Глава 24
Обещанный Генрихом ужин проходил в охотничьей палате дворца.
Это была ярко освещенная просторная зала, украшенная скульптурными
композициями, изображающими сцены королевской охоты. Стены палаты,
облицованные белым, с прожилками иерусалимским мрамором (который
английская знать вывозила из Палестины для строительства фамильных
склепов), были обвешаны старинным оружием и бронзовыми светильниками,
отлитых в виде могучих атлантов, поддерживающих гигантские своды дворца.
Куполообразный потолок был выполнен в романском стиле и как бы вытягивал
все здание к небесам.
Длинные крепко сколоченные дубовые столы ломились от жареной снеди и
кувшинов с пуатинским вином. В воздухе стоял крепкий запах мужского пота и
копоти, исходящей от полу тусклых лампад. Обманчивые блики огня весело
плясали на стенах и мозаичных полах необъятного дворца. Громогласный
хохот бывалых воинов, не выбирающих выражений, эхом отзывался во всех
уголках необозримой залы.
За Генрихом, кроме склонности к своеобразному юмору, водился еще грешок –
приверженность к чревоугодию. Король любил поесть, и не сдерживал себя в
этом удовольствии: народившийся второй подбородок и заметно округлившаяся
талия говорили сами за себя.
– Маркиз, – громко сказал он, аппетитно впиваясь в сочное мясо молодой
лани, – не желаете ли присоединиться к кампании, которую я начинаю
нынешней осенью?
Василий, всецело занятый прожевыванием нежнейшего мяса, от неожиданности
проглотил слишком большой кусок и, выкатив округлившиеся от легкого удушья
глаза, выразил горячую солидарность со всеми предполагаемыми проектами
Генриха четвертого, хотя не совсем представлял себе, о чем идет речь.
– Ваше величество, – сказал он, опасаясь, как бы проглоченный кусок не
застрял окончательно в глотке, – я всегда к вашим услугам, во всех ваших
начинаниях!
Услышав знакомую фразу, Цион от души посочувствовал королю. Он хорошо
знал, чего стоят обещания скорого на слова маэстро и особенно те из них,
которые он произносит столь драматическим тоном.
– Разве вы не знаете, – деланно подивился король, – что все мои начинания
ни что иное, как страстное желание стоять на страже интересов
христианского мира?
– Разумеется, – поспешил заверить Василий, – я никогда не рассматривал
английскую корону в отрыве от общих интересов христианского мира.
– Мы пойдем на Иерусалим, – задумчиво произнес король, устремив
мечтательный взор на Восток, – помолиться у гроба Господня.
С этой минуты он только и делал, что обсуждал детали будущего крестового
похода, рассказывая храброму рыцарю, как на его взгляд, лучшим образом
укрепить крепостные стены города, в свете «Участившихся попыток неверных
возвернуть святой град в лоно египетского эмирата»
Василий, хорошо знавший Иерусалим и рад был поддержать стратегические
прожекты Генриха, но не мог – нечто неожиданное и непредвиденное тяготило
его, мешая сосредоточиться на светской беседе. Растерянный взгляд де
Хаимова искал, казалось, и не мог найти выход из возникшей дилеммы.
Сначала Цион подумал, что Васе просто приспичило по маленькому, но, зная
его бесцеремонную натуру, решил, что из–за такого пустяка, тот не станет
столь беспомощно ерзать на стуле.
И вдруг он понял, что именно так остро занимает маэстро в эту минуту.
Отличный спортсмен и трезвенник в повседневной жизни, на сей раз, он был
вынужден пить на равных с королем; так поступали все участники шумного
застолья, выказывая этим, особое почтение монарху, ревниво следившему, кто
и, сколько поднимает кубков за его августейшее здоровье. Отказаться от
вина значило вызвать неудовольствие Генриха, а этого маркизу не хотелось,
поскольку он рассчитывал на помощь монарха в неотложном деле.
Василий был завсегдатаем интимных вечеринок в Тель–Авиве, но, молодежь
там флиртовала налево и направо, не забывая при этом о наркотиках, а здесь
лишь пили, жрали без меры и, главное, без женщин. В такого рода попойках
он участвовал впервые, и это заметно снизило его интерес к происходящему.
Для Васи центром вселенной всегда была женщина, а сей странный юморной
король предпочитал какой–то дурацкий мальчишник и прокисшее вино, которое
почему–то всем здесь по вкусу.
Опустошив третий или четвертый рог, в который вполне можно было уместить
галлон черного пива, де Хаимов побледнел и, кажется, размозжил бы череп
главному виночерпию, предложи тот следующий.
Виночерпия звали Август, так обращалось к нему большинство рыцарей,
пирующих за столом. Это был славный малый, ранее служивший стременным и
теперь, по старости, исполнявший обязанности официанта. Король относился к
нему с симпатией, то же выказывали старику нагрузившиеся рыцари, за
исключением Васи, который не признавал авторитетов и даже короля назвал
нечаянно «Дяденька Генрих». Слава Богу, это никем не было замечено, кроме
лорда–распорядителя, у которого удивленно вскинулась бровь. Король спьяну
не обратил внимания на фамильярность Васи, а Цион умело отвлек Его
величество, высоко отозвавшись о выдвинутом им «Оборонительном заграждении
против набегов ашкелонского наместника»
– Слышь ты, Сентябрь, – расслабленно сказал Вася, приняв от старика
очередную бадью с вином, – в следующий раз ты меня обойди, пожалуйста.
Добрый Август так и поступил, но дальновидный Цион, сообразив, что
следующая увертка Августа не останется незамеченной, вовремя посоветовал
другу.
– Никто не обращает на вас внимания, сэр, сливайте эту гадость прямо под
стол.
Первый рог маэстро действительно выплеснул незаметно, но на втором его
засек лорд–распорядитель де Брук – низкорослый крепыш с круглыми и
ядовитыми глазами:
– Хитришь, маркиз? – сладко улыбнулся он.
– Не твое собачье дело, – сказал Василий и бросил кость огромному догу,
виновато виляющему хвостом у его ног.
Дог был длиннолапый, с вытянутой мордой и черными подпалинами на широкой
грудине. Воодушевленный непривычным вниманием к себе, он облаял не в меру
любопытного де Брука обиженным хриплым лаем, как бы подтверждая слова
маэстро о том, что не его это де Брука, собачье дело.
Лорд–распорядитель, считавший себя особой приближенной к монарху, не
привык к подобной дерзости и потянулся, было к мечу, чтобы примерно
наказать наглеца, но, вовремя вспомнив об участи непобедимого Балкруа
(который на прованском турнире умудрился, скотина, сломать ему руку),
благоразумно передумал драться, и лишь едва заметная улыбка зазмеилась на
его тонких устах.
Василий подавлял окружающих непостижимой властной силой, исходящей от
него. Грубое мужское начало сочеталось в нем с детским простодушием и
доверчивостью. Его любили животные и женщины, хотя он не искал их любви.
Маэстро был прямодушен и прост и, если совершал безрассудные поступки, то
причиной могло быть что угодно, даже глупость, но далеко не злой умысел и
желание унизить ближнего. Псина, привыкший к пинкам пьяных рыцарей, сразу
почувствовал это и стал ластиться к пришлому покровителю. Василий бросил
ему изрядный кусок мяса:
– На, скотинка, поешь, – ласково сказал он и потрепал нового дружка за
ушами. Пес от радости готов был сожрать де Брука, почувствовав его
недоброе отношение к Васе.
* * *
В городе был введен комендантский час.
В полицию то и дело поступали сведения о пропаже или похищении молодых
людей, проживавших в различных районах Гуш–дан. Кадишман не сомневался,
что эти странные исчезновения вовсе не связаны с нашумевшим делом о
покойниках, хотя кое–кто из его недоброжелателей придерживался именно этой
версии.
– Почему вам кажется, что мертвые тут ни причем? – спросил его
озадаченный сержант Альтерман, но Кадишман промолчал, считая, что иным
профанам следовало бы давно догадаться о некоторых очевидных вещах;
согласно данным, которыми располагало на этот час Главное управление,
скандальные мертвецы имели особый почерк, оставляя свои жертвы с
распоротыми животами и вырванными внутренностями. Исчезнувших тель–авивцев
среди таковых не оказалось. Это были преимущественно юноши и девушки от
шестнадцати до двадцати лет, которые ушли от родительской опеки на поиски
приключений, зная, что полиция, озабоченная делами поважнее, не станет
искать их в такое смутное время.
Комиссар Вольф не очень верил, что пропавшая молодежь «Гуляет сама по
себе» и пребывал в полной растерянности. Бросив основные силы на борьбу с
мертвецами, он на время ослабил усилия, направленные на поиски детей
супругов Шварц; во–первых, это было абсолютно бесполезно (по крайней мере,
на данном этапе), а во–вторых, нараставшие как снежный ком слухи о
злобствующих привидениях абсолютно деморализовали людей, и у доблестных
стражей порядка прибавилось работы с многочисленными мародерами,
совершенно безбоязненно орудовавшими по ночам в злачных местах Южного
Тель–Авива.
* * *
Гончих собак в охотничьей палате было не меньше, чем отважных рыцарей,
чопорно восседавших за гостеприимным королевским столом. Под неудержимый
хохот и пьяное улюлюканье пирующих они устраивали шумные свары из–за не
поделенной кости, что весьма забавляло их не очень разборчивых в своих
шутках хозяев. Король, успевший плотно закусить и хорошо выпить, рассыпал
свои двусмысленные остроты налево и направо, продолжая интересоваться
здоровьем мифического отца Васи. Между десертом и очередной кружкой
душистого эля, он рассказал окружающим о приключении, в котором, по его
утверждению, был замешан отец де Хаимова.
– Однажды я попал в затруднительное положение, – сказал Генрих
четвертый, с лукавым смешком похлопывая маэстро по плечу, – и ваш батюшка,
ха–ха... оказал мне добрую услугу.
Судя по тону, который сходу взял его Величество, речь шла о романтическом
приключении юного, в те дни, принца, которого сопровождал, по словам
завравшегося короля, де Хаимов старший, бывший при нем что–то вроде
ментора.
Придворная челядь, догадавшись, о неодолимом желании Генриха поведать
миру забавную повесть с нравоучениями и моралью, вытекающими из нее, стала
шумно убеждать его в том, что он просто обязан оставить для потомства
подробное описание данного происшествия.
– Ваше Величество, – ваш долг думать об истории! – словно сердясь на
удивительное легкомыслие короля, воскликнул де Брук.
Собственно, король не думал что–либо утаивать от любознательных потомков,
но тотальное и ничем не спровоцированное давление преданных баронов –
обнародовать вышеназванное приключение, придало ему цены в собственных
глазах и он, поломавшись с минуту для приличия, приступил к утомительному
повествованию, пересыпанному многочисленными не вполне уместными для его
сана скабрезными шутками.
– Однажды на большой королевской охоте, – сказал он, принимая позу
бродячего актера, – мы с маркизом остановились близ неказистой деревеньки
с каким–то б–ским названием.
Откровенное сквернословие, к которому он нередко прибегал, подавалась
Генрихом как шедевр монархического остроумия и горе тому заторможенному
барону, не сумевшему вовремя сообразить, в каком месте следует смеяться.
Хохот, раздавшийся в зале, казалось, вот–вот обрушит украшенный мозаикой
потолок этого величественного строения. Порывом раскатистого смеха
затушило одну из бронзовых лампад, и добрый Август зажег ее снова огрызком
восковой свечи. Больше всех «погибал» от смеха дальновидный де Брук:
– Б–ским названием... – подражая интонации, вошедшего в раж короля,
повторял лорд–распорядитель, давясь от гомерического смеха.
– Дело было осенью, – с шутовскими ужимками продолжал король, польщенный
благодарной реакцией слушателей, – весь день накрапывал унылый б–ский
дождь...
И снова взрыв неудержимого хохота затушил тлеющий в лампадах огонь и
бросил смешливого де Брука к ногам довольного короля.
– Б–ский дождь... – полузадушено прокаркал лорд–распорядитель, якобы не в
силах сдержаться, от распиравшего его смеха.
– Мы не позволили свите развернуться лагерем, несмотря на то, что небо
над нами хмурилось, – развязно продолжал король, – и почти до вечера
впустую прошлялись в холодном лесу. Дичь не шла в загон, и ничего с этим
нельзя было поделать. Вскоре мы вымокли до нитки, и благородный маркиз
вывел нас к графству Мен, где мы решили, посоветовавшись, провести,
обещавшую быть ненастной ночь. Чтобы отвлечь мое внимание от неудавшейся
охоты, местный шериф – Ансельм Долгорукий, привел ко мне милую девчушку с
пухлым задом и едва распустившимися грудками, от которых исходило
благовоние сладчайшего нектара...
«Браво!" – неистово закричали знатные сеньоры, восхищаясь сомнительным
слогом завравшегося величества.
– Всю ночь, господа рыцари, я был занят тем, что впитывал в себя
благословенный нектар ее грудок в доме моего славного вассала Ансельма
Долгорукого...
Юмор, надо полагать, состоял здесь в том, что король в данном случае
намекал на затянувшийся половой акт с юной невольницей, которую Ансельм
отбил в последнем походе на Малую Азию у самого предводителя неверных
Кылыч Арслана. Была ли она ему дочерью, или ее готовили в наложницы
свирепому сельджуку, так и осталось загадкой. Три года Ансельм Долгорукий
лелеял и холил девицу, надеясь в один прекрасный день преподнести ее в дар
сластолюбивому принцу. И такой момент настал. Нежная дева была
торжественно препровождена в походную спальню Генриха четвертого, где с
нетерпением (по утверждению монарха) ожидала счастливого разрешения от
нестерпимого бремени девственности.
Цион, пьющий в этот вечер больше для удовольствия, нежели для всевидящего
ока лорда–распорядителя, дал, кажется, лишку и теперь у него гудело в
голове.
" Если правда все, о чем рассказывает этот коронованный шут, он просто
грубая скотина. Так испакостить таинство первой любви»
Придворные, привыкшие к своеобразию королевского юмора, снова принялись
ржать, да так, что вспугнули старину Августа, всхрапнувшего было на бочке
с пуатинским вином.
– Утром, лишь только я заснул, – сказал король, призывая надрывающихся
от смеха гостей к тишине, – ко мне без доклада в одних подштанниках (снова
смех) врывается маркиз, ваш отец, и сообщает прискорбную весть (в зале
повисла напряженная тишина) – к дому дорогого нашего брата Ансельма
Долгорукого срочно прибыла моя жена, в то время принцесса Уэльская,
обеспокоенная, видите ли, моим долгим отсутствием. Я растерялся. Принцесса
имела обыкновение бесцеремонно нарушать иногда наше уединение, в надежде
застать нас в постели с местной потаскухой. (Хохот) Не скрою, я питал к
ним страсть одно время. Они более естественны, чем наши аристократические
дуры, которые только и умеют, что жеманиться и притворно вскрикивать на
ложе страсти. (Хохот вперемежку с аплодисментами). Мне вовсе не хотелось
семейных сцен на глазах у придворной челяди, и я сказал об этом вашему
батюшке. Тогда маркиз, не теряя присутствия духа, вывел меня совершенно
нагого из теплой постели в боковую комнату, а сам нырк под одеяло к моей
пастушке... (продолжительный хохот) и что вы думаете, господа, – спас
ведь, благородный человек, будущего властителя от бесчестья.
Дружный смех вперемежку с бурными аплодисментами украсил финал этой
диковинной истории. Чувствительный де Брук прослезился даже, не в силах
совладать с собой, а у маэстро, который, как и сам король, всерьез поверил
в то, что в этой сомнительной авантюре участвовал его добропорядочный
отец, хватило ума воспользоваться случаем, чтобы просить короля об
ответной услуге. – Ваше величество, – прямо сказал он, – я люблю герцогиню
де Блюм и прошу вас благословить наш брачный союз.
Это было сработано по знаменитой системе маэстро, – сначала глобально
ошарашить и затем приступить к локальным комплиментам. Король, найдя в
этой просьбе новый способ, досадить занудливой королеве, охотно
согласился. – Вы стоите своего отца, доблестный друг, – весело сказал
он, – поверьте, вам будет оказана гуманитарная помощь...
Слово гуманитарная, не очень вязавшееся с местом и временем, стоявшим за
окном, поначалу весьма встревожило Циона, но, заметив с какой
благодарностью, оно было воспринято самим маркизом, он успокоился. «Ну и
что, если этого понятия нет пока в английском словаре, разве сам король
по эрудиции и уму не может стоять выше своих современников?»
Ушибленное на рынке колено давало о себе знать, и он, забыв об
осторожности, вытащил из кармана склянку с целебной мазью; уже неделю
измученный болью оруженосец растирал вспухшую коленку пахучей жижей,
приготовленной по рецепту добрейшей тети Доры. Размякшие после
королевского рассказа придворные продолжали по инерции улыбаться. Де
Хаимов вежливо заметил, что лично он потрясен до глубины души отзывчивым и
добрым сердцем короля Англии. Его поддержал де Брук:
– Как это свойственно Плантагенетам!" – как бы вскользь, но к месту,
вставил он. И вдруг внимание лорда–распорядителя привлекло странное
поведение Заярконского; задрав под столом штаны, он медленно втирал
волшебное снадобье в опухшее красное колено.
