Голову Иды Васерман поместили в морг городской больницы. Она действительно была живой и не нуждалась в функциональной поддержке.

Главный врач больницы не знал, что с нею делать и беспрестанно давил на министра здравоохранения, чтобы, так называемый «шашлычный трофей» как можно скорее перевели в более подходящее место. Оставлять голову в подвальном холодильнике было небезопасно: она возбуждала страх медицинского персонала, в морг боялись заходить санитары; старушка относилась к ним недоброжелательно и при каждом удобном случае оплевывала их с ног до головы, проявляя при этом необыкновенную меткость. С персоналом была проведена соответствующая работа, и все сотрудники городской больницы письменно обязались держать в тайне секретную информацию, касающуюся головы.

Но слухи об отрезанной голове, которая мастерски умеет плеваться, давно уже проникли за пределы больничных стен, и полиция предотвратила уже несколько попыток вездесущих журналистов проникнуть в холодные стены городского морга. Иуда Вольф, которому и без того хватало сенсаций, распорядился немедленно «Транспортировать» голову в судебно–медицинский изолятор Абу–Кабир под личную ответственность профессора Хульдаи.

– Пусть ею занимается эта ученая крыса, а у меня и своя голова идет кругом. – С досадой сказал он. Но не так–то просто было отмахнуться от столь нестандартного «вещественного доказательства» и члены ученого Совета хорошо понимали это; если газетчикам удастся пронюхать что–нибудь о «трофее», это может привести к нежелательному общественному резонансу.

Надо было действовать скорее, пока слухи не стали реальностью: вопрос о захоронении живой головы был срочно поставлен членами Совета на тайном заседании, которое проводилось в Главном управлении полиции.

Профессор Шломо Хульдаи настоял на том, чтобы «отсеченный орган» представили ему для проведения научных экспериментов, которые, как он надеялся, должны пролить свет на безобразия, чинимые мертвецами.

– Похоронить ее, мы всегда успеем, – сказал он, – а вот вытянуть из нее полезную для следствия информацию отнюдь не помешает.

Было принято решение – «к опытам приступить немедленно».

Шломо Хульдаи был полон энтузиазма, но министр по внутренней безопасности, которого премьер в приватной беседе упрекал за вопиющее отсутствие оперативных данных, не верил в сомнительные эксперименты «выскочки» и в душе желал их скорейшего провала; с профессором Хульдаи в последнее время у него не складывались отношения; своим раздутым самомнением тот вызывал у него глубокую неприязнь, которую министр демонстративно выказывал при каждом удобном случае.

Чувство недоверия к выдающемуся ученому испытывали многие сторонники министра и среди них – комиссар полиции Иуда Вольф.

– Чем нам поможет этот кусок старушенции? – изгалялся он над стараниями знаменитого светила. Но профессор Хульдаи был настроен решительно – он записывал все, что голова нашептывала долгими и душными вечерами, хотя разобрать беспорядочное бормотание старушки было почти невозможно. Это были бессмысленные слова, про какой–то гостинец, смешного клоуна и леденцы, таящие во рту.

Останки несчастной Иды Васерман (разрубленное на куски тело) члены Комитета по национальной безопасности постановили предать скорейшему погребению. Иуда Вольф настоял на том, чтобы старушка была захоронена на холонском кладбище.

– Только так мы можем оградить могилу Хильмана от беспорядочного паломничества идиотов, – сказал он, – следует разрешить гражданам свободный доступ к месту происшествия и тогда, я полагаю, поток любопытствующих заметно поубавится.

Интерес к могиле генерала Хильмана не ослабевал в эти хаотичные дни, и полицейским приходилось сутками дежурить на кладбище, чтобы предотвратить проникновение на объект нежелательных элементов.

В городе уже знали о страшной трагедии, произошедшей в Азуре, и осуждали людей Кадишмана за беспорядочную стрельбу в шашлычной. По счастливой случайности инцидент не привел к бессмысленным жертвам среди жителей, густо населяющих данный район.

– Не дай Бог, если бы ваши каратисты кого–нибудь там задели! – распекал лейтенанта Иуда Вольф, – вы бы у меня полетели с должности, только так, милейший!

Собственно, и сам Иуда вряд ли удержался бы в кресле, если бы глупая пальба, затеянная этим безмозглым опером, привела к жертвам, от обилия которых в самом городе уже начало уставать начальство. «Вылетел бы с насиженного места как миленький» – с грустью думал он, сожалея о том, что должность его с некоторых пор потеряла ту желанную притягательность, которая так нравилась ему до появления этих неуемных покойников.

Согласно приказу министра на него возлагалось сегодня обеспечение безопасности похоронной процессии. Отсрочка похорон убитой женщины было чревата взрывом недовольства со стороны жителей Азура. Дата погребения была объявлена заблаговременно в средствах массовой информации, и народ с утра подтягивался к кладбищу со всех концов ожившего по случаю похорон города.

Вынос тела Иды Васерман проводился с государственным размахом, и участвовало в нем почти все взрослое население Тель–Авива. Подобную солидарность евреи проявляли лишь во время войны с внешним врагом или при погребении жертв арабского террора. День или два о новом зверском убийстве говорила вся страна, коллективное горе объединяло людей, пробуждая высокие патриотические чувства, но по прошествии семи дней, которые следовало отсидеть в трауре, все возвращалось на круги своя, и люди по новой заряжаясь отрицательной энергией, продолжали порицать и упрекать друг друга по самым пустячным поводам. Неприязнь к ближнему, духовное оскудение и общее недовольство политикой, проводимой в верхах, характеризовали общественную жизнь израильского общества конца двадцатого столетия.

Ностальгия по временам, когда идеи сионизма сплачивали евреев всех стран мира, проявлялась теперь в редких всплесках «ура патриотизма» в период социальных катаклизмов или непосредственной опасности угрожающей государству. Похороны Иды Васерман вылились в мероприятие национального ранга. О масштабах изъявления народного горя можно было судить по количеству ораторов, произносящих высокопарные речи на могиле убиенной старушки. В похоронной процессии участвовала делегация народных депутатов, спешивших лишний раз напомнить о себе и необходимом единении нации «в этот нелегкий для Родины час». Более трехсот тысяч человек сопровождали в последний путь гроб с телом Иды Вассерман. Никто из тех, кто пришел в этот день, почтить ее светлую память, не догадывался, что расчлененное тело старушки не удалось собрать воедино, и в гробу недостает головы несчастной жертвы, которая в это время смотрит по телевизору на собственные похороны. Идея о «Шоковой терапии», которая, вполне возможно, заставит старушку заговорить, пришла в светлую голову профессора Хульдаи.

Именно он распорядился доставить в лабораторию цветной телевизор, чтобы Ида лично наблюдала, как пышно хоронят ее соотечественники. Жители Тель–Авива были охвачены единым порывом. Все напряжение последних дней прорвалось наружу. Народ впал в массовый психоз; люди рыдали, рвали на себе одежды и выкрикивали бессмысленные лозунги типа – «Смерть арабам! Да здравствует единый и неделимый Израиль – оплот мира и стабильности на Ближнем Востоке!» Полиция была настороже и пресекала попытки правых экстремистов учинить массовые беспорядки.

Вскоре начался митинг, который транслировался по всем каналам государственного телевидения, те, кто не мог пробиться на холонское кладбище, имели возможность (как и сама жертва) наблюдать за похоронной процессией на голубых экранах.

Первым в списке ораторов, выступающих с надгробной речью, значился министр по внутренней безопасности Эммануил Когарки:

– Мы воспринимаем смерть блаженной памяти Иды Васерман и тех, кто погиб вместе с нею, как акт беспрецедентного террора, – сказал он, – хотя определенные круги в палестинской автономии хотят представить нам это как безумное восстание покойников.

Он знал, что говорит неправду, но многолетняя привычка политического функционера, умеющего придать своим словам выгодное для себя направление, брала свое. За ним выступил благообразный рав Гросс, с тем, чтобы объявить народу о постановлении главного раввината, предписавшего верующим неделю усиленного поста и еще более усиленной молитвы.

– Совет мудрецов Торы, сказал он, с божьей помощью утвердил новую молитву, отредактированный текст которой нынче же будет распространен по всем синагогам нашего благословенного государства. Данная молитва не что иное, как нижайшее обращение к Господу с просьбой найти пропавших детей семьи Шварц и избавить сынов Израиля от сатанинской напасти, обрушившейся на нашу страну.

Специалисты из института Времени были правы: герцог скоро обнаружил своих врагов и незваным гостем явился на квартиру Заярконского. Найти ее в огромном густо населенном городе было непросто и Вольф, по существу, оказался пророком, утверждая, что есть, очевидно, «Некая непостижимая логика в теории о взаимном притяжении конфликтующих сторон».

Все это выяснилось уже после визита грозного рыцаря, а в момент его внезапного появления друзья думали только о спасении своих душ. Вторжение Балкруа было для них «милым» сюрпризом. Цион в это время готовил для гостей скромный завтрак – яичницу с колбасой и зеленым перцем, который, как утверждал де Хаимов, благотворно влияет на мужскую силу. В последнее время он неустанно повышал уровень своей сексуальной грамотности, и Василий неизменно наставлял его в этом благородном деле. Виолетта, помогавшая другу, беззлобно ворчала на любовников:

– Сейчас начнут оправдывать доверие, голубки.

Она уже успела освоить поэтический сленг оруженосца и называла его просто Ципа. Вскоре из спальни послышался шаловливый визг герцогини – предвестник большой любовной игры. Виолетта ничего не имела против своей титулованной голубки, и упреки ее были адресованы скорее неугомонному голубю, который ни в чем не знал удержу, и это, в принципе, могло отразиться на изящной фигурке ее очаровательной госпожи. Она обожала герцогиню, и успела уже разочароваться в маэстро, считая его заносчивым высокомерным снобом, судя по тому, как он держался с Заярконским. И вообще, он был неподходящей партией для герцогини. Прибыл в замок из непонятного далека, к которому она никак не может привыкнуть, да и родословная его покрыта туманом. Слуг вроде нет, живет в какой–то тесной конуре, а из предметов роскоши одна лишь хрустальная пепельница, которая в их замке даже за плевательницу не сошла бы. Гол, как сокол, а вот, поди, же, закрутил милашке голову, да и рыцаря самого славного в Европе ни за что ни про что обидел. Неизвестно еще чем вся эта история закончится. Герцог ведь не станет спускать обиды какому–то непутевому господину без роду и племени. И что тогда будет с ее драгоценным Ципулей, почему он должен страдать от бездумных интриг лихого маркиза?

Колдуя над глазуньей, Заярконский не заметил, что в спальне вдруг все подозрительно стихло. Ситуация не свойственная бывалому Василию; пробуждая в даме чувственность, он имитировал обычно бурное дыхание, и его было слышно за целый квартал. На сей раз вместо прерывистых вздохов маэстро, Цион услышал пронзительный вопль герцогини. Это отнюдь не напоминало крик страсти, и Цион опешил даже в первое мгновение – «Щипает он ее что ли?» Пока он строил догадки, рассуждая о прогрессивной методе маркиза, и разбивая о край сковородки очередное яйцо, Виолетта почуяла, что в спальне происходит нечто неладное.

– Ципа, – сказала она насторожено, – там кого–то убивают.

– Не выдумывай, – беззаботно сказал Цион, – но на всякий случай пошел на крики Алис. Войдя в спальню, он увидел могучего гиганта в олимпийском костюме. Гигант стоял подле широкой бронзовой кровати (единственно ценная вещь в доме Заярконского) в позе геркулеса схватившегося со львом и картинно душил маэстро. Грубый шрам, пересекавший мужественное лицо «олимпийца» не оставлял сомнений относительно того – кто именно удостоил друзей своим «желанным» визитом. Он был невероятно силен, этот коварный герцог, но не сильнее Васи, который железо в руках, конечно, не крошил подобно свирепому рыцарю, но выдавить из картошки жижу вполне мог.

Алиса пыталась укусить незваного гостя, но легким движением плеча тот отбросил ее далеко в сторону.

Ударившись затылком об угол книжного шкафа, герцогиня как–то враз обмякла и медленно стала оседать на пол. Цион стоял у порога ни жив, ни мертв.

Как эта сволочь проникла в дом – дверь была заперта на ключ и окна зарешечены? Никогда еще он не видел друга в столь беспомощном состоянии:

Балкруа удалось воспользоваться фактором внезапности, иначе бы ему не справиться с маэстро, удар которого весил полтонны и мог успешно раздробить челюсть молодцам покруче, чем железный герцог.

Обладая слабым здоровьем, Цион не знал, как помочь другу, но, вспомнив о кнопке экстренного вызова полиции в нагрудном кармане куртки (подарок комиссара), резко надавил на нее.

Сыщики, очевидно, находились рядом и ворвались в спальню почти сразу после сигнала оруженосца. Разгневанный герцог успел перекрыть маэстро кислород, но, увидев полицейских, бросил полузадушенного врага и, взвалив на себя бесчувственную герцогиню, пошел из спальни. При этом ударом кулака он проломил череп, преградившему ему путь копу, второй, отпрянув в угол, пальнул рыцарю в спину, рискуя попасть в Алис.

– Не стрелять! – скомандовал Василий и ударил полицейского по руке. Пуля пробила спортивную куртку Балкруа, не причинив ему вреда, а полицейский быстро подобрал упавший пистолет и навел его на Васю:

– Я лейтенант Чомбе, – сказал он, – а тебе, парень, лучше стоять на месте.

– Но он уйдет сейчас, – дернулся Василий, – ты что не видишь, мент?

– Спокойняк, – отвечал Чомбе, – внизу его ждет комиссар полиции, тебе незачем волноваться, парень.

Герцог встряхнул для удобства, кулем свисавшую с плеча, Алис и неспешно, будто прогуливаясь по каньону «Золотой попугай», скрылся за дверью студенческой квартиры Циона.