* * *
Ярмарка выдалась тощей и малолюдной; продавали в основном лопаты
да корыта, ремни и упряжь, щенков, оструганные доски – все это меня
никак не интересовало, в продуктовых рядах я купила кусок старого сала
и краюху хлеба, потратив все заработанные «пшаканьем» денежки. Снедь
от Соллевых поваров вышла еще накануне, а потому я не стала искать ук
ромного местечка – а просто так, на ходу, вонзила зубы сначала в хлеб,
а потом и в сало.
И вот тут–то сквозь гомон толпы до меня и донеслось: «О нравы... О
распутство... О беда... Тлетворное влияние повсюду... Пускай цепной
собакою я буду, но наглый взор распутства никогда...»
Ноги мои приросли к земле, а кусок хлеба застрял в глотке, заста
вив натужно, с хрипом, закашляться. Я узнала и голос тоже. Никакая
другая труппа не играла «Фарс о рогатом муже» в стихах, и никакому
другому актеру не повторить этих бархатных ноток, это священной уве
ренности в целомудрии своей блудливой супруги...
Мне захотелось повернуться и бежать со всех ног, я так и сделала –
но через десяток шагов остановилась. Только посмотреть, издалека и
тайно, а потом уйти. Меня не заметят...
Я лгала себе. Я сама от себя прятала внезапно возродившуюся надеж
ду: да неужели сердце Флобастера не дрогнет, если я упаду перед ним на
колени? Неужели Бариан не заступится? Неужели Муха не поддержит?
Я ускорила шаг по направлению к маленькой площади, куда понемногу
стекалась толпа – и уже на ходу меня обожгла мысль: да ведь это МОЙ
ФАРС! Кто же играет женушку, неужто Гезина?!
И тогда голос Флобастера сменился незнакомым, звонким, тонким, как
волос, голоском: «Ах, подруженька, какой сложный узор, какой дивный
рисунок!»
Я споткнулась. Потом еще. Эта мысль, такая простая и естественная,
ни разу не приходила мне в голову. Я была свято уверена, что они беду
ют и перебиваются без меня... И тайно ждут, когда я вернусь...
Следовало повернуться и уйти – но толпа уже вынесла меня на пло
щадь, где стояли три телеги – одна открытая и две по боками. Над сце
ной колыхался навес.
Флобастер постарел. Я сразу увидела, что он постарел – но держался
по–прежнему уверенно, и по прежнему блестяще играл, толпа бралась за
животы, в то время как он не гримасничал и не кривлялся, как актеры
Хаара – он просто рассуждал о тяжких временах и верности своей жены,
рассуждал с трогательной серьезностью, и лицо его оставалось строгим,
даже патетическим: «А не пойти ли к милой, не взглянуть ли... Как в
обществе достойнейшей подруги моя супруга гладью вышивает...»
А за пяльцами, огромными, как обеденный стол, суетились двое – Му
ха, который успел вытянуться за эти месяцы, и девчонка лет пятнадцати,
конопатая, голубоглазая, с носом–пуговкой и копной жестких рыжих во
лос. Девчонка старалась изо всех сил – я стояла в хохочущей толпе, и я
была единственный человек, который не смеялся.
Потом Муха вывалился из–за пяльцев в перекошенном корсете и сползаю
щей юбке; я напряглась, потому что девчонка выпорхнула следом, и те
перь был ее текст...
Она помнила свои слова. Она даже была талантлива – тем ученическим
талантом, который сперва надо разглядеть, а уж потом он разовьется.
Она двигалась, как деревянная кукла – но все эти острые локти–пле
чи–колени есть недостаток подростка. Уже через год–полтора...
Муха спрыгнул с подмостков с тарелочкой для денег. Не замечая его,
я смотрела на сцену, где раскланивались Флобастер и та, что заняла мое
место; тарелка оказалась перед моим лицом, я, спохватившись, отшатну
лась – и встретилась взглядом с округлившимися, черными, потрясенными
Мухиными глазами.
Прочь.
Кто–то возмущенно заорал, кто–то шарахнулся с дороги, кто–то гряз
но выругался и пнул меня в спину – я разметала заступавшие дорогу тела
и вырвалась из толпы, судорожно сжимая узелок и глотая слезы.
Зря я обманывала себя. Не надо было верить... Это же не дорога,
где можно, обронив перчатку, потом вернулся за ней. Ничего не испра
вить. Ничего уже не вернуть...
– Девочка...
Кто–то положил мне руку на плечо. Я возмущенно вскинулась – па
рень, белобрысый, смущенный сельский парень испуганно отшатнулся:
– Ты... Ты чего, не плачь... Ты, что ли, есть хочешь?
Счастливый парень – и несчастный одновременно. Он думал, что люди
плачут только от голода.
...Звали его Михаром. Он привез на ярмарку пять мешков муки, но
продал только два; у него была телега с впряженной в нее меланхоличной
клячей, и нам оказалось по пути. Следует ли говорить, что простодушный
парнишка на телеге – куда лучший попутчик, нежели странный старик со
шпагой и непонятными словесами?
Через полчаса я сидела в соломе, привалившись спиной к одному из
непроданных мешков, слушала, как скрипят колеса, гудят мои усталые но
ги да степенно рассуждает Михар.
Рассуждал он о том да о сем – а более всего о предстоящей женить
бе. Парень он видный и небедный, один сын в семье, прочие все девки...
И время вышло – осенью непременно надо жениться, да только невесту он
еще не насмотрел, а то, что предлагает маманя, хоть и богатое, да
пресное для сердца. Он, Михар, может себе позволить взять без придано
го – так как один сын в семье, прочие девки...
Я глядела в послеполуденное небо и вяло думала, что это, наверное,
судьба. Нет мне места, кроме как на Михаровой свадьбе... Только что
означали те слова – «Ты его не остановишь... Но попытайся»...
– А разбойников ты не боишься? – спросила я, когда поля закончи
лись и над головой закачались ветки.
Михар вздохнул:
– Это конечно... Сова круто берет... Ну что ж, отдам мешок один...
Один мешок я, почитай, так и держу – для ребятушек... Вроде как пла
та...
Под сердцем у меня неприятно царапнуло. Я села прямо:
– А если они все мешки захотят себе?
Михар удивленно на меня воззрился:
– Да чего ты... Как – все... Что ж они... Так же нельзя – все...
Так не бывает... Всегда были разбойнички – так по одному мешку, по по
росенку там или бочке... А все – так не бывает...
Я снова привалилась спиной к мешку и обессилено закрыла глаза. Пе
редо мной тут же встал длинный, при шпаге, равнодушный старик: «Ты его
не остановишь... Но попытайся»...
Не остановишь – кого? Или все это – бред и я ищу загадку на пустом
месте? Или?..
Хорошо. Пусть он – Скиталец. Тогда этот проклятый Амулет Прорица
теля хранился у него, а теперь он у Луара... Тогда он, Скиталец, отдал
медальон по доброй воле. Я не могу вообразить Луара, с боем отбирающе
го Амулет у этого жутковатого старца, владеющего заклятиями... Который
тем не менее – не маг. Который не маг – но узнает меня, встретив на
дороге. Который говорит мне, что надо остановить... Луара?!
«Тут ты ошибаешься... Все самое страшное случается, когда людей по
меньшей мере двое»...
Луар... Запрокинутое на подушке лицо. Как нежно умеют целовать эти
жесткие губы... Как нежно. Это не было притворством, это не было
уловкой, или игрой, или привычкой – он действительно был нежен со
мной. По–настоящему. Как с любимым человеком...
"...Но попытайся. Попытайся. Попытайся»...
Свист ударил по ушам, как обух. Лошадь дернулась, я вскочила, в
минуту сделавшись мокрой как мышь. Михар, бледный, натянул поводья;
из–за стволов неспешно выбрались на дорогу пятеро мужчин в нарочито
лохматых, мехом наружу, безрукавках:
– Что везешь, сопляк? Лошади не тяжко?
– Берите, ребята, – пробормотал Михар, подталкивая с телеги край
ний мешок. – Берите, чего там... По–соседски...
Я молчала, прижимая узелок к груди. Лица «ребят» казались одновре
менно заурядными и отталкивающе–самоуверенными, как у Хаара. Час гра
бежа был для них не столько часом обогащения, сколько временем власти.
Хорошие ребята.
Первый – по–видимому, старший – возмущенно пнул спущенный с телеги
мешок:
– Это чего, сопляк? Мне на горбу тянуть, да, паскудник?
Я видела, как растерялся Михар. Он, единственный парень в семье,
не привык, похоже, к такому обращению; тем временем разбойники окружи
ли телегу, переворошили солому, и чья–то грязная холодная рука цапнула
меня за ногу. Я дернулась.
Старший хохотнул:
– Ничего–о... День в засаде проторчали, так хоть пожива... Экая
курочка, ай–яй–яй...
