
камзол и жёлтый жилет, и я держалась руками за его шею, пока он летел над
полями. Если же не было ни козла, ни демона, можно было сесть на любой
предмет, и они летели, как самые борзые кони.
-- Из чего состояла мазь, которой в этих случаях натирала себя?
-- Мы брали разных трав: поручейника, петрушки, аира, жабника, паслена,
белены, клали в настой от борца, прибавляли масла из растений и крови
летучей мыши и варили это, приговаривая особые слова, разные для разных
месяцев.
-- Присоединяла ли ты к этому составу жир умерщвлённых тобою младенцев,
притом топлёный или поджаренный?
-- Нет, в этом не было нужды.
-- Видала ли ты на шабаше Злого Духа, восседающего в виде козла на
троне, должна ли была поклоняться ему и целовать его нечистый зад?
-- Это мой грех. Притом мы приносили ему наши дары: деньги, яйца,
пироги, а некоторые и украденных детей. Ещё мы кормили своими грудями
маленьких демонов, имевших образ жаб, или, по приказанию Мастера, секли их
прутьями. Потом мы плясали под звуки барабана и флейты.
-- Участвовала ли ты также в служении богопротивной чёрной мессы?
-- Да, и Дьявол как сам причащался, так давал и нам причастие, говоря
"сие есть тело моё".
-- Было ли то причастие под одним видом или под двумя?
-- Под двумя, но вместо гостии было нечто твёрдое, что трудно было
проглотить, а вместо вина -- глоток жидкости, ужасно горькой, наводящей
холод на сердце.
-- Вступала ли ты на шабаше в плотские сношения с Дьяволом?
-- Дьявол выбирал среди женщин ту, которую мы называли царицею шабаша, и
она проводила время с ним. А другие все, в конце пира, соединялись, как
случится, кто к кому приблизится, женщины, мужчины и демоны, и только иногда
Дьявол вмешивался и сам устраивал пары, говоря: "Вот кого тебе нужно", или:
"Вот эта подойдёт тебе".
-- Случалось ли тебе быть таковой царицей шабаша?
-- Да, и не один раз, чем я и бывала очень горда, -- Господи, помилуй
мою душу!
-- Скажи нам, доставляло ли тебе соитие с дьяволом большую усладу,
нежели с мужчиною?
-- Гораздо большую, безо всякого сравнения.
-- Бывало ли при этом у него извержение семени?
-- Да, но семя это было холодное.
-- Были ли у тебя дети от сожительства с демоном?
-- Родилась маленькая белая мышь, очень хорошенькая, но я её задушила и
закопала в саду, над рекой. Ах, если бы у меня были дети, многих грехов не
совершила бы я!
-- Доставляло ли тебе удовольствие посещать празднества шабаша?
-- Крайнее, так что отправлялись мы на шабаш, как на свадьбу. Дьявол в
то время держал прикованными наши сердца так крепко, что в нас не могло
войти никакое другое желание. Мне тогда казалось, что каждый раз на шабаше
видела я сотни новых и чудесных вещей, что музыка шабаша приятнее всякой
другой и что там как бы земной рай.
-- Учил ли тебя дьявол, как производить грозу, град, крыс, мышей,
кротов, как перекидываться в волков, как лишать коров молока, как губить
урожаи и как делать мужчин неспособными к брачному сожитию?
-- Учил всему этому и многому другому, в чём я признаю себя грешной пред
Господом Богом и пред людьми.
-- Скажи, как умеешь ты производить грозу?
-- Для этого надо в поле, в том месте, где растёт трава паслен, сделать
ямку в земле, присев над ней, омочить её и сказать: "Во имя Дьявола,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг