*** *** ***
На позициях ашгабатцев что–то размеренно бухало и стонало. Рихард
выглянул из–за опоры тяжелого сибирского транспортера «Мамонт» и тотчас
спрятался обратно.
Так и есть – невдалеке, рядом с таким же транспортером сибирских
погранцов, песчаной свечой восстал взрыв, коротко ахнуло, и кто–то
пронзительно, с детской обидой в голосе, закричал.
– Sauhunde! Schweinehunde! – сквозь зубы выругался у соседней опоры
Генрих Штраубе и, выглянув, вдруг стал с остервенением садить по позициям
ашгабатцев из своего пулевика. Пулевик стенал и плевался железом, пока не
иссякла обойма.
– Зря, – без особого желания что–либо изменить прокомментировал
Цицаркин. – Хрен ты им что сделаешь, они из минометов шпарят, навесом.
Цицаркин единственный из всех даже не пытался выглянуть: просто сидел,
привалившись спиной к «Мамонту» в месте, где его не могла бы достать шальная
игла или пуля, и меланхолично пялился в небо.
Генрих, отдуваясь, менял обойму. Пулевик на игломет он так и не сменил
– с началом обстрела все впали в неизбежное ожесточение, и Генрих тоже.
Хотелось стрелять в минометчиков. Генрих и стрелял. Он понимал, что все его
пули бесполезно ушли либо в песок, либо в бетонные плиты, которыми
отгородились обороняющиеся туркмены, либо просто поверх плит, в белый свет.
Разумеется, как в копеечку.
– Что–то я слабо представляю себе – как мы будем прорывать это... –
проворчал сибиряк, которого коллеги называли Герасим.
Рихард снова осторожно выглянул, и почти сразу далеко слева бабахнула
очередная мина. На этот раз никто не закричал, только основательно засыпало
песком нескольких спецназовцев.
Солнце, недавно восставшее из–за горизонта, взирало на весь этот бардак
с немым ужасом.
– Ничего, – философски заметил Цицаркин. – Сейчас штурмовики
позавтракают, и еще разок пройдутся. Тут–то мы на полкилометра и подберемся.
– А толку? – уныло заметил тот же Герасим. – Там дальше у них точно
такая же бетонная линия. А штурмовики опять выдохнутся и жрать улетят.
– Ну и что? – Рихард хотел пожать плечами, но лежа это было неудобно
делать. – Спешим мы, что ли? Так помалу–потиху и до Ашгабата доползем.
– И застрянем, – мрачно напророчил другой сибиряк, Михеич. – Потому что
от штурмовиков придется отказаться – дома порушат к едрене–матрене.
– Боюсь, – с иронией заметил Цицаркин, – дома наших доблестных вождей
взволнуют мало. К тому же, живи я в этих домах – давно бы уже закопался в
ближайшем глубоком подвале с чемоданом еды и бидоном воды.
– Это ты умный, – проворчал Герасим. – А они – туркмены...
Рихард фыркнул.
Впрочем, видно было, что Герасим просто потешается. Не считает же он, в
самом деле, что туркмены глупее русских?
– Туркмены, сибиряки, – пробормотал Генрих. – А вы не учитываете, что
эта публика просто не представляет себе последствия обстрела штурмовиков?
Они не могут оценить опасность, им не с чем сравнивать. Вот и будут сидеть
по домам. А мы их – штурмовиками...
– Не мы, – холодно уточнил Цицаркин. – И даже не пилоты. И даже не сами
штурмовики, в конце–концов, они ничего не соображают.
– А кто же? – с непередаваемым интересом спросил Рихард; вопрос его
утонул в грохоте близкого разрыва. «Мамонт» вздрогнул и присел на опорах,
еще плотнее прижимаясь к песку. Кажется, ему было страшно.
– От холера, – отплевывавшись, ругнулся третий сибиряк по фамилии
Нестеренко. – У меня песок уже везде, даже в жопе.
– У меня тоже! – радостно сообщил Герасим.
Рихард поймал себя на ощущении, что они вот так вот, под обстрелом,
валяются уже не первый день и даже не первую неделю. Хотя на самом деле –
всего третий час. Валяются и уныло зубоскалят, словно эта вялая перестрелка
надоела им до скрежета зубовного бог знает когда. Рутина и обыденность –
обстрел, переругивание, жалобы на песок.
Словно они воюют не впервые в жизни.
Дико. Даже он, разведчик не с одним фитилем за плечами, не мог себе
такого представить еще в начале лета. А теперь даже удивляться сил не
осталось.
– О! – встрепенулся Нестеренко, чутко поводя ушами. – Летят. Ща врежем
им по самые гланды!
Все невольно прислушались; в том, что у Нестеренко самый острый слух,
все уже успели не однажды удостовериться.
Гул накатывался с северо–востока, с наспех приспособленного под
аэродром дна сухого в это время года водохранилища.
Рядом с Цицаркиным завозился и вынул голову из–под брезента водитель
«Мамонта». Этот умудрялся безмятежно спать даже под обстрелом. Кажется, он
даже толком не понимал чем ему и его послушному гиганту–селектоиду угрожает
обстрел.
– А? – спросил он, вряд ли окончательно проснувшись. – Что, едем?
– Пока нет, – успокоил его Цицаркин. – Но скоро поедем.
– А... – протянул водила и почесал кудлатую аморфью голову. – Ладно.
Тогда я еще посплю, а как время будет – растолкаете.
– Спи, – позволил Цицаркин. – Растолкаем...
– А все–таки, – не унимался Герасим. – Не пойму я – на что они
надеются? Все равно ведь прижмем их. Кольцо ведь. Нас больше. Так нет –
ерепенятся, из минометов пуляют...
– Между прочим, – заметил Генрих, – это их земля.
– Да какая тут, мать его, земля, – ругнулся Нестеренко. – Песок один!
– Эй, Гнат, что–то ты как сапожник материшься, – заметил молчаливый
сибиряк по фамилии Шелухин. – Не узнаю тебя, прямо.
Нестеренко сокрушенно вздохнул:
– А вдруг, это моя естественная потребность? А при Семеныче я изо всех
сил сдерживаюсь?
– Да поджилки у него трясутся, вот и матерится, – насмешливо объяснил
Цицаркин.
– А у тебя, можно подумать, не трясутся? – окрысился Нестеренко.
– Трясутся, – спокойно согласился Цицаркин. – Что ж я, неживой, что ли?
В конце–концов, я, как и все тут, впервые в жизни под минометный обстрел
угодил. А когда рядом мина бубухнет, тут и обосраться не зазорно, я так
полагаю.
Герасим нервно захихикал.
В сущности, Цицаркин был прав. У всех у них играли нервишки и тряслись
поджилки. И каждый реагировал на эту чудовищную ситуацию по своему: Генрих
палил из пулевика, Нестеренко ругался, Цицаркин вежливо хамил и призывал
остальных немедленно обосраться, водила спал, Герасим премерзко хихикал при
первом удобном случае.
«Что это? – думал Рихард. – Началась естественная реакция на
происходящее? Мы медленно сходим с ума, невзирая на мудреные щиты
психоинженеров? Мы, профи, за плечами у каждого не один фитиль и даже не
одна смерть на совести. И то... двигаемся. А каково же простым погранцам, в
жизни не имевшими дела ни с кем, страшнее контрабандистов?»
А с севера наползал зловещий размеренный гул, и небо на горизонте
начало чернеть.
Летучая армада штурмовиков спешила обрушить на головы непокорных
туркменов тонны концентрированной взрывчатой смерти.
«Двадцатый, блин, век. Конец второго тысячелетия. Вот чем оборачивается
двести лет сплошного мира. Мы разучились убивать, а заодно разучились
бояться чужой смерти. Что с того, что смерть чужая? Мы не ощутим чужой
смерти и чужой боли.
Я даже не спрашиваю, сможем ли мы жить после того, как кто–нибудь там,
на позициях, умрет. Потому что уже вижу: сможем. Если бы нам суждено было
сойти с ума от массовых убийств, мы бы уже сошли, после первого же залпа
европейских летающих крепостей. Так ведь нет, сидим, цепляемся за оружие, а
когда штурмовики перемелют линию обороны ашгабатцев в мелкий
песчано–бетонный фарш, вскочим, и помчимся туда. Вопя и стреляя во все, что
движется впереди.
А потом все повторится. И так до полной победы... И до полного краха
веры в заповедь «не убий».