Я обомлела, сжимаясь в комок.
– Значит так, – распорядился старший, обращаясь к Михару, – выручку
– сюда... Выпрягай клячу, мешки грузи на ейный хребет, нам таскать не
охота... Грузи и проваливай, сосунок, девчонка – наша...
Михар медленно поднялся. Соскочил с телеги; лицо его казалось зас
тывшей маской, и на секунду мне показалось, что он не отдаст меня.
– Как – мешки? – спросил Михар дрожащим голосом. – Вам ОДИН мешок
положен, а лошадь – моя... Что я без лошади, а? Работа же...
– Чихать нам на твою работу, – усмехнулся старший, забавляясь. –
Скажи спасибо, что целым отпускаем... А ты, – он кивнул мне, – выле
зай...
Жалко усмехнувшись, я развязала свой узелок:
– Ребята... Да у меня ничего нету...
– Все у тебя есть, – вкрадчиво успокоил один из парней, чье круг
лое лицо казалось еще более круглым из–за торчащей во все стороны бо
роды. – Все есть, издали видать...
Его товарищи перемигнулись и сально, с видимым удовольствием заго
готали.
– Один мешок! – голос возмущенного Михара сорвался в писк. – Один,
и больше не дам!
Сзади чьи–то руки схватили меня под мышки, сильно дернули, вытяну
ли из телеги; я выронила узелок, изо всех сил ворочая головой, пытаясь
найти в лицах окружавших меня людей хоть искорку, хоть проблеск сост
радания.
Михар прыгнул на старшего, размахивая кулаками; несправедливость
так потрясла его, что он забыл, казалось о страхе – он ругался и гро
зился так, будто эти пятеро ехали в телеге, а он, храбрый Михар, оста
новил из среди леса, чтобы грабить...
– Пойдем–ка, – меня волокли прочь. Сил сопротивляться не было –
парализованная ужасом, я покорно переставляла ноги, когда позади меня
ругань Михара переросла в отчаянный крик, и крик оборвался тонким:
не–е!
Я обернулась.
Михара не было видно за розовыми ветвями какого–то цветущего дере
ва. Михара не было видно, только ноги его молотили воздух невысоко над
землей – помолотили, подергались и повисли без движения.
В глазах моих наступила ночь.
Путь сквозь лес прошел в полубеспамятстве. Остановившись у родни
ка, разбойники долго и тщательно брызгали на меня водой и давали на
питься; потом круглолицый, странно поигрывая бровями, подмигнул пооче
редно всем своим спутникам и красноречиво взялся за пряжку своего рем
ня.
– На сук захотел? – осадил его старший. – Сове покажем, как
есть... Сова скажет – нет, тогда пользуйся без страха... Сова скажет –
да, так тоже ничего, потом получишь, и не убудет от нее...
– После Совы не убудет?! – возмутился круглолицый. – Да он ее в
лепешку сплющит, они же мрут после Совы!
Живот у меня свело судорогой.
Старший прищурился на круглолицего:
– Тебе что, Сова не по нраву? Девок отбивает, да?
Все четверо его товарищей отвели глаза и громко засопели.
– А Сова бы и не узнал... – буркнул непокоренный круглолицый. –
Решил бы, что так и было!
– Все расскажу Сове, – сказала я, размазывая по лицу грязную воду.
Все расскажу, и про тебя, – я ткнула пальцем в круглолицего, – и про
тебя, – и я наугад кивнула на щуплого молодого парня с косынкой на
шее.
– А про меня – что? – справедливо взбеленился парень. – Я – что?
– Поговори, – процедил мне старший, сузив глаза. – Поговори, так к
сосне привяжем, волки спасибо скажут... Никто не узнает, была ли дев
ка...
– Узнает, – отрезала я с нахальством, родившимся от крайнего отча
яния. – Пять языков – не один язык... Кто–то ляпнет – с прочих головы
полетят...
Старший ощерился и с размаху засадил мне пятерней по лицу. Согнув
шись и всхлипывая, я успела–таки заметить, как пятеро обменялись злы
ми, напряженными взглядами.
К дереву меня привязывать не стали, а примотали за руки к лошади
ному хвосту – и старая кляча с непосильной ношей на спине, и я, ожидаю
щая самого худшего, много раз прокляли длинное, тяжкое путешествие че
рез весенний щебечущий лес.
И уже в сумерках все мы вышли в схоронившемуся в зарослях поселе
нию – временному разбойничьему лагерю. Логову, короче говоря.
