Алеф, Маг, The Pretender, Le Bateleur, Der Gaukler
Цикл Воли Зарождение
Поселок Мальчики 1925 год
Всякий раз мне снится все тот же сон. Вечер, наша усадьба, матушка и
моя сестра Аннхен играют в четыре руки. Камин по случаю нехватки дров
заделали железной заслонкой и теперь там не видно огня. Слышно лишь как
шумит чтото этакое, как живой зверь, и через тонкие щелочки видно чтото
ослепительно алое.
Мы все теперь живем в двух больших комнатах по обе стороны от былого
камина. Мы я, мама, сестра и мамин брат дядя Арнольд, а в другой
две семьи наших слуг. Бывших слуг.
Русские все разбежались, говорят деньдва и обязательно придут
комиссары... У нас остались лишь немецкие слуги. Странная вещь, это уже
третий дом, коий я называю моим.
Когдато мы жили в Митаве столице Курляндии. Потом началась Война,
русские отступали и всех нас в 1915 году выселили на восток. Боялись, что мы
перейдем на немецкую сторону.
Мы переехали в СанктПетербург, где у нас был «русский особняк» на
Каменном острове. В «маленькой Курляндии», как ее называли. В 1917ом сразу
же после Февральской нас выселили и оттуда. Как «неблагонадежную
нацию».
Тогда мы переехали сюда под Петрозаводск в наш «охотничий домик».
Все говорят, что и отсюда пора уезжать по соседним домам рыщут комиссары
с чекистами и... убивают всех наших. Но мама не хочет никуда ехать. Говорит,
что дома (все мы по сей день зовем Германию «домом») еще хуже. Наша
собственная немецкая мразь учинила там революцию почище русской! Убивают
всех офицеров, глумятся над женщинами, страшно...
Да и... Мама ждет домой папу. Он, как немец, был выведен из состава
действующей перед самой войной и отправился служить в Сибирском корпусе:
то ли в Туркестан, то ли Монголию.
Мама говорит, что это последний наш дом, где он нас еще сможет найти.
Вот приедет он из Монголии, заберет всех нас и тогда мы уедем. Куданибудь.
Может в Англию, где у нас много родственников, а может и Штаты. Или
Аргентину. Папе решать.
Дядя Арнольд с ней не согласен. Он верит, что комиссары нагрянут со дня
на день. Он говорит, что дело не в том, что мы бывшие, но... Просто у
нас остались деньги и драгоценности. А комиссары с чекистами те же
воры. Они убьют нас на за то, что мы бывшие, но чтоб никто и никогда
не смог рассказать, сколько они в этом доме награбили!
Мама в ответ пожимает плечами:
«Ты преувеличиваешь, Арно! Ты Крест мой. Ты вечный трус. Кто
тебя просил называться толстовцем?! Твое поведение недостойно нас
Рыцарей. Истинный немец должен идти на Войну и Умереть, если что... Да, они
могут прийти. Да, они могут убить нас.
Ты думаешь, я... Я побегу от этого быдла? Да, мы переезжали из дому в
дом. Мы подданные Российской Империи и ежели наша с тобой Родина
принимала Закон, согласно коему...
Ужасный Закон. Несправедливый. Кощунственный. Но Закон! И любой
Истинный Рыцарь ОБЯЗАН ПОДЧИНИТЬСЯ ЗАКОНУ, как бы ни был этот Закон
несправедлив! Это Суть Рыцарства. Нашего НЕМЕЦКОГО Рыцарства.
Поэтому мы переезжали. Но бежать от убийц, негодяев и Хамов. Я
никуда не побегу. Верней, побегу. Но лишь за мужем! По его Воле,
Приказу и Требованью!»
И вот мы живем в «охотничьем домике», ожидая неизвестно чего. Каждый
вечер мама зажигает свечи над старинным роялем и они с моей старшей сестрой
садятся за пожелтелые ноты, кои какимто мистическим образом нашлись здесь
в карельской глуши.
Я сижу у самой двери, прислонясь спиной к печи и мне тепло и уютно, а
дядя Арно сидит рядом со мной и курит трубку. У нас уже почти нет хорошего
табака, но дядя нарочно ездит в Петрозаводск и выменивает чтонибудь на
табак. Такой уж он человек. Не может курить «самосад». Толстовец.
С улицы шум, слышно как подъехали сани. Да не одни много!
Я вскакиваю и кричу: «Это папа!" и сразу же осекаюсь. У дяди
Арнольда какойто стеклянный взгляд. Он трясущимися руками начинает выбивать
трубку прямо на пол и растаптывать табачный пепел по былому паркету. Я не
верю своим глазам, табачный пепел трудно отмыть фрау Краузе необычайно
расстроится.
Сзади раздается сухой мамин голос:
«Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни
нервов, ни трясущихся рук! Ты сбилась. Рази, дваи...»
Дядя Арнольд отпирает дверь в нашу комнату, в прихожей уже сгрудились
слуги. Они и вышли из своей комнаты, и в то же время, как бы пытаются
спрятаться здесь, среди вешалок.
В дверь бьют чемто тяжелым. Дядя откашливается, кивает старому Фрицу и
тот отпирает огромную дверь.
Я на всю жизнь запомнил их лица. Потом на всяких малинах, да кичах
мне говорили: «Комиссары жиды! Продали Русь инородцам!" Не знаю...
Они зашли какоюто темной, серою массой. Человек двадцать. Из семи тех,
кого я успел увидать, да запомнить еврейские лица были у одного, может
двух. Остальные же... Испитые лица уличной мрази. Люмпенов, как их называли
мои домашние учителя.
И еще я запомнил их выражения лиц. Они смотрели на нашу мебель, как
голодные сироты на господскую елку. Ктото из них сразу же потянул
бархатную гардину, она захрустела, оторвалась и чекист... Бросил ее кудато
назад с криком:
«Примите ктонибудь. И давайте мешки. А то не хватит!»
В следующий миг дядя Арнольд подхватил меня на руки и с силой бросил
прямо в окно с криком:
«Беги, Клаус! Они всех перебьют!" грохнул выстрел.
В следующий миг я с головой провалился в высокий сугроб, выбрался из
него и побежал, что есть сил, а за мною все хлопали и хлопали выстрелы.
Когда я упал в снег, совсем обессиленный, я понял, что из меня течет
кровь. Я немного порезался, вылетая через застекленное окно, и теперь у меня
чуток кровило со лба и щеки. Я не знал, что мне делать и... Я вернулся
назад. Кружным путем. Под утро.
Я вернулся, чтоб услыхать, как кричат мама и Аннхен. И фрау Краузе. И
ее дочь Паула. И фроляйн Мильх...
А я лежал в снегу и все это слушал и ничего не мог сделать. Я даже
не умел стрелять потому что мне в ту ночь было лишь десять.
Потом... Чекисты уехали, а я бегал вокруг горящего дома и не мог
ничего. Единственное что меня утешало: маму и Аннхен убили под утро. Об этом
говорили сами чекисты, когда садились на свои груженые сани. А еще они
сравнивали маму и Аннхен, как женщин.
Когда все догорело, я пробрался на бывшую кухню. Я нашел их. Они лежали
там рядышком, сильно обгорелые лицом вниз. Видно их то ли облили
чемнибудь, то ли посыпали порохом, потому что... Остались лишь обгорелые
кости с ошметками мяса и я только лишь по размерам, да остаткам одежды
различил тело мамы и Аннхен.
В обгорелых черепах с остатками волос на них были дырки. В районе
затылка. А кости рук так и остались сведенными за спиной и огонь так и не
дожрал остатки веревок, коими они были скручены.
И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно
так: пуля в затылок легкая смерть.
Знаете... Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря
знал, как убивать, и как умирать, ежели что, но... Эти два обгорелые
трупа не были моими мамой и Аннхен. Мама и Аннхен вознеслись прямо на небо,
а это... Тлен и чейто пепел.
Я забросал трупы снегом жирным, почернелым с запахом горелого сала и
копоти, извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел искать
дядю Арнольда.
Я не нашел его среди прочих и решил, что он верно, был убит сразу в
прихожей, а там все здорово выгорело.
Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца. Я забрался в него,
собрал все теплые вещи, что смог надеть на себя и вышел из дому, чтоб
никогда в него не вернуться.
Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было ни
носить, ни продать. Поэтому я шел по карельскому лесу в парадной шинели
офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.
Шинель быстро отсырела, намокла и стала как камень тянуть меня за
собой. Тогда я решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман
там я вдруг нащупал крохотный золотой медальон с гравировкой и маминым
лицом на эмали. Я Верующий и во всем вижу Волю Божию. Я понял, что
Господь послал мне его неспроста. Я отрезал от тяжкой шинели шнур к
аксельбантам, продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок
на шею.
Я (даже в десять лет!) знал, что это ошибка, коя может стоить мне
жизни. Но я Рыцарь и готов был рискнуть.
Я очнулся. Снова раскрылась дверь к проверяющим и былой унтер Потапыч,
щурясь, громко прочел:
«Крафт! Эй, Граф твоя очередь!»
Я вошел в длинную, похожую на извилистый коридор учительскую
«Образцовой колонии для беспризорников» и сразу понял они выследили меня.
Комната была заполнена людьми в штатском, по одному виду коих можно
было сказать, ЧеКа. Столько лет, столько дней я скрывался от них... И вот
теперь все. Они меня взяли.
Во главе стола сидел длинный худощавый человек в выцветшей гимнастерке
с козлиным лицом и бородкой. Он читал какието бумажки, сложенные перед ним.
Не глядя на меня, он указал рукой на ряд стульев и я хотел сесть на
ближайший. Ктото вовремя прошептал:
«Атенсьон!" и я увидал, что у стула ножка надломлена. Я поменял
его и другой человек со смехом добавил чтото еще. На чьемто птичьем.
Слишком поздно я осознал, что у этого стула непрочная спинка и чуть не упал.
Ктото чуть засмеялся, ктото чтото шепнул. В длинной темной комнате
будто бы ожили десятки теней. В этот миг козлоликий чекист, тряся своей
редкой бородкой , прочел:
«Крафт Николай Янович немец, атеист, родился в Ташкенте в 1911
году в семье инженерапутейца. Отец комиссар Путей Сообщения
Туркестанской Республики. Казнен вместе со всею семьей в дни басмаческого
выступления... Круглый сирота.
Поступил в колонию три недели назад из тифозного карантина после
выздоровления от сыпняка. Свободно говорит понемецки, порусски с
сильным акцентом. Пользуется непререкаемым авторитетом среди прочих
воспитанников. Кличка, производная от фамилии Граф. Все верно?»
Я чуть кивнул. Козлоликий показал мне старую затертую фотографию с
человеком в форме путейца, обнимающего такую же светловолосую женщину и трех
детей. Я кивнул еще раз. «Да, это мы Крафты». Так мне сказал тот,
умиравший от тифа парнишечка.
Сам не знаю, почему я его подобрал. Он бредил понашему, понемецки,
а никто не мог разобрать и все думали его бросить.
Я случайно пристал к той компании. Меня с улицы взяли воры, кои и
научили всяким премудростям. Как вскрыть замок, как взломать дверь, иль
залезть в форточку. Лет пять так и жил, а когда всех повязали, «сорвался» с
пересылки.
На той пересылке я «погонялово» получил, а по малолетству меня не
шибкото охраняли. Вот и «спрыгнул».
Пристал к мелкоте, а потом дернула меня нелегкая ходить за
умирающим! (Видно, и укусила меня в эти дни вошь.) Когда парень помер, будто
сам Господь подсказал мне, и взял я из тряпья и лохмотьев старую фотографию
и справку «Свидетельство о Рождении», выданное комиссариатом
Туркестанской Республики.
Когда очнулся, все кругом меня звали Крафт и всячески нянчились. Я и
думать не мог, что папаша этого Крафта прославился комиссаром и мальчонку
все эти годы искало ЧеКа!
«А это... Откуда он у тебя?»
Козлоликий чекист держал за почернелый шнурок крохотный золотой
медальон с инкрустациями. Медальон был открыт и из него на меня глядел лик
моей мамы. И я знал...
«Нашел».
«Точно нашел? Не украл?»
«Я не вор. Нашел».
Чекист задумчиво посмотрел на меня, а потом еще раз на мамино
изображение на драгоценной эмали. Тихо пробормотал:
«Странная штука Наследственность. Ты нисколько не похож на своих же
родителей, а на эту женщину... Как родной сын.
Дорогая вещица. Что ж не продалто?»
«Понравилась. Дорогая, вот и понравилась».
Чекист, не выпуская из рук крутящийся на шнурке медальон, достал
какуюто папку, и протягивая ее мне, вдруг спросил:
«Посмотрика на эти вот фотографии. Не узнаешь ли там кого? Посмотри
повнимательней».
Я сразу же узнал их. Они сидели с красными бантами, да в солдатских
папахах. Я запомнил их лица тех, кто приезжал в тот вечер к нам в дом.
Узнал ли я их? Как я мог забыть хоть единого?!
Я просмотрел все показанные мне фотографии, навсегда запомнил надписи
на знаменах: «Особый отряд ЧеКа Петрозаводской волости», и... вернул их со
словами:
«Нет. Ни единого».
Козлоликий человек в выцветшей гимнастерке все это время испытующе
смотрел на меня и отцов медальон покачивался в его нервных пальцах. Услыхав
мой ответ, он небрежно сказал:
«Раз так... Этот медальон я забираю. Это вещественное
доказательство к одному старому делу. Ты... не против?»
«Это не мой. Я нашел его..." у меня похолодели руки и ноги, а
горло сдавило, когда я отвечал эти слова. Но в мозгу звучал мамин голос: «Не
обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни
трясущихся рук! Ты сбилась. Рази, дваи...»
Я сам удивился, заметив, что когда мне подали фотографию Крафтов, руки
мои были совершенно покойны. И я мог покойно глядеть в лицо козлоликого.
Тот, не глядя, кинул кудато в сторону медальон, он стукнулся в
какойто там ящик и... Я очень хотел посмотреть куда он упал, но не
мог сделать этого. Я аккуратно сложил старую фотографию Крафтов,
«Свидетельство о рождении» и хотел уже встать.
Следившие за мною чекисты сразу все зашушукались, двое из них
попеременно склонялись к козлоликому и чтото шептали ему на ухо. У них был
такой вид, будто они наконецто поймали ужаснейшего преступника и сердце мое
опять ушло в пятки.
Чекист с козлиной бородкой знаком приказал мне сидеть, достал откудато
из стола пачку дорогих папирос и двинул их в мою сторону. Я отрицательно
качнул головой, и он, усмехнувшись, сказал мне:
«И верно. Курить здоровью вредить. Я расскажу тебе одну сказку.
Тебя она, конечно же не касается, но мне хотелось бы, чтобы ты о ней знал.
Мне кажется, что... Мы не понимаем друг друга. А мне хотелось бы найти с
тобою общий язык.
Жилбыл один офицер. Так же, как и ты граф. Только лишь не по
кличке, но званию. И был он немцем.
Так уж получилось, что многие родственники его жили, да и сейчас живут
за границей в Германии. Поэтому, когда разразилась германская, его
отправили на восток комполка в Туркестан.
Жена же его курляндская немка такого же круга и положения была
выселена сперва в Питер, а потом и под Петрозаводск. Была она настолько
богата и родовита, что в ссылку сию с ней отправились даже слуги. Так бывает
у немцев...
Когда произошла Революция, граф вступил в армию Колчака и погиб в одном
из сражений. Тело его было обнаружено и труп захоронен со всеми почестями.
Согласно правилам, принятым средь колчаковцев, сообщение о смерти его было
передано и в Германию, и к нам в Россию.
Иных наследников у графа не было и все состояние после смерти досталось
жене и двум детям. Их искали в Петрозаводске, но, говорят, что графиня
никогда не покидала свой дом, а вместо нее в получении Известия о Наследстве
расписался ее младший брат всецело принявший Революцию.
Сложно сказать, как бы все повернулось, но Наследники огромных
богатств, находящихся вне пределов России, поступали на особый учет и сразу
же из Москвы в Петрозаводск выехал спецотряд Чрезвычайной Комиссии, коему
было приказано срочно вывезти графиню с детьми для особого разбирательства.
Не скрою, коекто надеялся, что женщину удастся уговорить передать все ее
зарубежное состояние в обмен на... скажем так безопасность ее малышей.
Но когда сей отряд прибыл в Петрозаводск, выяснилось... Якобы
неизвестная банда напала на дом и убила графиню, ее детей и всех слуг. Чудом
выжил лишь младший брат той самой женщины, что была изображена на найденном
тобой медальоне. Этот человек уже получил свидетельства о смерти всей
несчастной семьи и выехал из страны, чтоб получить неслыханное наследство...
После гибели сестры, племянника и племянницы именно он унаследовал все
их состояние!
Нашей комиссии это все не понравилось, мы стали копать и выяснили
удивительную подробность: ежели бы графиня, или ктонибудь из ее детей
остались в живых, богач сей стал бы нищим! Война прошла как раз по
владениям их семьи и все решительно все уничтожила! Зато имущество зятя
этого человека оказалось почти что не тронутым.
Мало того... Следователи обнаружили еще одну вещь. В семьях чекистов и
следователей местного отдела ЧеКа обнаружились предметы и вещи, вывезенные
из дома вырезанной семьи. Нашлись свидетели, утверждавшие что в некую ночь
местный отряд ЧеКа выезжал за город, а вернулся с санями, груженными
барахлом.
Помоему приказу все эти люди были немедленно арестованы, а моя
комиссия начала особое следствие. Огромные деньги ушли из страны и ктото
должен за сие отвечать.
В ходе следствия выяснилось... На пожарище не хватило одного трупа.
Тело десятилетнего мальчика бесследно исчезло, а местные охотники
подтвердили, что вокруг дома в ту страшную ночь ходил мальчик. Они указали и
место, где он лежал, следя и слыша все, что происходило в том доме, и то...
