жаный мешочек, висевший у него на груди. - Берегите его,
здесь все планы... карты...
- Какие карты?
- Как дойти до живой воды, до молодильных яблок... Ба-
рин-то черепки все собирал... Все расспрашивал у индейцев.
Я догоню
И вдруг старик стал бредить:
- Джунгли... погоди, погоди, Федор Федорович... Потонем
мы с тобой... ты беги... Беги... Не оглядывайся... Я дого-
ню...
Он застонал и открыл глаза.
- Сами снимите мешочек. Спрячьте. Сберегите его... Пере-
дайте.
Губы его тихо шевелились, но слов уже нельзя было понять.
Дело не в сказке, а в намеке
На старом погосте в январский яркий солнечный день вся
деревня хоронила незнакомого старого прохожего.
После похорон я задержался здесь еще на сутки. Возчики
собирались в дорогу. В избу беспрестанно заходил народ. Каж-
дый приходивший спрашивал меня, кто был этот прохожий, отку-
да и не дал ли какого наказа напоследок.
Я терпеливо вкратце повторял одно и то же: имени не ска-
зал, сам издалека, из чужих стран, и что искал он, как в
сказке, то ли живую воду, то ли что другое...
- Сказка - она и есть сказка, - недоверчиво сказал один
возчик.
- Как бы не так, - возразил другой. - Да вот из нашей де-
ревни люди уходили по сказке, шли по белу свету, искали бе-
лые реки...
- Так ведь не нашли!
- Одни не нашли, другие найдут! Нет, прохожий дело пони-
мал...
- Так ведь нет чудес на земле, - утверждал я.
- Ну, живая вода есть на свете... Бьют где-то ее ключи...
Есть она, эта вода...
- Сказки! Сказки! - говорил я и тут же ловил себя на том,
что в глубине души я по-детски верю и в живую воду, и в мо-
лодильные яблоки.
А сам, держа в руках кожаный мешочек с какой-то неведомой
картой, думал: сказка - сказкой, но дело не в ней, а в наме-
ке, который неутомимо живет в каждой сказке. Так, может
быть, и в этой карте таится еще неведомый людям намек?
Карта и записная книжка
Итак, остался у меня плоский небольшой потертый замшевый
мешочек, потемневший и залоснившийся. Никанор носил его под
рубашкой на прочном кожаном шнурке. В мешочке оказалась за-
писная книжка, завернутая в кусок брезента, и карта.
Я осторожно расправил слежавшиеся листы книжки. Записи
были сделаны черным мягким карандашом и хорошо сохранились.
На первой странице была только одна запись:
"Нашедший сию памятную книжку благоволит вернуть ее по
принадлежности ее владельцу, Федору Федоровичу Сумбатову из
России, проживающему в городе Москве" (дальше следовал ад-
рес, который я, по вполне понятным причинам, здесь не пишу).
Не стану пересказывать чужие записи. Скажу только: я был
взволнован всем, что узнал из этой записной книжки, Я понял
- Сумбатов захвачен той же идеей, что и Веригин. Но к ее
осуществлению идет с другого конца.
А теперь последние материалы - два доноса, написаны рукою
Зимовейкина. Вот они:
"Ваше Превосходительство!
А злодей-то уж в Москве! Мне на подмогу отрядите людей,
чтоб задержать лиходея. Ходит он в два места: на Плющиху, в
дом Сумбатова, что вернулся из дальних краев, и на мой Малый
Кисельный переулок, где Порошины пребывают. Где-нибудь да
возьмем его. Может, на бульваре, у Рождественского монастыря
по выходе с Кисельного переулка, или еще где. А из повество-
вания к Наташке вижу, что собирается этот беглый из Москвы
скрыться. Пусть собирается, а я уж не упущу сию птицу, этого
Веригина.
Вашего Превосходительства
покорный слуга
Терентий Зимовейкин".
"Ваше Превосходительство!
Не забудьте меня в своих милостях. Ведь с божьей помощью
и моим старанием на Рождественском бульваре "под вечер осени
ненастный" схватили мы Веригина. Теперь-то он уж кару полу-
чит такую, что ни в сказке сказать, ни пером написать. Упо-
вая, что снизойдет Ваша милость и на меня, грешного,
верный слуга Вашего Превосходительства
Зимовейкин Терентий".
ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ С СОБОЙ?
Соскочили все гайки, развинтились все винты. Была машина,
и нет ее: развалилась. Я бессильно уронил руки: нить удиви-
тельного поиска оборвалась.
Вот он, предо мной, этот листок. Последний из спасенных
Таней Бобылевой.
Искатель тысячелетней жизни, сопровождаемый жандармами в
ссылку, уцелел под снегом Сибири в дикую пургу, не сдался
смерти, уже был на пути к спасению и не ведал, что в Москве
его ждет западня.
Но куда мне девать себя? За что теперь приняться? Неза-
метно для себя я стал участником необычайного поиска. И
вдруг вижу - все оборвалось... и мой душевный порыв иссяка-
ет. Так река в пустыне течет и исчезает, уходит в песок.
Я подошел к окну.
С бассейна звучат разрозненные восклицания, и какие-то
мелодии оттуда долетают словно из густого тумана. Зато слыш-
нее, как говорит старая Москва-река с молодым бассейном.
"Какая искусственная, зеленоватая вода в тебе, бассейн",
- говорит Москва-река.
"А в тебе, Москва-река, совсем уж потемнела вода"...
"От заботы! От заботы!" - шепчет Москва-река и плывет,
плывет меж каменных берегов.
Как беспокойно застучали большие часы на шкафу в ответ на
ночной" гудок! Одно беспокойство цепляется за другое. Совсем
как колесики в этих часах.
Кто-то лизнул руку. О, это ты, мой старый пес! Зовут тебя
Найт. Но ты отзываешься и на кличку "Ночь", "Ночка". Твоя
морда легла ко мне на колени. В глазах твоих сострадание,
озабоченность.
"Ты словно застыл. Смотри, как бы не оледенела твоя ду-
ша", - ты это хочешь сказать мне, пес?
Ты подпрыгнул, ты вскочил, ты встряхнулся, ты носишься
вокруг стола, лаешь, приседаешь и снова кидаешься ко мне!
Какой вопросительный взгляд у тебя!
Догадался! Догадался: встряхнуться мне надо!
Что ж, давай отодвинем это дело. Но как забыть тебя, не-
ведомый искатель?
И старый пес участливо стучит хвостом по полу. Сухой
стук. Но за ним я слышу:
"Конечно! Конечно! Да! Надо отодвинуть от себя это груст-
ное дело... Встряхнуться! Ведь ничего не поделаешь".
И на этот стук я откликаюсь - поднимаюсь с кресла:
- Гулять! Пойдем гулять, Найт, по вечерней Волхонке.
В ответ лай отчаянной радости! И пес приносит свой пово-
док.
У двери толпятся, мешая друг другу, кот Топ в черном бар-
хатном кафтане и еж Чок в своем игольчатом фраке.
"А мы? А мы? Не возьмут ли и нас гулять?"
Найт уже летит вниз по ступеням.
А где ключи? Здесь.
Дверь захлопнулась.
Тихо в переулке.
Высоко подняли свои лебединые шеи овальные фонари. Сосре-
доточенно встречает меня моя Волхонка.
На ночном летнем ветру шумит густая рощица тополей. Но на
Волхонке она плотно заслонила здание, где в последний раз,
покидая Москву, побывал Пушкин. Тогда здесь была первая мос-
ковская гимназия. В этой рощице не горят фонари. О чем она
теперь так задумчиво шумит?
Я снял поводок с собаки.
Обрадованный пес взбежал на пригорок, поросший густой
травой. Он лает, бросается в траву, катается, вскакивает,
встряхивается совсем так, как в Алуште, когда, поплавав,
весь мокрый, он весело выскакивал из моря на песчаный берег.
Летели брызги во все стороны. И сейчас он смотрит бодро и
уверенно. Точно ночная свежесть смыла сосредоточенно-горест-
ное выражение, с которым он глядел на меня в доме, постуки-
вая о пол хвостом.
Мимо беззастенчивых огней бензоколонки Найт пробегает с
пренебрежением: зачем она здесь? И вдруг остановился: удив-
ленный, отрывистый лай!
Ах, вот в чем дело! Действительно смешно: деревья надели
белые брюки. Конечно! Ты прав, мой пес. В темноте зеленые
кроны деревьев совсем черные, а стволы, покрытые известкой,
резко выделяются белизной. Белые летние брюки у деревьев.
Конечно, есть чему удивиться, мой старый пес!
Ветер затих.
Редкие троллейбусы идут почти без пассажиров. Но водите-
ли, словно упражняясь, привычно называют остановку. Троллей-
бус уходит дальше. На цветах, на травах, на листьях деревьев
возле музея лежит роса. Ни ветерка. Ни шелеста.
А как резко и гулко некогда звучали здесь, на Волхонке,
голоса опричников Ивана Грозного! В такую ночь из конюшен
выводили они своих коней, седлали их, с гиканьем и свистом
носились по притихшему от страха городу.
А как протяжно разносилось по Волхонке строгое погребаль-
ное песнопение, когда сам Грозный хоронил в Чертолье лютого
Малюту Скуратова, убитого в Ливонии!
Все это было. Было.
Теперь, в этот поздний тихий час, небо над Волхонкой, до-
ма, деревья в сквере возле музея, травы - все отрадно и при-
ветливо, как само слово "Волхонка".
Домой! Пора домой, мой пес Найт.
...Когда-то, в 1827 году, по Волхонке, по улице, на кото-
рой я сейчас стою, легкой, радостной походкой проходил и
сворачивал на маленькую Ленивку тот, кто затем поднимался на
третий этаж дома с правой стороны.
- Здравствуйте! Доброе утро, Василий Андреевич! - живо и
приветливо говорил гость.
- Здравствуйте, Александр Сергеевич, - кланялся Пушкину
Тропинин. - Пожалуйте! Ожидаю вас.
И художник принимался за свою работу: в тишнне высокой
просторной мастерской писал портрет Пушкина.
У самого подъезда, когда я стал ключом открывать дверь,
Найт вдруг залаял и посмотрел на меня:
- Что, отошло? Оттаял? Встряхнулся?
"Да! Да! Совсем так, как ты, когда после морского купания
вылезаешь на берег".
Уже поздно. За окном погасли фонари. Промелькнул одинокий
огонек такси. Скрылся. Все тихо. Лишь тьма приползла к высо-
ким окнам моего кабинета. Взошла луна. Она, конечно, прислу-
шивается к молчанию Волхонки, услышала там те звуки, что не-
доступны ни мне, ни даже тебе, мой старый верный пес...
Да, Найт, ты хорошо мне посоветовал. Я встряхнулся. Ну, а
теперь вот что: завтра утром поеду в Шелковку. Еще раз. А
вдруг у этой вишневой бабы где-нибудь еще остались листки?
Решено. Завтра с утра - в Шелковку.
СНОВА В ШЕЛКОВКЕ
На следующий день утром на остановке "Шелковка" я сошел с
автобуса © 511, который везет пассажиров в дальние рейсы.
Припомнил: так - вперед по ходу автобуса.
Вот и спуск к речке. А где же гуси? Тот злой гусак, что
яростно шипел на меня в мой первый несчастный приезд в Шел-
ковку?
Гусей не видно.
Впереди - знакомый дом под зеленой крышей. Кого застану?
Таню? Или мамашу? Как-то встретит меня Клавдия Степановна?
Овчарка в глубине сада подняла голову. Но не залаяла.
Признала?
На крылечке перед стеклянной террасой сидели двое: Таня и
какой-то человек лет тридцати пяти - тридцати семи с загоре-
лым лицом. Таня, увидев меня, вскочила, а человек с загоре-
лым лицом посмотрел на меня почти с испугом.
- Не беспокойтесь, Митрофан Иванович, они, - Таня указала
на меня, - не жених мне, а просто знакомый. Садитесь, Григо-
рий Александрович. Будьте знакомы: это наш агроном Митрофан
Иванович.
- Я, кажется, помешал, - сказал я.
- У нас уже все сказано, - быстро ответила Таня.
- Может, я в другой раз загляну, - нерешительно сказал
агроном.
- Нам не о чем говорить, - отрезала Таня, - вы отцу ког-
да-то пятистенок помогали ставить, а я теперь за вас выхо-
дить должна?!
- Но два года сряду, Таня, на наше супружество вы не ска-
зали - нет!
- Но я и не говорила - да!
- Но мамаша ваша, Клавдия Степановна, говорила мне...
- Не маме жить с мужем, а мне.
- Что ж остается?
- Остается? Расписаться с другим. Это я н сделала.
Лицо агронома исказилось болью:
- Загс не только соединяет, но и разъединяет.
- Ни к чему все эти ваши слова, Митрофан Иванович. Надое-
ло, право! Бросьте!
- Я, пожалуй, пойду, - сказал я, приподнимаясь. - Сам ви-
жу - помешал.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг