* * *
Весна наступила сразу – тянулась–тянулась гнилая оттепель, а потом
вдруг утром встало солнце, и все поняли, что зимы больше нет. Скисла.
Лохматые метлы размазывали по мостовым навоз и глину, и на них, на
метлах, набухали почки. Горожанки спешили добавить к своему привычному
платью какую–нибудь сочную весеннюю деталь, и потому у галантерейщиков
повысился спрос на бантики–пряжки–платочки. Кое–где в палисадниках рас
пустились дохленькие желтые цветочки, и местные влюбленные выдергивали
их с корнем, чтобы с превеликим шармом поднести потом своей милой шляп
нице или белошвейке.
У нас выросли сборы, причем спрос пошел на трагедии и лирику. Фар
сы игрались реже обычного, и это было замечательно, потому что я хрома
ла еще довольно долго; публика рукоплескала, а между тем близился конец
наших зимних гастролей.
Само собой подразумевалось, что с первым же по–настоящему теплым
днем труппа покинет гостеприимный город, и тогда жизнь завертится
по–старому – дорога, представления, ярмарки, деревни, богатые и спеси
вые аристократы, живущие в замках, наивные и прижимистые крестьяне, жи
вущие на хуторах, щедрые базары со множеством благородных воров, ухабы,
дожди и солнце... Собираясь по вечерам в харчевне, Бариан и Флобастер
решали, куда бы направиться, Фантин, располневший за зиму, кивал и сог
лашался, Гезина мечтала, что хорошо бы, мол, добраться до побережья и
увидеть море – и только я уныло молчала. Интересно, Луар огорчится,
когда, вернувшись, не застанет меня в городе? И сколько времени займут
эти странные поиски некоего «амулета»?
Кто знает, когда я попаду сюда снова. Дороги – они непредсказуемы.
Плывет себе щепочка в бурном ручье и строит планы на будущее...
Тем временем талые ручьи выливались из подворотен и впадали в мут
ные уличные потоки, а вода в каменном городском канале поднялась под
самый горбатый мостик. Воробьи орали от счастья, Флобастер все чаще
вопросительно поглядывал на солнце, а Муха вслух считал дни – так не
терпелось ему тронуться в путь.
Всякий раз, встретив на улице студента, я исподтишка разглядывала
его от башмаков до черной шапочки с бахромой. Слово «амулет» в моей па
мяти прочно сопрягалось со словом «книга». Книга Луарового деда... Ма
га, которого звали Луаян. Только теперь до меня дошло, что парня–то и
назвали в честь деда, дед был любим и уважаем, и написал книгу – жизне
описание магов... А Луар, балда, не удосужился до конца прочитать ее –
но зато читал об «амулете». И, между прочим, позволил почитать и мне...
А раз Луар позволил, рассуждала я, то не воспользоваться его поз
волением было бы неблагодарно и глупо. Оставалась маленькая заминочка –
книга–то наверняка хранится в Университете, где же еще? Не в спальне
же, в самом деле, держит ее госпожа Тория, суровая наследница волшебни
ка Луаяна. Вот это было бы скверно – в спальню госпожи Тории мне никак
не пролезть. А в Университет...
Парочка студентов повадилась ходить на наши представления. Оба де
лали Гезине подношения в виде леденцов на палочке, серебряных монеток и
все тех же желтых цветочков из палисадника. Я их заботила мало – в кос
тюме старухи из «Трира–простака» никого особенно не соблазнишь.
Первый из парочки был крепкий крестьянский парень, сбежавший,
по–видимому, из своего хутора навстречу превратностям городской жизни и
случайно угодивший в объятия профессоров. Второй казался сыном булочни
ка – круглый, бело–розовый, как пряник, усыпанный к тому же веснушками,
будто изюмом. Имея представления о вкусах Гезины, я предсказывала побе
ду первому и сокрушительное поражение второму.
Так оно и случилось. В один из дивных весенних дней Гезина и кре
пыш отправились гулять за город, а веснушчатый парнишка остался один –
переживать свое горе.
И тогда я решила скрасить ему его одиночество.
