десять. Вид неухоженного, недокормленного ребенка пробудил в Павле жалость.
Захотелось сделать ему какое-нибудь добро.
- Ну, покажъ свой гвоздь.
Мальчишка полез за пазуху и извлек длинную плоскую железку, больше
похожую на железнодорожный костыль.
- Солидная вещица. Как же ты его сплющил?
- А на рельсу положил. Паровоз по нему проехал, вот пика и получилась.
- Да зачем же тебе пика?
- Мало ли... Полезет кто, я достану...
- Обижают часто?
Мальчик пожал плечами, но промолчал, видимо, посчитав вопрос
неуместным, но и без ответа Павлу было ясно: ребенку приходится вести
нелегкую борьбу за самоутверждение.
- Ладно, точи, - разрешил он.
Мальчик поставил ногу на педаль точила и нажал на него. Вал, на
котором были укреплены точильные круги, медленно завертелся.
- На самом большом круге точи, - подсказал Павел. - Силенок в тебе
маловато, давай я крутить буду.
- Нет, - твердо произнес мальчик, - я сам.
- Тебя как звать?
- Санька.
- А что в вашем поселке интересного происходит? Но мальчишка не
отвечал, сосредоточенно занятый своей работой. Получалось у него плохо.
- Ты так весь день точить будешь. Давай-ка я... - Павел почти силой
вырвал у мальчика гвоздь. - Тут делов-то на две минуты.
Сноп искр брызнул из-под наждачного круга. Мальчик зачарованно следил,
как уродливый, расплющенный гвоздь превращается в грозное оружие.
- На, держи. - Павел протянул гвоздь мальчику. - Только не убей кого.
Так что мне рассказать можешь?
- О Шанхае-то? Чего о нем рассказывать. Дыра дырой, - заметил мальчик,
видно, повторяя слова взрослых. - Вот пожар недавно был.
- Кто же погорел?
- Да Скворцовы. Сожгли их.
- Кто же?
Мальчик неопределенно махнул рукой:
- Все жгли.
- И за что?
- Они, говорят, с нечистой силой знались. - Он в двух словах сообщил
уже известные Павлу факты. Чувствовалось, тема не только не увлекает его, а
похоже, даже тяготит.
-Ты этого Ванюшку Скворцова лично знал?
- А то! Коренной мой был. Вместе гужевались. Павел засмеялся цветистым
оборотам речи паренька. Санька счел смех за выражение недоверия.
- Гад буду! Правда, все время вместе гуляли. И купались, и картошку
пекли... Так жалко его было. А потом говорят: ходит он по ночам. Ожил
вроде.
- Сам видел?
- Упаси господь. - Мальчик перекрестился. - Другие встречали. И
знаешь, дядя: хоть их и сожгли, а они все равно не упокоились. Так и бродят
по ночам. Я, видишь ты, и гвоздь для этого припас. Ну как на меня
набросятся? Пойдешь в потемках, а они тут как тут.
-Ты разве по ночам гуляешь?
- Раньше гулял, теперь страшусь. Да и другие тоже. То, бывало, как
стемнеет, давай по поселку блукать, а нынче ни-ни. Боязно. Зубы, говорят, у
них будто стальные. Вопьются в шею - и пламенный привет.
- Покажи, где их дом стоял?
- Это можно. Айда, позыришь.
Вряд ли какие-нибудь руины могут выглядеть более трагично, чем
пепелище. Еще вчера здесь обитали люди, а нынче валяются лишь обугленные
головешки да торчат обгорелые столбы. И жизнь человеческая пошла прахом,
разлетелась как пепел по ветру.
- Вот тут они и жили, - сказал Санька, делая рукой широкий жест.
- Н-да, - только и смог произнести Павел.
- А девчонку ихнюю, Натку, так и не сыскали, - зашептал мальчик. -
Отца с матерью нашли, а Натки и след простыл. И Пантюха исчез.
- И куда же они делись, как по-твоему?
- Тут где-нибудь обретаются, - продолжал шептать Санька. - Может, в
погребе сидят.
- У них и погреб был?
- Здоровенный. Прямо под домом. Как войдешь в сени, творило в полу. Мы
с Пантюхой и Ванькой туда лазили играть. Картошку в нем хранили, соленья
разные. Хороший погреб, глубокий. Батянька их хозяйственный мужик был. Все
в дом тащил. И погреб этот самолично вырыл.
- Зачем же им в погребе сидеть? Чего они там забыли? И жрать же нужно.
Давно бы вылезли.
- Они только по ночам выбираются. Вылезут - и давай по двору бродить и
выть.
- Чепуха!
- Вовсе нет. Сам слышал,
- Ты же говорил, по ночам на улицу не выходишь? Заливаешь, должно...
- Ничего не заливаю. Мы по соседству проживаем. Вчерась, поздновато
уже было, гудок, помню, уже прогудел, приспичило мне... ну на двор. Мать
киселя наварила, вот я на радостях... Ворочался, ворочался... Наконец не
вытерпел, хотя и страшно в потемках. Нужду справил и в дом уже пошел,
только слышу: воет кто-то. Я сначала думал - собака. Прислушался -
тоненький вой, жалобный, на собачий не похож. И главное - со скворцовского
подворья. Я так и обмер. Она, думаю, Натка. Ломанулся в дом, дверь на
засов. Лег ни жив ни мертв.
- В койку ты небось напрудил, - насмешливо предположил Павел.
- Сам ты койка. Вот приди сюда ночью.
- И приду. Пойдем, покажешь, где погреб.
- Ты что, взаправду говоришь? А зачем тебе это нужно?
- Ни разу нечистой силы не видел. Взгляну только одним глазком
- Ну ты даешь! Ладно, пойдем покажу...
- Куда собрался? - спросила Салтычиха. На дворе густые синие сумерки
медленно перетекали в ночь.
- К девкам. - Павел стоял возле стены, в которую был вмазан осколок
мутного зеркала, и стальным гребешком пытался привести свою кудрявую
шевелюру в порядок.
- Ну, ты боек. А не опасаешься?
- Чего это?
- Да накостыляют тебе поселковые парни.
- Э-э, - усмехнулся Павел, - пчелок боишься, медку лишишься.
- Отчаянный какой! Была бы я помоложе...
- В том и суть, что старовата ты, бабуся-ягуся, - хмыкнул Павел, - а
то чего бы ради бродить в потемках. Видать, в молодые годы ты была сладкой
ягодкой.
- Да уж, не без этого...
- Но все прошло, как с белых яблонь дым
- Красиво выражаешься.
- Это не я, а Сережа Есенин.
- Кто таков?
- Поэт..
- Поэтов уважаю. Помню, в шестнадцатом годе в наше заведение захаживал
один поручик. Он на излечении находился, в руку ранетый... Тоже все стихи
читал. Напьется, бывало, и все про прекрасную даму вещает... В бардаке,
заметь. Самое место. Склонится над рюмкой, головку обхватит ручками и
бормочет стишки. А слезки так и капают. Застрелился вскорости.
- Бывает, - прокомментировал жалостливый рассказ Павел. - И Сережа
Есенин вот тоже повесился.
- Эвон как! Бабы, наверное, довели... Поэты дюже переживают из-за баб.
Вот, скажем, Пушкин...
Но Павел не стал развивать литературную тему. Он покосился на старуху
и попросил:
- Ты дверь-то на ночь не закрывай. Приду позднехонько, чего зря
будить.
- А я вообще не затворяюсь. Чего тут брать. Да и страшатся меня. Ни
одна зараза не залезет. Только вот ты будь поосторожнее.
- Да не боюсь я ваших парней.
- Не о парнях речь. Тут похуже дела творятся.
- О чем это ты?
- Скворцовы-то... Которых пожгли... Они - упыри, оборотни... По ночам
бродят, нападут - тогда вилы.
"Что они все об одном? Будто сговорились", - с досадой подумал Павел.
- Если упыри по ночам шастают, то почему ты дверь в дом не закрываешь?
Ни креста у тебя нет, ни иконки. Или какой оберег знаешь? Так научи.
- Нетути у меня никаких оберегов. А упырь сам в дом не полезет.
Стучаться будет, проситься впустить, но пока не скажешь: "заходи", внутрь
не сунется.
- Интересно. А на улице что же?
- На улице без всякого приглашения в горло вопьется.
- Ясно. Вон, значит, как у них устроено.
-Ты не смейся. Веришь не веришь, а остерегаться надо. Не буди лихо,
пока оно тихо.
- Уразумел. Ну, прощевай покедова. Авось уберегусь.
Павел вышел из дому. Тьма наползла на поселок, окутала его своим
ватным пологом. Было душно, словно перед грозой. Ущербная луна время от
времени выглядывала из-за туч.
Павел двинулся по направлению к сожженному дому. Шел он медленно,
осторожно, опасаясь споткнуться и растянуться в пыли. Но не только
неровности шанхайской улицы замедляли его движение. Рассказы об упырях не
то чтобы вызвали страх, но заронили в душу некое неопределенное
беспокойство, заставлявшее поминутно озираться. Однако вокруг было столь
темно, что присутствие прохожего можно было различить разве что по звуку
шагов. Павел надеялся встретить хоть кого-нибудь, так стало бы спокойнее,
но улицы словно вымерли. Стояла абсолютная тишина, даже собачьего лая не
было слышно. Вдалеке раздался заводской гудок, возвещающий о начале ночной
смены, и вновь воцарился кладбищенский покой.
Неожиданно Павлу показалось, будто за ним кто-то крадется. Он
остановился, вгляделся в темноту. Вроде никого.
- Эй, есть кто живой? - окликнул Павел, но ответа не услышал.
Чертыхнувшись, Павел достал напоминавший портсигар карманный фонарик,
посветил перед собой и вперед. Никого. Только кошка проскользнула вдоль
забора. Павел сплюнул, выключил фонарик и зашагал дальше. Он сам не узнавал
себя. Непонятно откуда взявшаяся робость не поддавалась объяснению. Чего
он, собственно, испугался? Упырей? Ерунда, он в них не верит. Тогда отчего
тревога? Ведь на границе попадал в настоящие передряги со стрельбой и
кровью. И держался твердо, труса не праздновал. Не раз получал
благодарности за храбрость. А тут кошка пробежала...
Впереди показался фонарный столб. Через два дома будет скворцовское
подворье. Павел вошел в кружок бледного света и замер, Ему вновь
послышалось чье-то осторожное движение. Павел оглянулся, но на этот раз
окликать никого не стал, а только, подбадривая себя, громко выругался.
Потом он закурил, вышел из конуса света и некоторое время стоял
прислушиваясь. Показалось. Выбросив окурок, Павел уверенно зашагал дальше,
стараясь не обращать внимания на посторонние шорохи. Вот и пепелище. Он
встал посреди двора и вновь прислушался. "Вылезет и воет", - вспомнились
ему слова сопливого Саньки. Павел вновь включил фонарь и пошарил лучом
вокруг. Воющих девочек не наблюдалось.
- Чушь собачья! - произнес он вслух и пошел искать люк в погреб. Под
сапогами захрустели битое стекло и головешки, забренчали, отброшенные
ногой, ни то тазы, ни то кастрюли.
"Весь поселок, наверное, слышит, как я тут копаюсь, а уж Санька на сто
процентов, - подумал Павел. - Скорее всего по ночам здесь уже рыскал
предприимчивый народ в поисках хоть чего-нибудь могущего сгодиться в
хозяйстве, а то и ребятишки баловались, на соседей жути нагоняли, отсюда и
россказни об упырях".
Наконец кольцо люка в погреб было найдено. Со скрипом отворилась
тяжелая крышка. Павел посветил в темноту. Вниз уходила крепкая деревянная
лестница, ничуть не тронутая огнем, и Павел начал спускаться. В нос шибанул
тяжелый дух: затхлая смесь запахов подгнившей картошки, мышиного помета и
сырости. Присутствовал еще один едва уловимый запашок, определить характер
которого Павел не смог. Нога нащупала пол. Павел сошел с лестницы и осветил
подземелье. Это было довольно просторное помещение, большую часть которого
занимал отгороженный досками закром для картофеля. Картошки в нем осталось
не больше пары ведер: видно, за зиму всю съели. По стенам высились полки,
уставленные всякой рухлядью: большими глиняными горшками - макитрами,
деревянными корытами, стеклянными бутылями разной емкости, старыми ведрами.
Имелось в погребе и несколько бочек, видно, для соления капусты и огурцов.
В дальнем конце погреба стоял большой деревянный ларь, возле которого в
уголке Павел неожиданно различил скорчившуюся детскую фигурку.
От неожиданности он вздрогнул и попятился. Рука с фонариком дернулась,
и луч света заплясал по стенам, покрытым плесенью.
"Значит, мальчишка оказался прав. Как же такое возможно? - заметались
беспорядочные мысли. - А может, ничего странного в данном факте и нет?
Ребенок страшно напуган расправой с родней, опасается за свою жизнь, вот и
сидит здесь. Питается разными соленьями да вареньями..."
- Ты кто? - наконец вымолвил он.
Фигурка молчала и не двигалась.
"А может, она неживая? - мелькнуло в голове. - Закоченела - и того..."
Павел собрался с духом и приблизился почти вплотную. Луч осветил
застывшее, без кровинки, лицо, широко раскрытые глаза с красноватыми
белками, не мигая смотревшие на него.
- Живая?
Девочка молчала. Выглядела она ужасно. Одежда, светлая юбка и рубашка,
перепачкана грязью и сажей, вокруг шеи повязана какая-то грязная скомканная
тряпка, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении пионерским галстуком
Свалявшиеся нечесаные волосы сосульками свисали вдоль лица.
- Да говори же! - повысил голос Павел и дотронулся до ее плеча.
В ответ девочка ощерила зубы и издала шипящий звук.
- Ты чего это? - растерянно спросил Павел. - Зачем шипишь? А еще
пионерка.
- Я уже не пионерка, - раздался хриплый, похожий на скрип несмазанного
колеса голос.
- А кто же ты?
- Не знаю.
- Вот тебе и раз. - Павел старался говорить как можно ласковей. -
Галстук-то вон имеется... Почему здесь сидишь? И как долго?
- Не знаю.
- Все "не знаю" да "не знаю". А хоть как тебя звать, помнишь?
- Наташа.
- Ну вот, уже лучше. Так что ты тут делаешь? Почему наверх не
выходишь?
Девочка молчала.
- Опять двадцать пять! Кушаешь ты здесь хоть чего?
- Людей. - Хотя произнесено это было еле слышно, мороз прошел по коже
Павла.
- Как это - людей? Что ты такое говоришь?!
- И тебя съем. - Девочка пошевелилась, видимо, собираясь подняться, и
Павел в ужасе отпрянул. Рука его метнулась за пазуху, где был спрятан
"наган".
- Все переменилось с тех пор, как Ванюшка помер, - так же монотонно
начала вдруг рассказывать Наташа. - На другую ночь он домой пришел. Мамка
обрадовалась, бросилась его обнимать да целовать. А он все: "Есть хочу...
есть хочу"...- Девочка замолчала, то ли обдумывая собственные слова, то ли
не зная, о чем говорить.
- А дальше? - осторожно спросил Павел.
- Потом стало так хорошо, что и не описать. Мамка говорит: "Будто в
рай попали". Так сладко, сладко... Не знаю, как лучше выразить. Словами не
опишешь...
- Он вас что же, перекусал всех? Братец-то.
- Не знаю. Может быть. Не помню. Только очень замечательно все было.
Вроде ты наелся до отвала и в бане сидишь. И баня без лютого жару, а мягкая
и ароматная. Косточки все так сладко ломит, и судороги по телу волной
проходят, тоже сладкие... И вроде как летаешь. Сам легкий, легкий... Только
потом... - Девочка запнулась.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг