красивой дали полей, невольно задумался я над своей судьбой, и все горестные
думы, прорвав плотину сознания, затопили мою душу. Мне представилась Рената,
которая где-то в незнакомом мне городе проводит часы новой радости с кем-то
другим, а не со мной; или, может быть, напротив, тоскует обо мне,
раскаиваясь в своём побеге, но лишена всякой возможности отыскать меня и
отторгнута от меня навсегда; или, ещё, больная, в своём привычном отчаяньи,
окружённая чужими, грубыми людьми, насмехающимися над её страданиями и её
странными речами, -- и никто не подойдёт к ней, как я, чтобы ласковым словом
или нежным прикосновением облегчить её томления... И новый приступ старой
скорби овладел мною с такой жестокостью, что я не мог одолеть себя и,
поникнув на каменный парапет лицом, дал волю слезам, бессильным и не знающим
удержу.
Когда так плакал я, считая себя в одиночестве, на балконе замка фон
Веллен, моего плеча вдруг коснулась рука, и я, подняв голову, увидел, что ко
мне подошёл сам граф. Хотя и был он меня моложе, но, с какой-то отеческой
заботливостью, он обнял меня за стан и повёл по галерее, осторожно и
дружески спрашивая, в чём моё горе, обижен ли я кем-либо из его людей или у
меня неудачи в личной жизни. Смущённый и пристыженный, я поборол своё
волнение и ответил графу, что скорбь моя привезена мною вместе с поклажей и
что я не могу жаловаться ни на что в замке. Граф, однако, не хотел меня
оставить, и мы продолжали разговор, гуляя взад и вперёд по балкону.
Вскоре я должен был объяснить, что не принадлежу к свите доктора Фауста,
но познакомился с ним лишь три дня назад, и это очень расположило графа в
мою пользу. В то же время речи графа, в которых, может быть, с излишней, я
бы сказал меркуриальной, живостью переливалось хорошее образование, им
полученное, заставили меня забыть о его вчерашнем участии в насмешках над
нами и позволили мне отнестись к нему с доверием. И когда, слово за словом,
объяснилось, что у нас с ним есть общие любимцы в мире авторов и книг, и он
немедля предложил мне показать свою библиотеку, я не нашёл ни причин, ни
поводов, чтобы отказаться.
В кабинете графа я опять уверился, что первоначальное моё наблюдение
было справедливо и что граф принадлежит к лучшим людям своего сословия, так
как его собрания сделали бы честь любому учёному. Он провёл меня перед
целыми рядами полок с книгами, показывал мне ценные переплёты из пергамента,
дерева, кожи, красной, зелёной, чёрной, и разные редкостные издания,
вышедшие из-под лучших станков, и любовно собранные им путеводные вехи
нашего времени, как "Epistolae obscurorum virorum", "Laus Stultitiae",
"Oestrum" [65] [CLXXIII], которых встречал я, как добрых друзей, с коими
давно не виделся. Потом граф показал мне разные научные приборы, которых
было у него множество: глобусы, земные и небесные, астролябии, армиллы,
торкветы [CLXXIV] и ещё какие-то мне неведомые, и тут же рассказал мне
смелую поразительную теорию Николая Коперника [CLXXV] из Фрауэнбурга о
устройстве неба, которую тогда я слышал впервые, потому что до сих пор
сочинения этого астронома не изданы. Наконец, граф раскрыл передо мною свои
ящики и вынул из них рукописные кодексы латинских писателей, добытые им в
соседних монастырях, собрание прекрасных древних гемм, вывезенное им из его
путешествия по Италии, и, наконец, в особом ларце, пачку писем знаменитого
Ульриха Цазия [CLXXVI], с которым он был в личной переписке.
Легко было подметить, что граф показывает своё собрание не без детского
хвастовства, но всё же его любовь к наукам и искусствам совершенно примирила
меня с ним, и я, желая сделать ему приятное, сказал, что его богатствам
позавидовал бы сам Ватикан. Окончательно восхищённый моей лестью, граф
усадил меня против себя и сказал мне так:
-- Я более не могу вас считать чужим, потому что вы принадлежите к числу
тех же новых людей, как я сам, и, -- клянусь Гиперионом! -- мне было бы
стыдно вас обманывать. Поэтому я должен просить вас прежде всего откровенно
сказать мне, что вы думаете о докторе Фаусте.
Я ответил, что считаю Фауста человеком старого склада, но чрезвычайно
учёным и умным, и не удержался, чтобы не прибавить, что Фауст достоин
большего внимания, нежели то, которое проявляют к нему в замке.
Тогда граф сказал мне следующее:
-- А знаете ли вы, какие ходят слухи о Фаусте и его приятеле?
Рассказывают, что этот Мефистофелес не кто иной, как дьявол, который обязан
служить доктору двадцать четыре года с тем, чтобы заполучить потом в свою
власть его душу. Я, разумеется, не верю такому вздору, как не верю вообще в
пакты с демонами, и думаю, что дьявол заключил бы плохую сделку, получив в
платёж за реальные услуги -- душу. Мне кажется, что дело много проще и что
ваши спутники, а мои гости -- просто шарлатаны, которые пользуются не силами
ада, но приёмами ловких мошенников. Они ездят из замка в замок, из города в
город, везде выдавая себя за чародеев и показывая фокусы, а взамен собирая
деньги, позволяющие им жить безбедно.
Эти слова крайне смутили меня, потому что до того времени я считал
доктора Фауста человеком вполне благородным, и я начал защищать его со всем
жаром, так что между нами произошёл даже довольно упорный спор. В конце
концов граф уже прямо признался мне, что пригласил к себе проезжавшего мимо
доктора Фауста с единственной целью изобличить его проделки и вывести его на
чистую воду, тут же предложив мне принять участие в общем заговоре и помочь
ему в таком деле. Так оказался я внезапно перед трудным выбором, как
Геркулес на распутье, с тою только разницей, что менее было для меня ясно,
на какой стороне Добродетель и на какой Порок, ибо и образ графа из нашей
беседы выступил для меня крайне привлекательным, и о докторе Фаусте успел я
составить суждение самое лестное. Некоторое время весы моей души колебались
довольно неопределённо, но потом я нашёл точку их равновесия и сказал графу:
-- Ни в каком случае не соглашусь я участвовать и заговоре против
человека, не сделавшего мне ничего дурного и которого считаю весьма
просвещённым. Но из уважения к вам, господин граф, я не предприму ничего
против вашего плана и обещаюсь вам, что не скажу ни слова моим спутникам об
этом нашем разговоре.
Когда граф моё решение принял, показалось мне уже неуместным заговорить
о своём отъезде, и я постановил провести ещё один день в замке, но сознаюсь,
что встретился с Мефистофелем и Фаустом не без смущения, как виноватый. И,
чувствуя себя не приставшим ни к тому, ни к другому берегу, как бы в поле
между двумя враждебными лагерями, я ещё менее, нежели накануне, мог проявить
себя весёлым товарищем, и уже с того времени, в замке, прослыл между всеми
за человека чрезвычайно мрачного и нелюдимого. Впрочем, я подметил, что в
данном обществе мы всегда остаёмся в той самой маске, в какой случайно
появляемся там первый раз, причём каждому из нас приходится в разных кругах
носить множество самых разнообразных личин.
Тот второй день, проведённый нами в замке, весь ушёл на охоту, данную в
честь гостей графом, но которую описывать я не буду, чтобы не блуждать
слишком часто в своём рассказе окольными путями. Скажу только, что, несмотря
на раннее время года, охоту можно было счесть вполне удавшейся, так как она
доставила немало веселья её участникам и был затравлен кабан, зверь в той
местности редкий. Фауст, как и вчера, был предметом всяческих нападок, на
которые опять отвечал большею частью Мефистофелес, порою метко, порою
довольно грубо, выставив себя тем, что испанцы называют chocarrero [66] и
снискав несомненную благосклонность дам.
В замок вернулись мы уже поздно, с тем бодрым и как бы огневым
утомлением, какое дают труды на открытом воздухе, и нас опять ждал щедрый
ужин, приготовленный в том же зале, где вчера. Однако на этот раз граф не
хотел откладывать своего замысла и, едва голод был удовлетворён, сам
обратился к доктору с такой речью:
-- Нам известно, уважаемый доктор, что в области магии вы достигли
успехов блистательных, так что неуместно даже равнять с вами кого-либо из
современных магиков, ни даже испанца Торральбу [CLXXVII] (да будет мир
несчастной душе его!). Известно нам также, что на просьбы других лиц явить
своё искусство вы не отвечали отказом, и, например, князю Ангальтскому дали
возможность воочию увидеть Александра Великого Македонского и его супругу,
вашими заклинаниями возвращённых из теней Орка под свет Гелиоса [CLXXVIII].
Теперь же всё общество присоединяет к моим свои просьбы, умоляя вас показать
и нам хотя бы частицу вашего чудодейственного искусства [CLXXIX].
Я с напряжённым вниманием ожидал, что доктор Фауст ответит, так как в
просьбе графа ясно различил пружины и диски западни, и мне хотелось, чтобы
доктор резкими словами прервал лицемерную речь. Но, к моему удивлению,
доктор Фауст, державшийся до того времени чрезвычайно сдержанно, теперь
ответил так, с некоторым высокомерием:
-- Любезный граф, в благодарность за ваше гостеприимство я, пожалуй,
согласен показать вам то немногое, что позволят мне скромные мои познания, и
полагаю, что князю Ангальтскому нечем будет хвастаться перед вами.
Как теперь я истолковываю, Фауст, оскорблённый отношением к нему графа и
его приближённых, хотел доказать им всем, что действительно он обладает
силами, им неизвестными, и ради такого не совсем достойного тщеславия
решился унизить магию до публичного опыта. Но в тот час, под влиянием
подозрений графа, мне представилось, что доктор, согласясь на просьбу,
обличил себя, как продажного шарлатана, ибо только они одни способны в любой
час и в любом месте вызывать призраки, -- так что готов я был поставить его
на одну доску с плутами, разъезжающими по деревням для распродажи разных
амулетов, целебных пластырей, волшебных пилюль, неразменных талеров и
прочего. Между тем Мефистофелес, встав, подошёл к Фаусту и начал что-то
говорить ему убедительно на ухо, но тот гневно пожал плечами, как бы говоря:
"я так хочу", и Мефистофелес отошёл, недовольный.
Так как все в это время шумно поднялись из-за стола и окружили доктора,
изъявляя ему благодарность за решение, я, воспользовавшись общим движением,
покинул комнату и ушёл гулять по пустынной галерее, сердясь на себя, что не
привёл в исполнение своего вчерашнего решения, и вообще чувствуя свою душу,
как расстроенную виолу. Однако любопытство, или, точнее, жажда исследования,
которой я не стыжусь нимало, не позволило мне провести тот вечер отдельно от
общества, так что спустя полчаса времени я вернулся в общую залу и всё-таки
был свидетелем магического опыта, совершённого доктором Фаустом, который и
опишу здесь, с тем же беспристрастием, как раньше описывал всё остальное,
стараясь не прибавить ни одной черты к тому, что отпечаталось в моей памяти.
В зале стол и кресла были отодвинуты в угол, а всё общество расселось на
скамьях, поставленных поперёк комнаты, и, перешёптываясь и пересмеиваясь,
ожидало начало опыта, словно представления весёлой пастурели. Для графа и
графини были выдвинуты вперёд два кресла, Мефистофелес, стоя около, давал им
какие-то объяснения, а доктор Фауст, очень бледный, поодаль отдавал
последние распоряжения слугам. Я поместился на самом краю скамьи второго
ряда, откуда удобно мне было наблюдать за всем происходившим.
Когда присутствующие несколько успокоились, доктор Фауст сказал:
-- Милостивые граф и графиня, любезные дамы и славные рыцари! Сейчас я
заставлю явиться перед вами воочию царицу Елену, супругу царя Менелая, дочь
Тиндара и Леды, сестру Кастора и Поллукса, -- ту, которую в Греции звали --
прекраснейшей. Царица явится перед вами в том самом виде и образе, какой она
имела при жизни, и обойдёт ваши ряды, позволяя вам смотреть на себя, и
останется в вашем обществе около пяти минут, после чего должна будет
исчезнуть снова.
Доктор Фауст говорил эти слова твёрдо, но мне в его голосе послышалась
какая-то напряжённость, и взгляд его глаз был слишком остр, так что можно
было подумать, что сам он не очень верит в успех предпринятого им дела. Но
как только он кончил говорить, Мефистофелес строго и приказательно добавил:
-- Я очень предупреждаю вас, милостивые господа, что, пока явление будет
среди нас, вы не должны произносить ни слова, тем более не обращаться к нему
с речью, не должны его касаться и вообще вставать с места, -- в этом вы
должны нам дать обещание.
Граф за всех ответил, что они согласны на такие условия, и тогда
Мефистофелес распорядился погасить все факелы и свечи, бывшие в комнате,
кроме одной отдалённой свечи, так что настала почти полная темнота.
Понемногу в жуткости этого мрака и в волнении ожидания стали стихать ещё
раздававшиеся порой шёпоты и шелесты платьев, и всё общество, как бы в
чёрную глубину, опустилось в молчание. Ещё после, в разных углах комнаты,
вдруг послышались те самые потрескивания и постукивания, которые мне уже
доводилось слышать с Ренатою и которые моё сердце встретило тоскливым
биением. Потом медленно поплыли через всю комнату светящиеся звёзды, исчезая
внезапно, и, несмотря на то что тогда я уж не был новичком в явлениях
магических, невольная дрожь овладела мною.
Наконец, в отдалённом углу белесоватое облако отделилось от полу и,
зыблясь и колыхаясь, стало подыматься, расти и вытягиваться, принимая форму
человеческой фигуры. Спустя несколько мгновений проступило из облака лицо,
пряди тумана сложились в складки одежды, и словно живая женщина поплыла к
нам, смутно видимая в глубоком сумраке комнаты. Сначала призрак приблизился
к графу и некоторое время, колеблясь, стоял перед ним неподвижно; потом
столь же медленно, как по воздуху, двинулся влево и стал приближаться ко
мне. И, как ни был я потрясён зрелищем, однако не забыл собрать всё своё
внимание, чтобы рассмотреть видение во всех подробностях.
Елена, сколько я мог запомнить, была не высока ростом и одета в мантию
тёмно-пурпурную, в том роде, какие изображал художник Андреа Мантенья;
волосы её, цвета золотистого, были распущены и столь длинны, что падали ей
до самых колен; были у неё чёрные как уголь глаза, очень яркие губы
маленького рта, белая, изгибчивая, как у лебедя, шея, и весь облик вовсе не
царственный, но пленительный до крайности. Мимо меня она проскользнула
чрезвычайно быстро и, продолжая свой путь среди зрителей, приблизилась к
доктору Фаусту, который, насколько то можно было рассмотреть в полумраке, в
величайшем волнении бросился вперёд и простёр руки к призраку. Это движение
меня поразило очень, так как давало заключить, что для самого Фауста явление
было неожиданностью.
Но я не успел ещё обсудить вполне это соображение, когда вдруг произошло
нечто такое, что сразу прервало наш опыт, начавшийся так заманчиво. А
именно, когда Елена, отстраняясь от доктора, приблизилась к кузену графа,
сидевшему на левом конце второго ряда, он внезапно вскочил, отважно схватил
призрак в свои руки и громким голосом крикнул: "Огня!" Фауст в ту же минуту
устремился к нему с восклицанием горя и негодования, все тоже стремительно
поднялись с мест, а слуги, заранее к тому подготовленные, выхватили факелы,
которые до того времени укрывали где-то, и вся зала озарилась их желтоватым
светом.
Некоторое время в суматохе ничего нельзя было различить, словно бы здесь
между изящными гостями произошла боевая схватка, но решительное
вмешательство графа скоро заставило всех успокоиться. Мы увидели рыцаря
Роберта, в руках которого был шёлковый лоскут тёмно-пурпуровой материи и
который упрямо повторял:
-- Она вырвалась из моих рук, ищите её в замке, она должна быть здесь!
Однако для всех было очевидно, что живому существу невозможно было
ускользнуть от внимания стольких глаз, и приходилось признать, что призрак
Елены Греческой растаял в руках схватившего его рыцаря, обратившись вновь в
то облако, из которого образовался. Доктор Фауст горько жаловался графу, что
не были выполнены данные обещания, но Мефистофелес залил спор холодными
словами:
-- Мы все должны быть довольны, -- сказал он, -- доктор -- вызвав
видение столь обольстительное, что рыцарь не смог сдержать своего порыва, а
рыцарь -- тем, что он ничем не поплатился за свою попытку овладеть Еленой
Греческой; Деифоб, как известно, был менее счастлив: ему за то же самое
отрубили нос и уши.
Конечно, такая речь была дерзка, и Мефистофелес мог бы ответить за неё,
если бы рыцарь, как и сам граф, не чувствовали себя несколько пристыженными
и не были рады уладить всё недоразумение. Граф начал какую-то путаную речь,
наполовину извиняясь, наполовину благодаря Фауста, а я, под общий говор,
тихо вышел из залы и удалился в свою комнату, так как мне вдруг показалось
стыдным участвовать во всей этой неумной истории. Чем бы ни было виденное
мною явление, действительно ли магическим воскрешением личности, жившей во
времена незапамятные, или новой проделкой, на какие таким мастером показал
себя Мефистофелес, -- мне показалось, что мы, зрители, играли в ней роль
унизительную, и мне захотелось поскорее стряхнуть с себя, как дождевую воду
с плаща, все тяжёлые впечатления этого вечера.
Я бросился в постель и, когда несколько времени спустя доктор Фауст,
проходя мимо, постучал в мою дверь, намеренно не откликнулся, делая вид, что
уже сплю.
_________________________
[63] обо всём познаваемом (лат.).
[64] "Два Ключа" (нем.).
[65] "Письма тёмных людей", "Похвала глупости", "Овод" (лат.).
[66] пошлый остряк (исп.). -- (Перевод Брюсова.)
Глава 13.
Как поступил я на службу к графу фон Веллен, как прибыл в
наш замок архиепископ Трирский и как мы отправились с ним в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг