Стальное Лезвие
Оказалось, он получил их как свадебный дар, когда за него сговорили
младшую Змеевну. Злобной Моране до того не терпелось смешать Змеево колено
с родом Богов, что на радостях она утратила всякую осторожность. Решила,
верно – невелика беда, коли хочет, пусть балуется, все равно к отцу не
проникнет. Перунич рассказывал о своем сватовстве, содрогаясь от
отвращения. Светлена гладила его по руке.
Бог Грозы медленно ощупал ларец с глазами и сердцем. Он сказал:
– Вскипятите мне непочатый котел родниковой воды...
Двоим молодцам и двум девкам немедля дали ведерки и по коромыслу,
отправили за водицей. Светозор повел к гремячему ключу, что возник
когда–то от молнии и единственный до сих пор не замерз, не покорился
морозу. Но на полдороге Перунич шагнул с тропы в сторону:
– А вот еще родничок!
Заботливо расчищенная дорожка вела к колодезю, полному до краев.
Гладкие бревнышки сруба искрились под Месяцем. Светозору вдруг
померещилась на них чешуя. Он схватил за плечо молодого Бога, уже
намерившегося зачерпнуть. Дернул назад, прошептав:
– Его здесь не было раньше! – и добавил погромче: – У нас вера такая,
всегда в новый колодезь сперва горячие клещи кидать...
Они едва успели отпрянуть. Колодезь сделался Змеевной, взмыл и с
криком умчался за лес. Храбрые девки держались одна за другую, зеленые от
пережитого страха. Гремячий родник встретил их радостным журчанием, быстро
наполнил ведерки, и больше никто не пытался им помешать.
Кий утвердил во дворе большой железный котел, в котором некогда
варили пиво для его свадьбы. Налили воду, уложили дрова. Когда белым
ключом забил крутой кипяток, Перунич и Светозор под руки вывели из дому
Бога Грозы. Морозные цепи тащились следом, цепляясь за что ни попадя.
Кузнечиха, Светлена и Зоря подталкивали цепи кочергой, поддевали рогатым
ухватом, гнали вон помелом. Рыжекудрый Сварожич выметнулся встречь брату
из–под котла, обернулся жар–птицей – огненным кочетом. Острым клювом
бережно взял из ларчика глаза, вложил в пустые глазницы. Взял сердце и
опустил в рану, так испугавшую детей кузнеца. Из ожившей раны тотчас
закапала кровь. Перун шагнул через край котла, в дымящийся кипяток. Совсем
скрылся в густом облаке пара. И вышел на доску, прилаженную с другой
стороны.
– Господине... – почти испугался кузнец.
Перед ним был прежний Перун, повелитель блещущих молний, хозяин
неукротимой грозы. Выйдя из котла, он словно впервые заметил цепи, в
бессильной злобе болтавшиеся на запястьях. Он стряхнул их, сломав между
пальцами, как ореховую скорлупу, и бросил в костер. Они по–змеиному
зашипели, но Огонь сразился с ними и растопил.
Как встарь, зоркими синими глазами смотрел на Кия Перун, смотрел на
своего сына... Нет, все–таки он изменился. Голова осталась седой, и
морщины легли на щеки и лоб, точно шрамы горя и муки. Он был дарителем
жизни, а сделался – воином.
– Вы, темные Боги... – сказал он негромко, но словно бы гром аукнулся
вдалеке. – И ты, Змей Волос, Скотий Бог!.. Ужо вам!..
Кий невольно попятился...
– Пройди через котел, – сказал Перун сыну. – Это твое Посвящение.
Пускай все видят, какого ты рода.
Не раздумывая, Перунич шагнул в кипяток. Светлена даже закричать не
успела. А сын вышел вслед за отцом вроде бы совсем таким же, как был... но
теперь турья шкура навряд ли осмелилась бы одеть его своевольно.
Колдовство Мораны и Чернобога не было больше властно над ним.
Из конюшни, грудью выломав крепкие двери, выбежал конь. Заплясал,
взмахивая здоровым крылом. Бог Грозы повел к котлу и его. Взвился в прыжке
жеребец, окутался вихрем белого пара... и вылетел совсем здоровый,
могучий, стремительный. Только крылья, прежде похожие на лебединые, стали
подобны крыльям орла, да опаленная шерсть не сумела вновь побелеть. Это
была чернота грозовой тучи, способной прогреметь даже в мороз.
Перун поднял измятую золотую секиру:
– И перековать бы тебя, да толку...
Кий принес ему самородок:
– Не сгодится ли? Это Морана мне приносила, мертвый гвоздь сказывала
ковать, да я ее выгнал.
– Счастье, кузнец, что ты его не коснулся, – приняв самородок,
ответил Перун. – Такой зуб и меня вморозил бы в лед. А если бы ты дал его
Людям, не накопившим ума... Это оружие для Богов, да и то, лучше бы мне не
видать его никогда.
– Теперь твои молнии научатся убивать, – сказал сын. – Ты станешь
страшным. Тебя начнут бояться, отец. Тебе будут молиться те, кто изберет
для себя раздор и войну...
Бог Грозы опустил седую кудлатую голову.
– Значит, это еще одно горе, которое мне суждено. Что ж, пусть так.
Мне нужно оружие, чтобы вызволить Солнце и Весну, и их уже никто не станет
бояться. А сражающиеся Люди все равно найдут, кому поклоняться...
Работа, за которую они тогда принялись, в самом деле была по плечу
одним лишь Богам. В горне разгорелся такой жестокий Огонь, что вся кузница
готова была раскалиться. Неуступчиво, неохотно грелось злое железо, но под
ударами Бога Грозы наконец подалось, начало сплющиваться в полосу. Кий и
Перун выправили золотое лезвие топора, изуродованное о змеиную чешую, и
наварили на него острие. Вначале секира вздрагивала на наковальне,
страшась принимать смертоносную сталь. Потом притерпелась, и вид у нее
сделался зловещий.
Перун подновил знаки Грома и Солнца по обе стороны острия.
– Теперь пусть прилетают, – сказал он, выйдя из кузницы. – Хоть
вместе, хоть порознь! Не то я сам к ним в гости пожалую!..
Потряс секирой и метнул к Железным Горам слепящую лиловую молнию,
вызывая на бой. Таких молний еще никогда не видали ни Боги, ни смертные
Люди. Жемчуг от такой не родится. Мертвым, страшным был ее свет... А
следом прозвучал небывалый раскат, от которого вздрогнуло, прислушавшись,
темное Небо, а по избам проснулись древние старики, вспомнившие о чем–то:
– Гром! Никак гром прогремел!..
И глубоко под Землей, в Исподней Стране, за веселым столом
расплескали хмельные кубки Чернобог, Морана и Змей:
– Гром гремит... неужто опять?
А Перун повернул секиру обухом и стал рассылать над Землей золотые,
животворные молнии. И впервые за тридцать лет и три года ослабла хватка
мороза, повлажнел воздух, набрякли, отяжелели пуховые перины сугробов.
Светозор, привыкший к трескучему холоду, первый расстегнул ворот, утер
лицо, удивился:
– Жарко!
С тех пор и повелось говорить об оттепели – потеет зима. Черные
деревья раскачивались на сыром ветру, советовались: не почудилось ли,
стоит ли пробуждаться? А почки на голых ветвях тем временем медленно
набухали.