где он бросил дорогую шинель офицерагвардейца. Глупо.
Кто, кроме ребенка, мог надеть на себя длиннополую шинель гвардейского
офицера в начале 1920го? Глупо. И мы знали, что мальчик остался жив. Все
эти годы мы искали его.
Нам нужен был законный Наследник, коий смог бы перевести в Россию
унаследованное имущество. Но вместе с нами делом сиим занялись и... наши
политические противники. Они предпочли работать с человеком, убившим
собственную сестру и племянницу.
Не так давно... Не так давно пришла весть, что человек сей уже
завербован и работает теперь на нашу разведку. Появился новый приказ...
Ежели нам и удастся найти некоего пропавшего мальчика, он должен...
Исчезнуть. Ибо теперь нам невыгодно его появление.
Знаешь что?»
Мне казалось, что ктото огромный взгромоздился на мою грудь и нельзя
ни вдохнуть, ни выдохнуть. Человек же в выцветшей гимнастерке с
раздражением вдруг взмахнул рукой и сказал:
«Произошло преступление! Чудовищное преступление! Я сам в
молодости много чего натворил, но тут... Чистой воды уголовщина! Мы
отпустили всех этих... С позволенья сказать чекистов, хоть я и настаивал
на Трибунале для любого из них! Такие люди позорят и меня, и всех нас! У
нас должны быть Чистые Руки! Ты понимаешь, Чистые Руки!
А когда детоубийцу выставляют нашим агентом... Увы, это Ленинград и
Ленинградская область! Там всем заправляют... всякие сволочи! Я ничего не
могу тут поделать!
Ты меня понимаешь?!»
Меня будто ударили по голове. Люди с сожалением и ободреньем в глазах
смотрели все на меня, а я вдруг осознал, что неправильно понимал все их
взгляды. В горле у меня пересохло, я хотел чтото сказать, когда человек в
выцветшей гимнастерке пробормотал:
«Извини, что... Было у нас тут сомнение. Отдельные товарищи думали,
что ты... убил этого Крафта. К счастью, у тебя есть свидетели, кои
подтвердили, что ты ухаживал за Колей Крафтом до его смерти.
И еще одно. На будущее. Я готов поверить в то, что сын немецкого
инженерапутейца откудато знает не только немецкий, но и английский с
французским в придачу. Но родиться в Ташкенте, и не понимать простейших слов
поузбекски!? В другой раз готовься тщательней! А держишься ты хорошо.
Ладно... Посмотрим, поучим. Может и выйдет из тебя какой толк.
Крафтом я назвать тебя не могу, слишком уж ты не похож на сына того, с кем я
пару лет прожил в ссылке. Поэтому...
Оформите на него Кравцов. Кравцов Николай Иванович. Раз уж ты не
смеешь звать тебя своим именем, какая разница тебе Кравцов, или
Крафт?
Немногие из наших воспитанников похвастаются твоими манерами с
выправкой. А сие дорогого стоит!»
С этими словами человек в гимнастерке выудил откудато мой медальон и
небрежно бросил его в мою сторону. Я сразу подхватил его и поспешил
спрятать.
Когда меня выели из учительской, ко мне подбежал старый унтер Потапыч,
коий ощупал меня со всех сторон, обнял, расцеловал и, тряся за плечо, почти
что воскликнул:
«Ну, Граф! Ну, молодец! Глянулся ты! Глянулся самому Феликсу
Эдмундовичу! Ты не думай, он же из благородных, из НАШИХ! Такой же
шляхтич, как ты.
Ему, главное чтоб Порядок! Чтоб... Ну, ты понял! Глянулся ты ему.
Глянулся! Принимай отряд, Граф! Теперь ты командир над всеми ребятами
твоего возраста. Принимай отряд, Коля! Клаус...»
Я шел за Потапычем, а ноги у меня были, как ватные. Я шел и плакал, я
знал, что ВЕРНУЛСЯ.
Это мой Дом. Это то место, где еще нужны Рыцари. И придет день,
когда мы наведем тут Порядок. А я найду их... Я их помню. Я помню взгляд
Феликса Эдмундовича, коим он следил за мной, когда я смотрел на показанные
мне фотографии.
У нас чтото вроде негласного договора. Я выучусь и исполню любой
Приказ Феликса Эдмундовича. А он мне отдаст всех этих. Всех до единого. И
смерть их не будет легка.
Ни одному из них я не пущу пулю в голову. Я... Я знаю, что я с ними
сделаю! И с ними, и с их покровителями. Из этого... Из Ленинграда и области.
А потом я поеду в Германию.
Мне очень нужно поехать в Германию!