Новое Лицо Престо Проявляется
Это была большая победа и первая большая радость, которую испытал
Престо с тех пор, как принялся за неравную борьбу.
Работа в киностудии над постановкой приобрела для него новый интерес.
Престо был чрезвычайно строгим и требовательным режиссером. Экономя
пленку, он не снимал десятки раз один и тот же кадр, как это обычно
делалось в Голливуде. Только после бесконечных репетиций, когда игра
артистов вполне удовлетворяла его, Гофман начинал съемку, и редкий кадр
приходилось снимать вторично. Одну неудачливую молодую артистку Престо
довел до слез, пока не добился того, чего хотел. Он сам перевоплощался во
все роли, показывая, как надо играть. Волновался, сердился, иногда даже
бранил артистов, или в отчаянии бросался на диван с видом полного
изнеможения, чтобы через несколько минут вновь взяться за муштровку. К
счастью, теперь ему не мешал смех, который он неизбежно возбуждал, когда
был уродом. Артисты терпеливо переносили все. Они видели полезность этой
суровой школы и росли на глазах.
Не делал Престо исключения и для Эллен. Он был с нею строг не меньше,
чем с другими. К его радости, он не обманулся в своих ожиданиях. Эллен
была чрезвычайно понятлива. Стало совершенно очевидно, что она прекрасно
справится с ролью героини.
Когда же дело доходило до съемки, – артисты были уже в костюмах и
гриме, являлся и Престо, тоже готовый к съемке, – он становился
неузнаваемым: добродушный, веселый, как будто он явился не для
ответственной работы, а для игры в поло. Это сразу поднимало настроение.
Не было больше строгого, придирчивого учителя, был веселый участник в
игре, и игра начиналась.
Вертя ручку аппарата, Гофман ни за одним артистом никогда не следил с
таким вниманием, как за Престо в его новом облике и новой роли.
Первые впечатления Гофмана были неопределенны. Новое лицо проявлялось
не сразу, словно на пленке с слабым проявителем. Облик Престо не имел
характерных черт знакомой маски, по которой зритель сразу узнавал любимых
комиков. Это был не человек–маска, а скорее – человек массы. Его лицо
могло напомнить тысячи лиц, его ветхий костюм ничем не отличался от тысячи
таких же ветхих костюмов безработных. Но началась игра, и новое лицо
Престо стало постепенно проявляться. Тонио уже не был игрушечным уродцем,
механизированным человеком, который пассивно принимает на себя удары
судьбы, падает, поднимается и вновь падает, даже не возбуждая жалости, а
только смех, как неодушевленный предмет.
Новый Престо так же принимал удары, наносимые судьбой, он так же
попадал в самые неприятные и нелепые положения. Но он не только неизменно
поднимался, но и неизменно вновь бросался в бой со своими угнетателями,
как бы они ни превосходили его в силе. Это и смешило и вызывало к нему
человеческую симпатию. Игра нового Престо затрагивала более глубокие
человеческие чувства. Несправедливость, удары, оскорбления, которые
претерпевал Престо, за взрывом смеха тотчас будили чувства негодования,
протеста, желания помочь.
Чем дальше подвигалась съемка, тем больше удивлялся и поражался
Гофман. Вместе с физической метаморфозой в существе Престо произошла и
чудесная интеллектуальная метаморфоза. От старого Престо новый сумел
получить в наследство всю силу юмора, несмотря на то, что новый его
физический облик не имел никакого комического уродства. В новом Престо
выявилось еще одно драгоценное качество, которым, быть может, и обладал
старый Престо, но оно не доходило до зрителя, поглощаемое и заслоняемое
его физическим уродством: глубокая человечность.
Однажды, во время перерыва, Гофман подошел к Престо и, крепко пожав
ему руку, сказал:
– Вы превзошли все мои ожидания, Тонио. Я больше не сомневаюсь, что
вы действительно обрели новое лицо. И с этим лицом нельзя не победить.
Престо улыбнулся радостно, но ответил печально:
– А между тем никогда я не был так далек от победы, как теперь.
Зайдите ко мне сегодня вечером, Гофман. Мне нужно о многом с вами
поговорить.
