* * *
Мир, в котором жила Тория Солль, все разительнее отличался от мира
прочих людей. Окружавшее ее пространство подобно было глазу стрекозы
бесконечно дробящееся, распадающееся на фрагменты; время Тории тоже
порвалось дни шли не по порядку, а вразброд, и после ночи наступал
сразу вечер, и в ткань настоящего врезалось давно прошедшее. Приходила
мать, когдато замерзшая в сугробе, оставившая пятилетнюю Торию на ру
ках отца; приходил отец но редко и ненадолго, она напрасно просила
его остаться и утешить... Временами в мире Тории царило безмолвие, и
тогда она подолгу отдыхала, глядя в огонь свечи и вспоминая о добром.
Но чаще случались затмения и бури, и тогда являлся Фагирра.
Всякий раз после его посещений она звала няньку а старуха была
персонажем ее мира, таким же неверным и зыбким, как прочие и требо
вала кадку с теплой водой, а потом долго, тщательно, с болезненным
усердием мылась.
Ей казалось, что грязь можно смыть водой. Ей казалось, что водой
можно смыть его проклятое семя; она чуть не до крови вымывала все свое
исхудавшее тело, каждую родинку, каждый волосок. Обессилев, она едва
выбиралась из кадки, и тогда наступало короткое облегчение.
Луар не приходил никогда. В бреду она баюкала чужих незнакомых де
тей с неживыми, фарфоровыми глазами.
Иногда в бред ее являлся Динар серьезный юноша, первый ее жених,
трагически погибший от руки Солля. Она удивлялась теперь он тоже го
дился ей в сыновья, он был почти ровесник Луару; лицо его казалось по
дернутым дымкой столько лет прошло, она забыла, как он выглядел,
точно представлялись только руки с длинными слабыми пальцами, белые
кисти, выглядывающие из черных манжет...
Динар оборачивался кемто незнакомым, молодым и злобным, с узким
насмешливым ртом этот тоже был когдато, но Тория уже не помнила его
имени. Равнодушно смотрел Скиталец, и на щеке его был шрам. Видения
менялись, перетекали друг в друга, разбегались шариками ртути. Мир То
рии Солль пульсировал, как вырванное из груди сердце: еще есть кровь и
ритм, но жизнь понемногу уходит...
Но пришел день, когда в ее мироздание вкралась ошибка.
Несколько дней подряд ей мерещились громкие голоса среди пустого
дома; под дверью у нее шептались, и слышались крадущиеся шаги, и отче
гото вспоминалось одно и то же: подмостки посреди двора, белое лицо
Эгерта, и вся прежняя жизнь взрывается, как взорвался когдато во вре
мя Осады бочонок с порохом...
Музыкальная шкатулка. Переплетение шестеренок и танцующие в про
резях куклы. Танцующие на подмостках люди лица закрыты масками, То
рия смотрит, желая остановить ведь через секунду все рухнет, все
откроется, как удержать время, повернуть вспять, пусть Луару всегда
будет пятнадцать лет, а лучше десять, а лучше пять...
Зеленые травяные пятна на коленях замшевых штанишек. Вот оно
застывший мир, в котором сын не растет. Никто никогда не узнает, ЧЕЙ
он сын... И она, Тория, не догадается. И его сапожки всегда будут впо
ру, и в прорезь сандалии не высунется розовый, дерзко подросший па
лец...
Застывший мир лопнул, как стакан. Звонкий и напористый голос, раз
рушающий гармонию. Ибо ее видения не чужды гармонии, она привыкла жить
внутри стеклянного шара, похожего одновременно на глаз стрекозы...
Чужой голос. В ее жизни поселилось теперь раздражение мелкое и
неудобное, как камушек в ботинке. Но нет сил вытряхнуть острый оско
лок; выйти из комнаты значит окончательно разорвать пленку забытья,
нарушить с трудом обретенное равновесие.
Тория страшилась новой боли. Ее обманчивый покой походил скорее на
смерть, на забальзамированный труп только теперь действие бальзама
закончилось, и ее мертвое спокойствие разлагалось само собой, как то и
положено всякой мертвечине.
...А спустя дней она услыхала давно забытый и потому особенно пу
гающий звук.
Смех. Смеялся ребенок.