Он был ужасно рад. Он улыбался и краснел, предлагая мне руку; он
тут же чистосердечно позабыл Гезину и, честно говоря, ему было все рав
но – та актриса или эта. Цвет волос не имеет значения – лишь бы гулять
под ручку, горделиво поглядывать на прохожих и потом хвастать перед
друзями: видали, мол, этих комедианток!
Звали его Якон, отец его оказался не булочником, как я сперва по
думала – нет! Отец его был лекарем, имел практику здесь, в городе, и
воспитывал сына в строгости. Бедняга жестоко страдал – дома его до сих
пор пороли, в Университете насмехались, женщины брезговали, и потому
приходилось ежечасно утверждать себя.
Как я поняла, частью этого самоутверждения была и дружба с самым
сильным студентом Университета (уж не знаю, чем лекарский сын покупал
этого бесхитростного бычка), и погоня за благосклонностью комедианток.
Теперь бедняга не верил своей удаче – я шлепнулась ему прямо в руки,
как перезрелый плод, и единственным препятствием к нашему сближению
оказалась моя блажь, естественный для актрисы каприз: я хотела увидеть
Университет изнутри. Если не весь, то уж библиотеку – обязательно.
Якон устал объяснять мне, что это не принято, что посторонних в
Университете не жалуют – я стояла на своем. Трудно? Что ж. Легкие дела
я могу свершать и без помощи влюбленных студентов.
Наконец, Якон сдался. Не отступать же ему от чудом обретенного
счастья, не идти же, в самом деле, на попятный! Мне была назначена
встреча; темным вечером, когда лишь самые прилежные студенты сидят при
свечах за книгой, а легкомысленные их товарищи бедокурят в городских
тавернах, когда в огромном учебном здании пусто и сумрачно, когда вок
руг бродит один только сторож, а в библиотеке шастает лишь кот–мышелов
– в эту самую пору трепещущий и потеющий Якон провел меня мимо железной
змеи и деревянной обезьяны, охраняющих вход.
Шумно дыша, он шлепал впереди; прыгающий огонек свечи выхватывал
из темноты коридоры с нишами, приземистые колонны, чьи–то лица на ка
менных барельефах. Пахло пылью; я задрожала. Запах напомнил мне полу
разрушенный дом моей бабки, дом, где я росла.
Якон обернулся:
– Вот... Здесь... Только пять минут, ясно? Посмотри – и пойдем...
Он тоже трясся – от страха и, может быть, от предвкушения. Думал,
бедняга, что, насытив свое любопытство, я вслед за тем ублажу и его,
мальчишки, похоть.
Огромная дверь медленно отворилась. В темноте виднелись три высо
ких окна – за ними ночь была чуть пожиже, в одном висела даже мелкая
звездочка. Якон сопел у меня над ухом.
Здесь лежала книжная пыль. Годами, десятилетиями; я ухватилась за
угол стеллажа, потому что голова моя вдруг пошла кругом. Детство, ма
ма...
Там тоже лежала пыль – и никто ее не убирал. Время от времени
часть бесценной библиотеки пускалась на растопку; я долгими часами си
дела на полу, разглядывая золотые обрезы, кожаные переплеты, тисненые
корешки; особенно меня забавляли замочки – некоторые книги запирались
цепью, будто сокрытую в них мудрость можно было запросто выкрасть и
унести... Оставить пустые желтые страницы...
Читать я выучилась по старинной азбуке – на каждой странице там
были картинки, любую из которых можно было рассматривать часами. Азбука
погибла зимой в печи – и я не плакала, потому что на какое–то время
сделалось тепло... А еще досаждали мыши. Однажды я поймала на улице ху
дую блохастую кошку – но пара охотничьих псов, чьей родословной не мог
ли подпортить даже грязные колтуны под брюхом, изгнали мою протеже,
спасибо еще, что не съели.
Собаки были вечно голодны. Я тоже была вечно голодна; единствен
ным, в чем мое детство не испытывало недостатка, были горы старинных
книг...
Я опомнилась. Якон, конечно, погорячился, выделив мне на просмотр
всего лишь пять минут. Однако в любом случае времени мало – не сидеть
же тут до утра?
На маленьком столике нашелся подсвечник. Засветив, к ужасу Якона,
две его толстых витых свечи, я принялась знакомиться с содержимым по
лок.
– Ты что, с ума сошла? – выдохнул он. – Столько света... Заме
тят...
– Я в темноте не вижу, – призналась я.
– Чего тебе здесь видеть? Это ученые книжки... ты, наверное, и чи
тать–то...
Я смолчала. Книг было слишком много, а времени слишком мало – я
поняла, что без посторонней помощи мне не справиться. Посторонняя помощь
могла быть одна – в лице перепуганного Якона.
Я обернулась, придав своему лицу восторженное, слегка растерянное
выражение:
– Да... Вижу, что ученые... Ты что же, – голос мой дрогнул от вос
хищения, – все их прочитал?
Студиозус смутился. Вряд ли он блистал среди товарищей глубокими и
обширными знаниями, добытыми прилежным трудом. Я напирала:
– Ты знаешь... Я всегда мечтала... Встретить... познакомиться...
Ученые... они ведь не такие, как все. Они... Вот ты, наверное, знаешь,
где какая книжка стоит?
На лице его проступило сомнение. Я скрежетнула зубами: достался
олух на мою голову!
Теперь предстояло самое сложное. Надо было сообщить ему название
книги – и посвятить тем самым в свою тайну. Кто знает, сколько еще душ
вслед за толстощеким Яконом узнают, что такая–то комедиантка ищет та
кую–то книжку...
Впрочем, плевать ему было на мои тайны. Он решительно схватил меня
за руку:
– Пойдем... да пойдем же... Хватит... посмотрела...
Я вырвалась. Хладнокровно выпятила губу:
– Не хватай. Не заработал еще.
Он тихонько застонал. Я удовлетворенно кивнула:
– То–то... А теперь найди мне, Якон, книжку декана Луаяна «О ма
гах».
Кажется, я его потрясла.
С выпученными глазами он безмолвно углубился в пыльную книжную
темноту; оттуда долго слышались его охи, вздохи и сдавленные проклятья
– однако, когда он появился, книги у него в руках не было:
– Я не знаю... Тут была копия... А оригинал у госпожи Тории в ка
бинете, я не знаю... А копия тут была...
Я шагнула к нему – он, бедняга, отшатнулся:
– Слушай, Якон... Если ты мне не найдешь сейчас эту книгу – я сей
час самолично заору и позову на помощь, а сторожу скажу, что ты затащил
меня сюда, чтобы...
– Нет!! – он так побледнел, что даже веснушки пропали. – Ты... Ты
просто...
– Ищи, – бросила я холодно.
Он искал долго; кот–мышелов явился из темноты, чтобы потереться
носом о мою юбку.
Якон появился чуть не в слезах:
– Нету... Госпожа Тория... Она берет иногда... в кабинет... дека
на...
– Пошли в кабинет, – сказала я спокойно. Он чуть не упал:
– Да ты... Нельзя!! Туда только госпожа Тория... только при ней...
там заперто, нельзя!
Я скрипнула зубами. Похоже, все мои старания напрасны – остается
чмокнуть в щечку лекарского сына, чтобы не так сильно, несчастный, пе
реживал...
Я подняла подсвечник над головой – чтобы осветилось побольше, что
бы бросить последний взгляд на это книжное великолепие...
Она стояла у меня над головой. Поблескивал золотом тисненый коре
шок. Только руку протяни.
Я протянула.
Луаян. «О магах... Жизнеописания великих, которые...»
– Она? – спросила я у Якона.
Тот сглотнул слюну. Затравленно кивнул.
Книга была тяжелая. Она была неподобающе новая – каких–то пару де
сятков лет... Переплет еще пах кожей.
Свет двух витых свечей упал на гладкие, не успевшие пожелтеть
страницы. Содержание книги; у меня захватило дух.
Какие имена. Их звук уже был полон магии – Бальтазарр Эст... Ларт
Легиар... Орлан–отшельник... Руал Ильмарранен по кличке Марран, именуе
мый в дальнейшем Привратник...
Я почему–то вздрогнула. Может быть потому, что Руал – это как бы
Луар наизнанку. Бывает же...
Якон постанывал у меня за спиной. Вернее, уже не постанывал, а
скулил – тонко и безнадежно.
Я перевернула страницу назад, к началу книги. Меня трясло все
сильнее – вот он, Первый Прорицатель... Какая–то немыслимая древ
ность... А рядом...
Я тихо охнула. Рядом – «Старец Лаш, великий и безумный»...
Ладони мои вспотели. Осторожно, чтобы, упаси небо, не повредить ни
странички, я принялась искать главу о великом и безумном старце. Таких
совпадений не бывает – какое отношение безумный старец может иметь к
Священному Привидению Лаш, которому поклонялся целый орден служителей,
двадцать лет назад который наслал на живущих Мор, орден, из которого
происходил отец Луара Фагирра...
Какая это была книга. В каждую страницу хотелось впиться и читать
не отрываясь – но нельзя, нет времени, где глава о Лаш...
Якон закричал, как заяц. В библиотеке стало светлее; я не обратила
бы внимания, но Якон не умолкал, лебезя, желая закрыть книгу своей спи
ной – закрыть от кого–то, стоящего в дверях:
– А... Нет... Это.. Она... сама...
Пес, подумала я злобно. Плевать мне на сторожа и плевать мне на
Якона – я унесу эту книгу, украду, она мне нужна... Если потребуется, я
буду за нее драться.
– Нет... Я... не я... – причитал лекарский сын. Я сжала зубы и с
ледяным лицом обернулась.
Держа подсвечник с такими же, как у меня, двумя витыми свечами, в
дверях стояла госпожа Тория Солль, и красивое лицо ее было маской ярос
ти.
Всю мою решительность и злость будто прихлопнули мокрым мешком.
Наверное, когда госпожа Тория лупила канделябром по лицу своего сына, у
нее было похожее выражение глаз. Таким взглядом убивают.
– Любезная комедиантка любопытна? – осведомилась Луарова мать. Она
говорила тихо – и в шелестящем голосе ее мне послышался звук скользящей
по камню змеиной чешуи. – Любезная комедиантка решила, что театр ее
безграничен?
Конечно, она меня узнала. Конечно, с моим обликом в ее памяти вя
залось жуткое воспоминание о Луаре, капюшоне Лаш и прозрении Эгерта
Солля.
– Она... – прохрипел Якон – и был безжалостно сметен с дороги. То
рия шагнула ко мне, и глаза ее горели, как два ледяных огня:
– Что тебе здесь надо, дрянь?!
Оскорбление, будто шлепок по щеке, вернуло мне утраченные было си
лы. Я выпрямилась:
– С какой стати госпожа считает себя вправе...
Зрачки ее расширились. Она увидела на столе за моей спиной раскры
тое Луаяново сочинение.
– Ах ты...
Меня отшвырнули прочь, словно котенка. Тория захлопнула книгу,
язычки свечей заплясали, едва не погаснув; с тяжелым томом наперевес,
будто желая меня ударить, Тория Солль слепо двинулась вперед, загоняя
меня в угол между полками:
– Как. Ты. Посмела.
– Он разрешил мне! – крикнула я в перекошенное яростью лицо. – Лу
ар разрешил мне, он имеет право, это его книга тоже!
От имени сына она зашаталась, как от пощечины. Остановилась; снова
двинулась на меня:
– Я. Отучу тебя. Забираться в щели. Ползучая тварь.
В жизни меня обзывали по–всякому – я научилась пропускать оскорб
ления мимо ушей. Но теперь мне сделалось больно до слез.
– Я – тварь? – крикнула я сквозь эти непрошенные, унижающие меня
слезы. – Я от своего сына не отрекалась!
Она схватилась рукой за грудь. И сразу же – другой рукой за стел
лаж, чтобы не упасть. Ее взгляд бессильно скользнул по мне, как коготь
по стеклу. Я испугалась.
– Ты... – выдохнула она.
Я всхлипнула:
– А что... Он... В чем он–то виноват? Он что, не любил вас, как
мать? Он что, не верил вам? Он что, отвечает за...
Я осеклась. Нельзя было этого говорить. Нет.
Шаря, как слепая, она повернулась ко мне спиной. Придерживаясь за
полки, отошла к столу – сгорбленная, шаркающая, старуха. Взяла подсвеч
ник и побрела к выходу; забытый Якон плакал в каком–то углу. Я подумала
о нем равнодушно, как о чужой вещи.
