и какова структура экспорта, и что читают граждане. Одного он не смог найти:
показателей социального здоровья общества. Это его не удивило - прятать
наиболее важные сведения было давней и распространенной традицией. По данным
о наркомании, преступности и количеству душевнобольных Полынов все же
попытался прикинуть индекс. Цифра оказалась неутешительной. Но она была
примерной и, ясное дело, устаревшей, а истину мог сообщить разве что
какой-нибудь Бизи.
И еще, пожалуй, Лесс. Да, Лесс должен был знать многое. Другой вопрос -
стоит ли его спрашивать.
Хмурясь, Полынов разглядывал мелькающий пейзаж. Тогда, ночью он
все-таки дозвонился до Лесса. И умолчал о событиях вечера. Не потому, что
разговор мог прослушиваться, а потому, что вся эта нелепая история
взволновала бы Лесса. Чего доброго он разъярился бы и полез в драку. А что
бы это дало? Ну, извинятся перед ним в департаменте (хотя вряд ли, - скорей
всего, отопрутся). А смысл? Никакого. Только испортит себе настроение.
А ведь Бизи и это учел...
Впереди возник поворот с указателем. "Урания", прочел Полынов. Машина
замедлила ход и свернула с магистрали. Дорога запетляла среди соснового
леса. Вскоре с холма открылся весь научный городок. Разбросанные в зелени
коттеджики издали смотрелись, как пряничные игрушки, - такие они все были
нарядные, пестрые, заманчивые. Меж ними были раскиданы башни и кубики
лабораторий. Вдали синело море.
Когда-то своим умением хорошо устроиться славились монастыри. В этом
научные городки им не уступали.
Очередной поворот открыл взгляду первое лабораторное здание. Полынов
невольно притормозил. Розовая, без окон, плоскость стены была испещрена
звездчатыми кляксами, словно тут кто-то бил бутылки с чернилами.
У дороги стоял полицейский.
- Эй! - окликнул его Полынов. - Славные тут развлекались детишки, а?
Кивком он показал на испачканную стену.
Полицейский повернул голову с таким выражением лица, словно это
движение стоило ему невесть каких усилий. Секунду он изучал стену. Затем - с
тем же выражением - перевел взгляд на Полынова.
- Пресса?
- Нет, я...
- Шкуры, значит, везете?
- Какие шкуры?
- Какие, какие... Сами, небось, знаете.
- Я ничего не знаю! Что вы имеете в виду?
- А, иностранец... Не из этих, стало быть. Ну, проезжайте.
- А если бы я был из "этих" - тогда что?
- Ничего. Ребята как ребята.
- Да кто же они?
- Кто, кто - едете, а не знаете. Вот помню...
Что полицейский помнил, узнать не удалось. Внезапно он уставился в
небо. Полынов тоже посмотрел вверх.
Над гребнями сосен летели точь-в-точь ведьмы на победах. "Ведьмы" были,
как на подбор, молоденькие, рыжие, в длинных развевающихся рубахах. На шалых
лицах прозрачно стекленели глаза. Оседланные "ведьмами" продолговатые
летательные аппараты тонко звенели в воздухе. Оказавшись над головой
полицейского, одна из них хихикнула и задрала рубашку. В просвете мелькнуло
смуглое бедро. Полицейский осклабился. "Ведьма" показала ему язык. Эскадрон
скрылся за ближайшей купой деревьев.
Полынов читал о "ведьмах", но видел их впервые, навеянные представления
оказались правильными.
- На шабаш полетели, - со вкусом произнес полицейский. - Местные.
Утром, а? И ведь не пьяные - озорные. Это, я понимаю, жизнь, не тощища...
Полынов хотел было задать пару-другую вопросов, но полицейский уже
повернулся спиной и занялся созерцанием шоссе, где показался какой-то
виляющий автомобильчик. Полынов тронул машину.
Тенистые улочки встретили его тишиной и безлюдьем, точно было
воскресное утро где-нибудь в доброй старой Англии. Два-три человека с
собаками на поводке - вот и все прохожие. Шум мотора, казалось, заставлял
морщиться чинные коттеджи. Не слышно было ребячьего гомона. Полынов взял
управление на себя, отсчитал третий поворот и свернул налево.
Издали домик Лесса ничем не выделялся среди других, но Полынов сразу
заприметил его по обилию редкостных растений в саду и небрежно распахнутым
воротам. С крыльца, светясь улыбкой, уже сбегал, вернее, скатывался сам
хозяин. Полынов утонул в его пухлых объятиях.
Наконец, объятия разомкнулись, и они, еще горячие от смеха и
беспорядочных возгласов, взглянули друг на друга.
Когда человека не видишь много лет, а потом жадно в него вглядываешься,
то в глаза прежде всего бросается то новое, что в нем появилось. Нельзя было
сказать, что Лесс разительно изменился, постарел, обрюзг. Вовсе нет. Правда,
он выглядел утомленным, даже очень утомленным, но дело было не в этом. Каким
бы усталым или измученным ни оказывался Лесс, от него всегда исходил ток
жизнерадостности, крепкого душевного здоровья, теплого спокойствия. Обаяние
детской чистоты и непосредственности было так же свойственно Лессу, так же
неотделимо от его личности, как пухлые ямочки на щеках, порывистость и
одновременно округлая плавность жестов, как задумчивая манера подпирать
кулаком подбородок или живой, отзывчивый блеск маленьких, глубоко посаженных
глаз.
Все это было и теперь. Было, но не осталось прежним, как не остается
прежним фарфор, едва глухой и тусклый звук от удара палочки выдает скрытую в
нем трещину. То же самое явилось Полынову в поспешной, как бы прячущейся
улыбке Лесса, в торопливой суете жестов, и поразило его так, что он не
пожелал довериться первому впечатлению. Лесс уже вел его в дом и говорил, не
переставая.
- Тут, понимаешь, у меня раззор, разорение, пожалуйста, не обращай
внимания, такие, знаешь ли, пустяки... Марта с детьми в горах, куда и мы
тотчас двинемся, я теперь, стало быть, холостяк, сам себе голова, так что...
Никакого особого разорения в комнатах не замечалось, хотя все имело
слегка нежилой вид. По дороге в кабинет Полынов успел спросить о здоровье
семьи, а Лесс успел ответить, потом уже Лесс задал вопрос о дороге, и
Полынов ответил, но когда они вошли в кабинет и уселись, то сразу замолчали.
Сложив руки на округлом, достойном Пиквика, животике, Лесс, тепло улыбаясь,
глядел на Полынова, а Полынов, тоже улыбаясь, смотрел на Лесса. На стене в
футляре красного дерева солидно тикали старинные маятниковые часы, и только
этот звук был в комнате. Их взгляды встретились, и обоим вдруг стало хорошо,
очень хорошо, совсем как прежде, лучше, чем в ту первую секунду, когда они
кинулись друг другу в объятия, и в Полынове смолкла тревожная мысль о том,
что сразу после объятий все было не совсем так, как должно, и еще
неизвестно, будет ли впредь, как должно, и что причиной тому не долгая
разлука, не естественная неловкость первых мгновений встречи, а нечто совсем
иное, пока непонятное.
Лесс встрепенулся.
- Ты здесь! - словно не веря, он восторженным взглядом окинул рослую
фигуру Полынова. - Да еще на день раньше, чем обещал. А я, грешным делом,
уже верить перестал, что ты выберешься. Целых семь лет я тебя не видел - это
надо же! - он покачал головой. - Ну, рассказывай. Нет, погоди! Побудь
минуточку, я мигом.
- К чему беспокойство, я не голоден.
- Кто говорит о еде? - грозно прорычал Лесс. - Ты все забыл!
- Верно, верно, - покаянно улыбнулся Полынов. - Каюсь, забыл. Тащи свой
эликсир.
- Знаменитый "эликсир Лесса" давно уже стал легендой, и потому, что
Лесс рассказывал о нем доверительно, и потому, что его мало кто пробовал, а
кто пробовал, тот многозначительно крутил головой. Как Менделеев гордился
сбоим умением делать чемоданы едва ли не больше, чем составлением
периодической системы, так и Лесс полагал, что истинных успехов он добился в
"гастрономической", по его выражению, фармакологии, и все сокрушался, что
проклятый космос мешает ему заниматься любимым делом, мало того - губит те
настойки, которые он украдкой провозил на орбитальные станции. Ибо травы,
как он пояснял, на редкость капризны в своих целебных и вкусовых свойствах.
Брать их надо далеко не во всяком месте, в строго урочные часы, при особом
состоянии погоды и даже активности солнца, а иначе получится обычная
микстура, которую любой понимающий человек выльет в раковину. И потреблять
настойку тоже следует в определенные часы, для каждого человека
индивидуальные, согласованные с его биоритмами. Увлечение Лесса выглядело
чудачеством, но Бергера от лучевой болезни вылечил именно он и как раз
травами. Поэтому, хотя над "зельями Лесса" добродушно посмеивались, говорили
о них с уважением, как, впрочем, и обо всем, что делал Лесс, ибо сделанное
им всегда оказывалось солидным, достоверным и значительным.
Лесс исчез из кабинета, а Полынов поудобней устроился в продавленном
кресле и огляделся. Кабинет напоминал прежнего Лесса больше, чем сам Лесс.
Заваленный стол, какие-то погребенные бумагами и лентами приборы,
изогнувшиеся винтом стопки книг, - все было точно таким, как прежде. Разве
что помещение тут было побольше, чем в космосе, и в нем находилось больше
самых неожиданных вещей. Явно не к месту тут был стереотелевизор - такому
суперу полагалось находиться в гостиной, но там, насколько успел заметить
Полынов, его как раз и не было. Непонятно почему на столе расположилась и
желтая пластмассовая утка. Уму непостижимо, как дотошная аккуратность в
работе и скрупулезная педантичность в выводах сочетались у Лесса с умением
создавать хаос всюду, где он обосновывался. На корабле ни стерео, ни утки,
конечно, не было. Но там, к примеру, всегда был чайник для гостей, которые у
Лесса никогда не переводились. Интересно, есть ли здесь чайник?
Чайник был. Он стоял бок о бок с диспенсором, и оба предмета - прибор и
чайник - были задвинуты под кресло, на котором лежала груда каких-то
стереокатушек. На подоконнике сушились непонятные корешки. Полынов взял
один, пощупал и сморщился: запах был едкий.
Он еще раз окинул взглядом кабинет, смутно удивился, но не успел
разобраться, что именно его удивило, потому что на пороге появился Лесс с
бутылкой и стаканчиками в руках. Жидкость в бутылке была коричневой, на дне
ее колыхались какие-то водоросли.
- Приступим, - торжественно сказал Лесс. - Я кладу жизнь на то, чтобы
обычай пить при встрече заменить обычаем лечить. Надеюсь, твой главный
биоритм остался прежним?
- Так точно, господин лекарь, - Полынов шутливо поклонился. - Это от
генов, господин профессор. Ритм не меняется, ты же знаешь, - добавил он уже
другим тоном.
- "Я знаю только то, что ничего не знаю". Поверь мне, это мудрость всех
мудростей. Ладно, в какой ты сейчас фазе?
- Неужели и это важно?
- Важно ли? - Лесс всплеснул руками. - И это спрашивает психолог!
Когда, когда мы, наконец, станем относиться к человеку хотя бы так, как мы
относимся к машинам? - проговорил он с внезапной яростью. - Да, да - к
машинам, и нечего удивляться! Никто не включает мотор в сеть не с тем
напряжением, никто не заливает в него бензин с помоями, а с человеком мы
поступаем так сплошь и рядом!
- Ну-у, - протянул Полынов. - Потребуем равенства с машинами, да?
- Ты все смеешься! Равенство, хотя бы и так... Попробуй кто-нибудь
поцарапать зеркало телескопа, пережечь компьютер, бросить сор в ракетное
топливо, - что будет? А оскорбить человека - это можно, измотать его -
пожалуйста, оглупить - тем более! Не только разрешается, но и поощряется, не
на словах, так на деле. Это не машина! Разве я не прав? Вот так-то...
Вспышка разрядилась неловким молчанием. Лесс захлопотал у стола,
смахнул бумаги, отодвинул утку, которая тут же заклевала носом, пошевелил
губами, видимо, рассчитывая в уме дозу, и, держа стаканчики на уровне глаз,
отмерил жидкость. Полынов, думая о своем, машинально следил за его
движениями.
- Кажется, у вас по такому случаю полагается тост? - неуверенно спросил
Лесс.
- Не тогда, когда дело пахнет медициной, - Полынов с сомнением взял
стаканчик.
Про себя он отметил, что Лесс так и не вспомнил о фазе его биоритма.
- Подожди! - остановил его Лесс.
- Что такое?
- Медицина или не медицина, а эту штуку нельзя пить залпом.
- Хорошо, я не буду пить залпом. Твое здоровье!
- Здоровье всех...
Сделав глоток, Полынов сначала спросил себя, есть ли в этой жидкости
алкоголь. Затем он спросил себя, а какой, собственно, у напитка вкус? И уж
совсем он не смог бы ответить, нравится ли ему то, что он пьет.
А по глазам Лесса было видно, что такой вопрос не замедлит последовать.
Отвратить его можно было только одним способом, и Полынов, наконец, решил
высказать то, что с первой минуты не давало ему покоя.
- Прекрасно, - сказал он. И словно невзначай добавил: - А у тебя
утомленный вид. Много работы? Или какие-нибудь неприятности?
- Что? - взгляд Лесса метнулся. - Ах, да, да, конечно, надо было бы
сразу сказать, да вот не решился сразу, такие понимаешь, дурацкие
обстоятельства, просто невезение какое-то... Устал я, это верно,
перенервничал, работы было много, теперь все не так, как прежде, - ночь
напролет, и свеж. Пустяки, конечно, но очень уж неловко, что я не в форме, и
вообще...
Слова катились, как некстати рассыпанный бисер. Полынов торопливо
закивал в ответ, ибо нет ничего более неловкого, чем попытка искреннего
человека обойти правду.
- Что я, однако? - спохватился Лесс. Он озадаченно тер лоб. - Не то я
говорю, дорогой мой... Тут вот какая история: не ждал я тебя сегодня с утра.
И осталось одно срочное дело, из-за которого мне придется тебя покинуть. До
самого вечера. Только до вечера! А уж завтра... Не сердишься?
Он смущенно взглянул на Полынова.
- Интересно, как это я могу сердиться? - в сердцах сказал Полынов. - Я
же сам виноват. Побуду один, что за церемонии!
Не рассчитав, он со стуком опустил стакан. Лесс удивленно моргнул. И
тотчас же все стерла широкая улыбка.
- Ты прав, - он вскочил. - Все это пустяки, суета сует, и для начала мы
славно искупаемся. Пошли!
- Но ты спешишь...
- Время есть, успеется. Да, забыл: тебе понравилась настойка?
Рощу испещряли тропинки, но людей видно не было. Неподалеку гулко
стучал дятел, в затененной траве матово поблескивали росинки, однако поляны
уже дышали сухим зноем и там, распуская алые плащики-подкрылки, из-под ног с
треском выпархивали кузнечики.
- Тихо живете, - проследив их полет, заметил Полынов. - Пустынно.
- Так все же разъехались - лето.
- Я бы отсюда вовсе не уезжал. Лес, тишина, море, - что может быть
лучше?
- М-да, - неопределенно согласился Лесс. - Тишины хватает. Успел
посмотреть столицу?
- Немного.
- И какое впечатление?
- Разное.
- Применимо к любой столице. Дипломатом ты стал, - Лесс коротко
вздохнул.
- Боюсь ненароком задеть твой патриотизм.
- Зря. Любопытно, как тут у нас - на свежий-то взгляд?
- Непонятно.
- Непонятно?
- Видел я тут одну надпись: "Разум..."
- А-а! Догадываюсь о содержании. Просто ты не привык к пашей
повседневности. Она, знаешь ли, пестрая. Порой я думаю...
- Да?
- Мы слепые.
- В каком смысле?
- В историческом. Вот этот дуб, - Лесс махнул рукой в сторону могучего
красавца, - не знает, что ему предстоит цвести, а потом дать желуди. Ему это
и не нужно, не в его власти что-либо изменить. А мы? Что больше всего
удручает, так это невежество, которое под видом образования передается
детям. Математике, не жалея времени, учат. А что все свойства психики,
поведения дают разброс, который может быть выражен гауссианой, - в каком
учебнике о ней сказано? О великом эволюционном значении этой кривой им
говорили? Кому известно, что без ее учета все рассуждения об этике, морали
ничего не стоят? В каких школьных учебниках, опять же, написано о законах
поведения сложных систем, которым подчиняется и наше развитие? О тупиках и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг