Дмитрий БИЛЕНКИН
ПУСТЫНЯ ЖИЗНИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Упорно, ложной памятью о былом, уже который год мне снится один и тот
же сон. Синий - так я его называю. Почему синий? Скорее, он черный. Всякий
раз вижу скалистую чашу кратера, две луны в ночном небе, их остекленелый
свет, который всему придает недвижность старинной, без полутонов, гравюры.
Вот так: два мертвенных глаза вверху, сдвоенные у подножия тени зубчатых
скал, каменистая площадка кратера, куда в полном беззвучии врезается тупой
клин конных рыцарей. Блестят доспехи и шлемы, блестят длинные наперевес
копья, и эта лавина мчится на нас, прижатых к скале.
Мчится - в неподвижности. Застывший миг времени. Замер смертоносный
блеск копий, не колышутся султаны на шлемах, в изломе тяжкого бега недвижны
ноги коней - все как на гравюре.
Но это для внешнего. Одновременно я среди тех, кто прижат к скале, кому
некуда податься, в кого нацелены тяжеловесные копья. Для этого второго "я"
движение есть, только очень замедленное. Не знаю, как согласуются оба
зрения, но во сне никакого противоречия нет. Просто сначала я вижу рисунок,
затем себя в нем, оказываюсь сразу и наблюдателем, и участником события. При
этом тот и другой "я" с одинаково захолонувшим сердцем смотрят на громаду
закованных в сталь рыцарей, их безжалостный строй, в котором нельзя
различить лиц, видишь лишь чешуйчатые панцири, темные прорези забрал, щиты и
шлемы. Слитность всего, шевеление тупой массы рыцарей уподобляет это
движение надвигу каких-то чудовищных железных насекомых, чья лавина готова
подмять все и вся. И я, участник происходящего, как и мои товарищи,
недопустимо медленно поднимаю разрядник, в ужасе осознаю, что выхода нет и
придется бить насмерть, резать эту лавину чешуйчатого металла, в которой все
же люди, люди! И рука замирает в последнем, таком невозможном для нас
движении, и мысль колеблется - не лучше ли резануть по лошадиным ногам? Но
лошади, на них почти нет металла, они-то для нас как раз живые, воображение
тотчас рисует вспоротые мышцы, сахарный излом костей, предсмертный всхрап. А
секунда, когда еще можно дать огненный, под копыта, для паники и острастки
залп, уже потеряна.
Вот такими мы были в канун Потрясения. Тут сон правдив.
Поразительно то ощущение безопасности, с которым мы жили. Ведь начиная
с двадцатого столетия, когда человечество познало ядерный огонь, дорога
пошла над пропастью, а бремя мощи росло, то и дело кренясь за плечами, как
громоздкий раскачивающийся тюк. Экологический, информационный, генетический
и прочие кризисы никого не оставляли в покое. О каком благоденствии,
казалось, могла идти речь! Но жизнь не подчиняется формальной логике. Каждая
победа над обстоятельствами, все социальные, в трудной борьбе достигнутые
преобразования, которые только и могли предотвратить тот или иной кризис,
так изменили все, что былые времена голода, войн, угнетения и розни
подернулись пеленой тумана. Конечно, старинные фантазии, в которых будущее
изображалось безмятежным раем, где если и приходится преодолевать
непустяковые трудности, то исключительно в далеком космосе, если горевать,
то лишь от неразделенной любви, если страдать, то от неутоленной жажды
познания, - такие книги вызывали у нас улыбку. Сладкие грезы об идиллии,
которая, будь ее возможно осуществить, обернулась бы катастрофой, ибо там,
где нет противоречий, замирает движение, торжествует скука и наступает
духовная смерть! Однако диалектика неустранима, и, покончив с социальным
антагонизмом, мы столкнулись с иными проблемами, которые и в дальнейшем не
обещали самоуспокоения.
И все же! Постоянство побед и долгое социальное благоденствие наложили
на нас глубокий отпечаток. Мы слишком уверовали, что завоеванное
непоколебимо. Что прошлое осталось позади навсегда, что немалый опыт
предусмотрительности надежно гарантирует будущее. Кто идет от победы к
победе, в том нарастает самоуверенность. Даже если он знает об этой
особенности психики, даже если он предостерегает себя. То, что произошло,
надеюсь, нас излечило. В этом, быть может, единственное благо того времени,
когда мы едва не лишились самого времени.
Говорят, моя история показательна. Не знаю. Мой долг рассказать о том,
как все было, выводы делайте сами.
Начну с того дня, когда я нарушил запрет, что и повлекло за собой все
остальное.
В то утро я патрулировал восточную границу центрально-европейского
возмущения (какой гибкий эвфемизм для обозначения катастрофы; кто бы заранее
поверил, что мы способны так успокаивать себя?). Всю ночь я мотался на
предельной скорости полета и теперь не без удовольствия разминал ноги.
Стояла редкая в ту пору тишина. День был мглистый, спокойный, чуть шелестела
листва. Не верилось, что все это может исчезнуть в любую минуту.
Коммуникатор молчал. Я наслаждался коротким отдыхом, брел среди светлой
весенней зелени, которой все было нипочем, и старался не терять из виду
Барьер.
Его сиреневое свечение разрезало мир надвое. Силовое поле бритвой
прошлось по лесу, вспарывая корневища, траву и мох, ссекая ветви, кое-где
так аккуратно пластая стволы елей, что гнущиеся под собственной тяжестью
расщепы деревьев, истекая прозрачной слезой, смотрели друг на друга прямо
сквозь призрачную завесу, в которую с обеих сторон пружинисто упирались
мохнатые обрубки еловых лап, гибкие пряди берез и корявые сучья
можжевельника. Тут все было как должно. Иное виделось за Барьером. Там тоже
был разрез, но какой! Поодаль земля казалась вздыбленной каким-то
чудовищным, все кромсающим лемехом. Словно кто-то пропахал им вслепую, затем
сдернул прежнее покрытие земли и на его место уложил новое, ничуть не
заделав рваный и грубый шов. Позади него был уже другой лес. И другое время.
Правда, здесь шов был не таким жутким, как в прочих местах. Даже
неровности почвы перед ним и позади в общем-то согласовывались, что было
верным признаком малого сдвига времени. Впрочем, возраст аномалии мне и так
был известен, не это предстояло установить, тут я мог спокойно наслаждаться
бесценными минутами тишины и спокойствия.
Такими, однако, они были лишь с моей точки зрения. Барьер не достигал
вершин самых высоких деревьев, и поверх него то и дело сигали белки, столь
стремительно, что их длинные распушенные хвосты казались рыжими выхлопами
реактивной тяги. Очутившись на той стороне, белки начинали возбужденно
цвирикать и скакать с ветки на ветку. Птицы пели лишь далеко в глубине леса,
здесь они проносились в молчании, а некоторые метались кругами, словно
искали что-то. Еще бы! Сразу за "швом" начинался уже иной лес, и, главное,
там было легко - даже сквозь зыбкое свечение Барьера я различал на кустах
малинника осыпь спелых ягод. Май и июль соседствовали; белок и птиц такое,
естественно, озадачивало. Нам бы их заботы!
Тем не менее в ту минуту мне было не скажу легко и радостно, но
светлей, чем обычно. В природе есть что-то успокоительное: рушился мир целой
планеты, признаки катастрофы были прямо перед глазами, хватало и своей
печали, а я вопреки всему испытывал удовольствие от ходьбы, шустрого
мелькания белок, вида спелых ягод и даже от запаха вздыбленной земли.
Очевидно, сказывалась и усталость долгого нервного напряжения. Разум честно
фиксировал обстановку, сопоставлял, делал выводы, однако сознание как будто
дремало, и навязчивым мотивом в нем почему-то крутилась одна и та же фраза:
"Пока существуют белки, пока существуют белки..."
Что я этим хотел сказать? Что пока существуют белки, еще не все
потеряно?
Возможно.
Недолгим был мой отдых. То, что внезапно открылось за резким изломом
Барьера, начисто вышибло сонную одурь. Впереди разноцветным огнем полыхала
осень! Та ранняя чистая осень, когда свежи и ярки все оттенки перехода
красок от темно-зеленого к багряному, когда уже наметан шуршащий покров
листвы, но убор деревьев еще плотен и густ. Скупое сообщение со спутника об
очередном хроноклазме, которое привело меня сюда, плохо подготовило к
встрече с этой трагичной красотой. Позади осталась весна, справа
простиралось лето, впереди была осень. Все вместе составляло нечто
непередаваемое - пятое время года.
И над всем простиралось грустное мглистое небо. Вдали на пригорке
неопалимым костром горела куртина берез.
Осень клином подступила к Барьеру, но нигде не пересекала черту, и я
было подивился расторопности полевиков, которые, выходит, успели оградить
новый хроноклазм, как тут же сообразил, что дело не в этом. Ничего они не
успели и успеть не могли. Просто новый сдвиг произошел в пределах старого.
Отрадно! Небрежная скупость сообщения стала понятной: космическим
наблюдателям хватало забот поважней, им некогда было возиться с уточнением
характера и границ столь мелкого и неопасного возмущения.
Что ж, придется основательно поработать, тем лучше.
Итак, какая, спрашивается, передо мной эпоха? Золотая осень, те же, что
и теперь, березы, осины, клены. Явно не мезозой и даже не третичный период.
Геологическая современность. С одной стороны, очень хорошо, а с другой,
может быть, и очень плохо.
Я пригляделся внимательней. Шов, отделяющий осень от всего остального,
был куда грубее прежнего. Всюду развалы, выворотни корневищ, влажные и даже
как бы дымящиеся срезы глинистых увалов, рыжая муть ручейка, который уже не
знал, куда ему течь, - словом, хаос. Налицо были признаки глубокого разлома
времени, так как одно дело смещение на века и совсем другое - на
тысячелетия: то, что в наши дни стало ложбиной, тогда могло быть луговой
гладью, даже скатом холма. И наоборот. Тут нечего было ожидать плавной
стыковки рельефа. Ее и не было. Ни там, где чужая осень граничила с нашей
весной, ни там, где она вторгалась в иновременное лето. Только
растительность была, в общем, одинаковой. Что ей наши жалкие века и
тысячелетия!
И все же - какое прошлое передо мной?
Включив гравитатор, я перемахнул через Барьер и опустился Далеко за
чертой хаоса. Под ногами тотчас зашуршали невесомые листья, легкие вобрали в
себя щемящий запах увядания. Чувства невольно настроились на встречу с
осенней прохладой, но разница температур, конечно, успела сгладиться.
"Интересно, - подумал я мимолетно, - что теперь будет с листвой? Опадет или
сквозь желтизну увядания пробьется свежая зелень?"
Посторонние, конечно же, мысли. Строго говоря, мне следовало поскорее
взлететь и разведать все сверху. Но уже от сознания этой необходимости
заныли все мускулы исхлестанного ветром лица. Успеется, решил я. Полет не
заменит пешего хода, а последовательность - дело десятое.
Так, с маленькой поблажки себе, все и началось. Слепо я вошел в лес.
Безбоязненно, как привык это делать всегда.
Я старался не чересчур удаляться от стыка с прежним хроноклазмом, так
как, помимо прочего, надо было еще определить, стоит ли их разграничивать
Барьером. Иногда это оказывалось необходимым, однако я надеялся, что здесь
этого не потребуется. Плохо у нас сейчас было с энергией. Что там плохо -
бедственно!
Лес густел, и как-то сразу помрачнело мелькавшее в просвете листвы
небо. Мутным оно стало, недобрым. И, как прежде, ни ветерка. Что меня
радовало, так это чащобная захламленность леса. Нигде ни малейшего признака
человеческой деятельности, всюду ломко трещащий под ногами валежник,
очевидное безлюдье, а если так - нет смысла ставить новый Барьер.
Однако я не стал торопиться с выводами, и правильно сделал. Впереди
обозначился косогор. Подлесок расступился, сразу открыв строй мачтовых
сосен, под которыми было просторно и гулко. Вверху долгим вздохом порой
прокатывался глухой шум вершин. В прогалах тускло серело небо, однако его
света было достаточно, чтобы еще издали различить на косогоре какой-то
темный, мерно раскачивающийся меж стволами предмет. Взад-вперед,
взад-вперед, так он маятником ходил и в мглистом просвете неба. Даже вблизи
я не сразу понял, что это такое, как вдруг в сознании мелькнул полузабытый
образ.
Зыбка! Даже не колыбель, зыбка: память почему-то вынесла наружу именно
это древнее, как мой собственный род, слово.
Зачем она здесь, в лесу?!
На фоне мрачнеющего неба тихо раскачивалась подвешенная на ремнях,
такая маленькая, колыбель ребенка. Внизу холмиком бугрилась еще не успевшая
оплыть земля.
Это сказало мне все. Могила ребенка. Над ней - его зыбка. Глубокой и
печальной стариной повеяло на меня от этого обряда.
О древности свидетельствовала и сама колыбель. Ни единого гвоздя, все
крепко и грубо сколочено никак не металлическим топором. Внутри подмокший,
уже чуть прелый мех. Отполированное долгим касанием материнских рук дерево
потемнело. Скорее всего верхний палеолит, время, когда покойников уже
снаряжали в потусторонний мир. А что надо младенцу там, в ином мире? Только
его колыбель...
Я отошел со стесненным сердцем.
Оставалось выяснить, есть ли тут сами люди. Спускаясь с косогора, я
наткнулся на осклизлую, явно звериную тропу и решил ею воспользоваться.
Первобытные люди умеют прятаться, и они, конечно, попрятались так, что их
вряд ли сыщешь с воздуха даже инфрадетектором. А вот звериными тропами они,
понятно, не пренебрегали, и здесь мог оказаться их свежий след.
Тропинка вела вниз сквозь кусты. Следопыт из меня, само собой, никакой,
это умение давно стерто цивилизацией. Но тут не требовалось быть охотником,
чтобы убедиться в обилии всякого зверья: сырая почва была истоптана острыми
копытцами, в кустах что-то шуршало, вспархивало, а однажды вроде бы даже
мелькнула бурая медвежья спина. Как всякий человек своего времени, я не
испытывал ни малейшего страха перед хищниками, но разум велел остеречься, и
я на всякий случай достал разрядник. Сделав это, я странным образом
почувствовал себя немного иным, чем прежде. Возможно, дело было в звериных
запахах, на которые откликнулся инстинкт. Изменилась даже моя походка; я шел
уже не так споро, глаза озирали кустарник, ноздри ловили далекие токи
воздуха. Более того, я вдруг почувствовал, что вспоминаю и эти запахи, и эту
узкую тропу как пережитое, словно когда-то шел по опавшей листве, шел
настороженно, готовый затаиться, подстеречь, наброситься или, наоборот,
убежать, хитро запутывая свои следы.
Ничего удивительного в такой перемене не было. В нашу службу подбирали
людей с проблесками атавизма, потому что разведчик мог оказаться (и часто
оказывался) в условиях, когда они требовались. Любопытно, что при отборе
особое внимание обращали на то, любил ли человек в детстве играть в
индейцев. Я любил и позже не раз задумывался над судьбой всех этих могикан,
гуронов, навахо. Поразительная судьба! Сломленные цивилизацией белых прежде,
чем расцвела их собственная, почти истребленные, они, как никто, завладели
воображением детей всех времен, наложили такой отпечаток на духовную
культуру столетий, что это их влияние не только не исчезло со временем, но и
пригодилось людям в трудную минуту. Недаром детство человека напоминает
детство человечества, и лучшее в нем не случайно воспламеняет искусство,
которое, собственно, и продлило духовное существование тех же индейцев.
Мужество, стойкость и верность не гибнут в поражениях.
Зачислению в разведчики еще более, конечно, способствовала моя
профессия учителя. Крепче, чем нас, закаливают разве что космонавтов. И то,
как сказать! Во всяком случае, наша подготовка куда разнообразней, ибо мы
должны быть искусниками во всем, начиная с игры в прятки, кончая
популяризацией новейших космогонических гипотез. В конце концов,
неожиданности далеко не каждый день подстерегают космонавтов, у них из
месяца в месяц все идет по программе, и в этой работе велика доля
предусмотренного. Не то у нас. Наперед неизвестно, что произойдет в
следующую минуту, какой фортель выкинет тот или иной подросток, что он
спросит и сделает. А реакция должна быть мгновенной и точной, иначе потом не
оберешься хлопот. Конечно, и здесь есть стандартные ситуации, но двух
одинаковых случаев не бывает, потому что каждый подросток неповторим, все
они изобретатели, а энергию каждого надо исчислять в мегаваттах. Тут все
время приходится держать ухо востро, уметь все, что умеют они, только лучше,
вдобавок быть универсалом, чтобы никакой вопрос не застал врасплох.
Всегдашнюю готовность к неожиданностям, психофизическую устойчивость к
постоянным стрессам, мгновенность реакции - вот что в нас воспитывали
годами, хотя, разумеется, не только это. Но именно это потребовалось теперь,
когда стали нужны особого рода разведчики, а готовить их было некогда. Вот
почему в наших отрядах оказалось так много бывших учителей.
Вильнув, тропинка вывела меня к перелеску, за редкими деревьями
которого приоткрывалась пойма извилистой мутной реки, которая тоже вроде бы
не знала, куда ей течь. Еще недавно я сразу вышел бы из-за укрытия и, как
положено властелину Земли, хозяйски оглядел бы местность. Теперь я этого не
сделал. И моя осторожность была вознаграждена.
Затаившись в кустарнике, я почти сразу уловил впереди себя чье-то
присутствие. Как это произошло, я не знаю. Ветер тянул в мою сторону, но
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг