никто, кроме вас, не знал. Включите телефон, чтобы я мог позвонить вам
ночью... Что еще? Ничего, кроме двух бутылок пива и куска пирога, который
печет вам ваша жена или теща.
- Один вопрос. Что будете искать? Ключ к шифру?
- Нет, товар, интересующий фирму "Прощай, оружие!".
- Кому выгодно? - спросил инспектор.
- Кому выгодно, - сказал Браун.
3
К вечеру он соснул часок, принял душ и прошелся по тихой в эти часы
набережной Сены, чтобы, как говорил в его студенческие годы старик
профессор, согреть сердце и остудить голову. Наука не раскрывает своих тайн
ни разгоряченному мозгу, ни холодному сердцу. И ученый настойчиво гнал любую
мысль, тянувшуюся по ассоциации к происшедшему утром. Вот он загляделся на
зеленые воды Сены, расходившиеся мутными волнами от пробежавшего катера.
Опять волны! Никаких волн, вода в Сене не движется, как в рассказе у
Мопассана. Только пахнет сыростью, а не гвоздикой, как у цветочных ларьков.
Париж пылает гвоздикой всех тонов, от бледно-розового до ярко-пунцового.
Может быть, тоже мелодия спектра? К дьяволу спектр! Хорошо, что в математике
нет никакого спектра. Дважды два - четыре, дважды четыре - восемь. Два
действия без цвета и запаха. А сколько бы действий потребовалось на это
счетно-решающему устройству? Долой устройства! Да здравствуют простые
конторские счеты! Но надо уходить и от счетов, иначе придешь к таким же
кнопкам на пульте. Забыть о них, полюбоваться на кокетливую челку
пробежавшей мимо девушки. А может быть, она похожа на Милену Кошич?
Так безнадежно пытался оторваться Браун от происшедшего утром и
предстоящего вечером, и, лишь когда он увидал поджидавшую его у дверей отеля
машину инспектора, сразу пришли к нему спокойствие и уверенность. И
радостная отрешенность от всего, что сейчас мучило и подстегивало мысль. Ей
нужен был отдых перед стартом, и в каких-то мозговых клеточках прозвучала
команда: расслабиться. Усаживаясь рядом с нахмурившимся Фонтеном, Эрнест
даже не отказал себе в удовольствии пошутить:
- Волнуемся, инспектор?
- А вы?
- А мы мечтаем о пиве, которое у вас в свертке за спиной. Кстати,
какое?
- Датское. А телефон, между прочим, уже включен.
- Звонка не ждите. Позвоню к утру, когда все выяснится.
- А вы уверены, что выяснится?
- Иначе я бы не сидел сейчас рядом с вами. - Вопросы неуместны?
- Вы сами понимаете, инспектор. Рыбака, не развернувшего удочки, о
клеве не спрашивают.
Так, перебрасываясь словами, как шариком на столе для пинг-понга, они
доехали до виллы "Шансон", еще более одинокой и мрачной вечером, на фоне
пустынной поселковой окраины. Только редкая платановая рощица шумела на
ветру да хрустел под ногами гравий на дорожке к дому. Никто не попался им
навстречу, и вторжение в лабораторию произошло так же незаметно, как и
утром. Инспектор зашторил окна, водрузил на стол распакованные пирог и пиво,
оглянулся завистливо и спросил со вздохом:
- Может быть, все-таки разрешите остаться?
- Нет, - сказал Браун.
Оставшись один, он начал с повторения пройденного - с кресла с ножным
выключателем искомого действия, "черного ящика" с передатчиком или
усилителем того же действия, счетно-решающего устройства незнакомой
конструкции и панелей с сигнальными кнопками. Принцип производимого осмотра
сводился к тому, что заметит вторично уже искушенный глаз. Искушенный глаз
ничего не заметил, кроме двух не слишком приметных деталей, о важности
которых пока еще трудно было судить. Во-первых, красная кнопка со свастикой
была не только больше всех остальных, но отстояла от них дальше, словно ей
предназначалась какая-то особая роль, возможно и не связанная с устройством
"черного ящика" и вычислительной машины. Во-вторых, текстовые кнопки этой
машины отличались друг от друга не только характером сигналов, но и частотой
пользования. Кнопки с сигналами "Выбор цвета", "Выбор формы", "Отбраковка
вариантов" выглядели новее других, сверкая нетронутой чистотой и яркостью, в
то время как их соседки потускнели и стерлись. Здесь можно было предположить
два решения: или машина уже не нуждалась в этих сигналах, пройдя какой-то
процесс самоусовершенствования и самопрограммирования, или же это был новый
конструкторский ее вариант, в котором старая сигнализационная панель играла
только резервную роль на всякий непредвиденный случай. И то и другое решения
говорили о больших мощностях машины, о полном и хорошо разработанном ее
математическом обеспечении и, вероятно, о сложности решаемых ею
информационных задач.
Каких задач?
Браун догадывался, вернее, предполагал одну: цвет и музыка. Собственно,
даже не музыка как эстетическая категория, а поверенная алгеброй гармония
или дисгармония цветовых и линейных сочетаний и форм. Судя по записям,
Лефевру удалось доказать воздействие таких сочетаний на психику человека и
тем самым добиться нужных эмоциональных реакций. От оптимальных решений
задачи зависела и мощность таких реакций. Но для чего? Не на потребу же
абстрактной живописи и не из тщеславного желания подарить миру
кибернетического Кандинского или Шагала. Чем больше думал об этом Эрнест,
тем все настойчивее возникала у него мысль о том, что это побочное открытие,
побочное от главного, от "безумной" идеи о волновой природе человеческих
чувств. Скажем, радость и горе, гнев или страх являются источниками
импульсов, нечто вроде ультразвуковых волн, находящихся за пределами
восприимчивости нормально чувствующего человека. Однако находятся люди с
повышенной восприимчивостью нервных рецепторов, способные "принять" и
сопережить чужое чувство. Так родилось еще одно условие задачи. Если
возможна такая "безкоммуникационная" передача в природе, то ее можно усилить
механически, создав достаточно мощные источники возбуждения. Как нашел эти
источники Лефевр, неизвестно: может быть, мгновенное озарение, может быть,
финал многократных проб и ошибок. Но формула "цвет - музыка" получила свое
оптимальное решение.
Эта концепция кибернетика родилась не сразу: он добрый час шарил по
ящикам архива, опять и опять возвращался к записям опытов, а потом снова
читал и перечитывал "праздные мысли" Лефевра. То было что-то вроде записных
книжек ученого, его своеобразное хобби. Зацепит где-нибудь прочитанная
мысль - он ее запишет и прокомментирует, услышит или подметит что-нибудь
любопытное - тоже запишет и порассуждает "по поводу", и так подряд
вперемежку: мысли и "мыслишки", наблюдения и "наблюденьица", пустячки и
эмбрионы оригинальных идей. Все проследил Браун и все процедил сквозь сито
предполагаемых условий научной задачи и нашел все-таки ниточку от эмбриона к
идее. Теперь предстояло решить задачу, от которой отказался Фонтен: отчего
умерли Лефевр и Мишо?
Ученый вновь извлек из бювара листок с "Лесным царем" Гете, присоединил
к нему колонки цифр из записи опыта, прочитанной еще утром вместе с
Фонтеном, положил все это перед собой и задумался.
Листок со стихами содержал три записи, сделанные в разные годы. Первая,
мягко говоря, не очень глубокомысленная сентенция о том, что убивает не
радость, а страх, относилась к очень давнему времени: чернила выцвели и
стерлись от частого перелистывания папки. Угадывалась даже приблизительная
дата - до 1963 года, когда умерла Милена Кошич: ведь опыт под титром
"Радость признательности" производился Лефевром совместно с Миленой. Тогда
же или немного ранее были перепечатаны на листке из бювара знаменитые стихи
Гете. Зачем? Представить Лефевра в роли любителя поэтической классики было
смешно: ничто в его характере не указывало на это. Скорее всего, знакомые с
детства стихи были взяты потому, что именно в это время для записи
цветограммы Лефевру понадобился шифр. Браун поморщился: придуманный им
термин "цветограмма" был неточен и не выражал всей сущности открытия, но
искать другой было попросту некогда. Гораздо важнее было установить, что
ключом к шифру был именно "Лесной царь". Ученому пришла в голову эта мысль
еще тогда, когда он прочел последние строки: "Ездок погоняет, ездок
доскакал... в руках его мертвый ребенок лежал". "Отчего же умер ребенок?" -
прочел он молчаливый вопрос в глазах инспектора и так же молча ответил: "От
страха". Но вслух оба ничего не сказали.
О шифре подумалось и во время прогулки по набережной. Вспомнился способ
шифровки текстов в школьные годы, в играх в разведчиков, когда в качестве
шифровального кода использовались произведения различных писателей и поэтов.
Но во время прогулки Эрнест отогнал эту мысль: она мешала расслабиться перед
стартом. А сейчас, разглядывая колонки цифр в квадратах, он ясно читал:
верхняя - порядковый номер строчки в стихотворении, нижняя - порядковый
номер буквы в строке. Для усложнения число строчек и букв удваивалось и даже
утраивалось. Таким образом, третья строчка могла шифроваться девятой, а
девятая - двадцать седьмой. Можно было их подменять, запутывая отгадчика,
где угодно и как угодно. Но при наличии ключа все было проще простого:
находи буквы и заменяй ими цифры. Оперируя "Лесным царем", Браун мгновенно
расшифровал первый квадрат: "Синусоида. Чистый ультрамарин, переходящий в
индиго, линии перекрещиваются в третьем периоде, распыление..." Дальше он
разбирать не стал: все было ясно.
Несложность шифра объяснялась просто. Лефевр создавал его не в расчете
на профессионалов-шифровальщиков, а из желания защитить свое открытие от
конкурентов. С любой иностранной разведкой он мог договориться на
общепонятном языке бизнеса, но как уберечься от случайного глаза любопытного
и неразборчивого в средствах коллеги? Так и попали на листок стихи Гете:
кому придет в голову посчитать их за шифровальный код? А последняя
приписка - насмешливый совет просмотреть семнадцать тысяч страниц, чтобы
добраться до сути открытия, - была сделана явно в последние дни. Лефевр
по-прежнему опасался любопытных, но не слишком умных или хитрых для того,
чтобы за короткое время визита в лабораторию во время его отсутствия
переиграть ученого. Кто из таких любопытных знает хорошо древнегреческий,
чтобы понять систему хранения его документов? Не знал и Эрнест, все же ему
повезло: нужное слово он знал.
Он вспомнил об этом, еще раз прочитав название стихов: "Лесной царь".
Лес, лесной - ни к чему. А царь? По-гречески - базилевс. Значит - бета.
Чуть-чуть дрожащими руками - дрогнули все-таки! - Браун выдвинул нужный
ящик. "Базилеуо - царствую" - было написано на титуле в первой же папке. Как
игрушка матрешка, она заключала в себе еще несколько папок, озаглавленных:
"Власть", "Сила", "Величие", Он вспомнил нацистский лозунг "Сила через
радость", потом - только что маячившую перед глазами сентенцию о
"неубывающей радости" и "убивающем страхе" и замер: догадка, как молния,
сверкнула в ночи.
Неужели он добрался до сути?
Долго-долго держал он в руках искомую папку. Она ли? Если она, значит,
логические рассуждения его верны, значит, это его, Брауна, победа. Маленькая
победа над большим открытием. Он внутренне усмехнулся: разве победа? Просто
первая удача, тактический успех в подготовке сложной стратегической
операции. Противник еще не расшифрован, не разоблачен. Его лишь заставили
выйти из укрытия. Сейчас он подымет забрало.
Очень спокойно, нарочито медленно ученый раскрыл папку. В ней было
несколько листков, сколотых скрепкой и тоже написанных в разное время. На
первом оказалась следующая запись, по-видимому совсем недавнего
происхождения (темно-синие чернила еще не успели выцвести) и служащая как бы
преамбулой к последующим листкам:
"Обе части письма к Милене Кошич, так ею и не прочитанного, я прилагаю
к "тайному тайных" моего открытия. В каждом открытии есть свое "тайное
тайных", в моем - это кодированный источник возбуждения. Письмо, таким
образом, становится вступительным комментарием к результатам опыта, если их
удастся записать.
Для того, кто прочтет его после моей смерти (при жизни, надеюсь, этого
не случится), поясню: первая часть письма написана в субботу, накануне
трагической смерти Милены. Я не дописал его - что-то помешало, а опыт,
который я должен был поставить на себе, намечался на понедельник. Милена
предупредила меня, проникнув в лабораторию в воскресенье, когда в институте
никого не было, кроме дежурных вахтеров. Никто так и не понял причин ее
гибели, даже Бертье: его не интересовали мои приборы.
Закончил письмо я уже из упрямства - зачем искать другую форму
комментария? - совсем недавно, когда снова решил испытать на себе действие
"Веги". То была уже другая "Вега", или, вернее, ее окончательный вариант.
Повысилась не только мощность индукторов, но и способность повиноваться:
выключая возбудитель, я не только приостанавливал опыт, но и полностью
стирал "импульсы", уже воспринятые нервными рецепторами".
Браун тут же мысленно отметил, что стереть их не удалось. Или Лефевр
упустил момент, позволил смерти обогнать волю к жизни, или аппарат был
выключен не полностью и опыт не приостановлен, или же, наконец, "Вега"
попросту не сработала. Последнее Браун, подумав, отверг: "Вега" была слишком
совершенным созданием, чтобы так грубо ошибиться в самой ответственной
стадии опыта.
Второй листок начинался с объяснения: Лефевр, как бы продолжая когда-то
начатый разговор с Миленой, писал:
"Я должен закончить наш спор, Милена, и сказать правду теперь - позже
она будет для тебя убийственной. Каюсь, меня устраивали наши отношения: и
твой отказ от нашего брака, который якобы мог помешать твоему служению
науке, и даже то, что полоумный Бертье был тебе дороже меня, потому что
олицетворял для тебя более высокую стадию науки, чем я. И я не требовал от
тебя большего, ибо оно в конце концов раздавило бы даже ту крошечку счастья,
которое скрашивало для меня мои тюремные дни у Бертье. Но произошло
непредвиденное: я открыл тебе "Вегу", и мираж увлек тебя, мираж иллюзорных
благ, которые она якобы могла принести людям: исцеление от горестей, тихую
радость, наслаждение, покой. Я не рискнул огорчить тебя: ты даже готова была
уйти от Бертье и работать только со мной в любых (я помню, как ты
подчеркнула - в любых) условиях. Но искусственная радость не нужна
человечеству, и мое открытие (даже без меня) все равно бы использовали в тех
же целях, для которых я его создавал. Начинаю с признания: я не француз,
Милена, я немец по отцу и фамилию моей матери взял только после войны, когда
мои опыты с Мидлером в одном из наших лагерей в Польше отняли бы у меня
свободу, а может быть, и жизнь, во всяком случае - будущее. Политически
сейчас я то, что зовут реваншистом, а морально - враг всего, что связано с
благом так называемого человечества. Помнишь наш спор об этом благе и мои
возражения? Я не удержался и прямо сказал, что с моей точки зрения никакого
человечества нет, а есть свора хищников, в которой сильный всегда сожрет
слабого. Ты огорчилась и расстроилась до такой степени, что я пожалел о
сказанном и сослался на шутливое желание тебя подразнить. Ты мне поверила,
но я уже не рискнул на дальнейшее испытание этой наивной веры и не сказал
тебе, что "Вега" как раз и рассчитана на то, чтобы сократить твое паршивое
человечество наполовину.
Почему я до конца раскрываю себя? Да просто потому, что не знаю, чем
кончится опыт. У меня нет людей-кроликов, каких у нас с Мидлером были тысячи
в лагере, а отвечать по французским законам за смерть испытуемого я не хочу.
Потянется ниточка в прошлое, и конец всему. Значит, один выход: сесть самому
перед индуктором и встретить удар. Я не слишком отягощен тем, что вы
называете совестью, но и не трус, - ты знаешь. Знаешь и способ. Ввести
кодированные программы, нажать белую кнопку и встретить волну. Гипноза не
нужно. Я сам буду проходить и контролировать испытание..."
На этом кончались листки, написанные почти десятилетие назад. Они были
интересны для криминалиста, для писателя, но не для ученого. Технически
ничего нового Брауну они не открыли. И действие "Веги", и ее назначение он
уже уяснил раньше - просто любопытно было заглянуть в душу такой черноты,
какую он знал только по описаниям. Теперь руки его уже не дрожали, брезгливо
переворачивая исписанные страницы, он искал технических подробностей.
И вот что нашел:
"Только я один знаю, отчего ты умерла, Милена, поторопившись встретить
направленную волну. Ты даже не знала о выключателе, а подавленная воля не
позволила встать и уйти. Как смешили меня диагнозы невежественных эскулапов:
"сердечная недостаточность", "быстротекущая, злокачественная форма
гипертонии"! Они не догадывались о том, что умерла ты от пытки страхом, что
индукторы "Веги" резко усилили ток нагнетаемой крови в сосудах, одновременно
повысив в ней содержание ангиостезина. Кто знал, что страх может
способствовать этому повышению? Выделившие ангиостезин - таинственное
"нечто", сужающее сосуды, - из крови человека японские биохимики даже не
подозревали о способах его повышения в крови. Открыл это я - побочно, как и
кодированные источники возбуждения. Только ты этого не знала, Милена.
Но узнал Глейвиц. Бывший школьный товарищ, бывший соратник по
"Гитлерюгенду", ныне гражданин США. Удачная женитьба всосала его в семью
американских мультимиллионеров, простивших ему и свастику, и связанные с нею
грехи. "Ты что-нибудь изобрел или открыл? - спросил он меня при первой же
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг