Храмовник - Александр Башкуев. - Книжная Полка

Алеф, Маг, The Pretender, Le Bateleur, Der Gaukler

Цикл Воли – Зарождение

Поселок Мальчики – 1925 год

Всякий раз мне снится все тот же сон. Вечер, наша усадьба, матушка и моя сестра Аннхен играют в четыре руки. Камин по случаю нехватки дров заделали железной заслонкой и теперь там не видно огня. Слышно лишь – как шумит что–то этакое, как живой зверь, и через тонкие щелочки видно что–то ослепительно алое.

Мы все теперь живем в двух больших комнатах – по обе стороны от былого камина. Мы – я, мама, сестра и мамин брат – дядя Арнольд, а в другой – две семьи наших слуг. Бывших слуг.

Русские все разбежались, говорят – день–два и обязательно придут комиссары... У нас остались лишь немецкие слуги. Странная вещь, – это уже третий дом, коий я называю моим.

Когда–то мы жили в Митаве – столице Курляндии. Потом началась Война, русские отступали и всех нас в 1915 году выселили на восток. Боялись, что мы перейдем на немецкую сторону.

Мы переехали в Санкт–Петербург, где у нас был «русский особняк» на Каменном острове. В «маленькой Курляндии», как ее называли. В 1917–ом сразу же после Февральской – нас выселили и оттуда. Как – «неблагонадежную нацию».

Тогда мы переехали сюда – под Петрозаводск в наш «охотничий домик». Все говорят, что и отсюда пора уезжать – по соседним домам рыщут комиссары с чекистами и... убивают всех наших. Но мама не хочет никуда ехать. Говорит, что дома (все мы по сей день зовем Германию – «домом») еще хуже. Наша собственная – немецкая мразь учинила там революцию почище русской! Убивают всех офицеров, глумятся над женщинами, – страшно...

Да и... Мама ждет домой папу. Он, как немец, был выведен из состава действующей – перед самой войной и отправился служить в Сибирском корпусе: то ли в Туркестан, то ли – Монголию.

Мама говорит, что это последний наш дом, где он нас еще сможет найти. Вот приедет он из Монголии, заберет всех нас и тогда мы уедем. Куда–нибудь. Может в Англию, где у нас много родственников, а может и – Штаты. Или – Аргентину. Папе решать.

Дядя Арнольд с ней не согласен. Он верит, что комиссары нагрянут со дня – на день. Он говорит, что дело не в том, что мы – бывшие, но... Просто у нас – остались деньги и драгоценности. А комиссары с чекистами – те же воры. Они убьют нас на за то, что мы – бывшие, но – чтоб никто и никогда не смог рассказать, – сколько они в этом доме награбили!

Мама в ответ пожимает плечами:

– «Ты преувеличиваешь, Арно! Ты – Крест мой. Ты – вечный трус. Кто тебя просил называться толстовцем?! Твое поведение недостойно нас – Рыцарей. Истинный немец должен идти на Войну и Умереть, если что... Да, они могут прийти. Да, они могут убить нас.

Ты думаешь, я... Я побегу от этого быдла? Да, мы переезжали из дому в дом. Мы – подданные Российской Империи и ежели наша с тобой Родина принимала Закон, согласно коему...

Ужасный Закон. Несправедливый. Кощунственный. Но – Закон! И любой Истинный Рыцарь ОБЯЗАН ПОДЧИНИТЬСЯ ЗАКОНУ, как бы ни был этот Закон – несправедлив! Это Суть – Рыцарства. Нашего – НЕМЕЦКОГО Рыцарства.

Поэтому мы – переезжали. Но бежать от убийц, негодяев и Хамов. Я никуда не побегу. Верней, – побегу. Но лишь – за мужем! По его Воле, Приказу и Требованью!»

И вот мы живем в «охотничьем домике», ожидая неизвестно чего. Каждый вечер мама зажигает свечи над старинным роялем и они с моей старшей сестрой садятся за пожелтелые ноты, кои каким–то мистическим образом нашлись здесь – в карельской глуши.

Я сижу у самой двери, прислонясь спиной к печи и мне тепло и уютно, а дядя Арно сидит рядом со мной и курит трубку. У нас уже почти нет хорошего табака, но дядя нарочно ездит в Петрозаводск и выменивает что–нибудь на табак. Такой уж он человек. Не может курить «самосад». Толстовец.

С улицы шум, – слышно как подъехали сани. Да не одни – много!

Я вскакиваю и кричу: «Это – папа!" – и сразу же осекаюсь. У дяди Арнольда какой–то стеклянный взгляд. Он трясущимися руками начинает выбивать трубку прямо на пол и растаптывать табачный пепел по былому паркету. Я не верю своим глазам, – табачный пепел трудно отмыть – фрау Краузе необычайно расстроится.

Сзади раздается сухой мамин голос:

– «Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни – трясущихся рук! Ты сбилась. Раз–и, два–и...»

Дядя Арнольд отпирает дверь в нашу комнату, в прихожей уже сгрудились слуги. Они – и вышли из своей комнаты, и в то же время, – как бы пытаются спрятаться – здесь, среди вешалок.

В дверь бьют чем–то тяжелым. Дядя откашливается, кивает старому Фрицу и тот отпирает огромную дверь.

Я на всю жизнь запомнил их лица. Потом – на всяких малинах, да кичах мне говорили: «Комиссары – жиды! Продали Русь инородцам!" Не знаю...

Они зашли какою–то темной, серою массой. Человек двадцать. Из семи тех, кого я успел увидать, да запомнить – еврейские лица были у одного, может – двух. Остальные же... Испитые лица уличной мрази. Люмпенов, как их называли мои домашние учителя.

И еще – я запомнил их выражения лиц. Они смотрели на нашу мебель, как голодные сироты – на господскую елку. Кто–то из них сразу же потянул бархатную гардину, она захрустела, оторвалась и чекист... Бросил ее куда–то назад с криком:

– «Примите кто–нибудь. И давайте мешки. А то – не хватит!»

В следующий миг дядя Арнольд подхватил меня на руки и с силой бросил прямо в окно с криком:

– «Беги, Клаус! Они всех перебьют!" – грохнул выстрел.

В следующий миг я с головой провалился в высокий сугроб, выбрался из него и побежал, что есть сил, а за мною все хлопали и хлопали выстрелы.

Когда я упал в снег, совсем обессиленный, я понял, что из меня течет кровь. Я немного порезался, вылетая через застекленное окно, и теперь у меня чуток кровило со лба и щеки. Я не знал, что мне делать и... Я вернулся назад. Кружным путем. Под утро.

Я вернулся, чтоб услыхать, как кричат мама и Аннхен. И фрау Краузе. И ее дочь Паула. И фроляйн Мильх...

А я лежал в снегу и все это слушал и – ничего не мог сделать. Я даже не умел стрелять – потому что мне в ту ночь было лишь десять.

Потом... Чекисты уехали, а я бегал вокруг горящего дома и – не мог ничего. Единственное что меня утешало: маму и Аннхен убили под утро. Об этом говорили сами чекисты, когда садились на свои груженые сани. А еще они сравнивали маму и Аннхен, как – женщин.

Когда все догорело, я пробрался на бывшую кухню. Я нашел их. Они лежали там – рядышком, сильно обгорелые – лицом вниз. Видно их – то ли облили чем–нибудь, то ли – посыпали порохом, потому что... Остались лишь обгорелые кости с ошметками мяса и я только лишь по размерам, да остаткам одежды различил тело мамы и Аннхен.

В обгорелых черепах с остатками волос на них были дырки. В районе затылка. А кости рук так и остались сведенными за спиной и огонь так и не дожрал остатки веревок, коими они были скручены.

И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно так: пуля в затылок – легкая смерть.

Знаете... Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря – знал, как убивать, и – как умирать, ежели что, но... Эти два обгорелые трупа не были моими мамой и Аннхен. Мама и Аннхен вознеслись прямо на небо, а это... Тлен и чей–то пепел.

Я забросал трупы снегом – жирным, почернелым с запахом горелого сала и копоти, извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел искать дядю Арнольда.

Я не нашел его среди прочих и решил, что он – верно, был убит сразу в прихожей, а там – все здорово выгорело.

Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца. Я забрался в него, собрал все теплые вещи, что смог надеть на себя и вышел из дому, чтоб никогда в него не вернуться.

Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было – ни носить, ни продать. Поэтому я шел по карельскому лесу в парадной шинели офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.

Шинель быстро отсырела, намокла и стала как камень тянуть меня за собой. Тогда я решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман – там я вдруг нащупал крохотный золотой медальон с гравировкой и маминым лицом на эмали. Я – Верующий и во всем вижу Волю Божию. Я понял, что Господь послал мне его – неспроста. Я отрезал от тяжкой шинели шнур к аксельбантам, продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок на шею.

Я (даже в десять лет!) знал, что это – ошибка, коя может стоить мне жизни. Но я – Рыцарь и готов был рискнуть.

Я очнулся. Снова раскрылась дверь к проверяющим и былой унтер Потапыч, щурясь, громко прочел:

– «Крафт! Эй, Граф – твоя очередь!»

Я вошел в длинную, похожую на извилистый коридор учительскую «Образцовой колонии для беспризорников» и сразу понял – они выследили меня.

Комната была заполнена людьми в штатском, по одному виду коих можно было сказать, – ЧеКа. Столько лет, столько дней я скрывался от них... И вот теперь – все. Они меня взяли.

Во главе стола сидел длинный худощавый человек в выцветшей гимнастерке с козлиным лицом и бородкой. Он читал какие–то бумажки, сложенные перед ним. Не глядя на меня, он указал рукой на ряд стульев и я хотел сесть на ближайший. Кто–то вовремя прошептал:

– «Атенсьон!" – и я увидал, что у стула ножка надломлена. Я поменял его и другой человек со смехом добавил что–то еще. На чьем–то птичьем. Слишком поздно я осознал, что у этого стула непрочная спинка и чуть не упал.

Кто–то чуть засмеялся, кто–то что–то шепнул. В длинной темной комнате будто бы ожили десятки теней. В этот миг козлоликий чекист, тряся своей редкой бородкой , прочел:

– «Крафт Николай Янович – немец, атеист, родился в Ташкенте в 1911 году в семье инженера–путейца. Отец – комиссар Путей Сообщения Туркестанской Республики. Казнен вместе со всею семьей в дни басмаческого выступления... Круглый сирота.

Поступил в колонию три недели назад из тифозного карантина после выздоровления от сыпняка. Свободно говорит по–немецки, по–русски – с сильным акцентом. Пользуется непререкаемым авторитетом среди прочих воспитанников. Кличка, – производная от фамилии – Граф. Все верно?»

Я чуть кивнул. Козлоликий показал мне старую затертую фотографию с человеком в форме путейца, обнимающего такую же светловолосую женщину и трех детей. Я кивнул еще раз. «Да, это мы – Крафты». Так мне сказал тот, умиравший от тифа парнишечка.

Сам не знаю, – почему я его подобрал. Он бредил по–нашему, по–немецки, а никто не мог разобрать и все думали его бросить.

Я случайно пристал к той компании. Меня с улицы взяли воры, кои и научили всяким премудростям. Как вскрыть замок, как взломать дверь, иль – залезть в форточку. Лет пять так и жил, а когда всех повязали, «сорвался» с пересылки.

На той пересылке я «погонялово» получил, а по малолетству меня не шибко–то охраняли. Вот и «спрыгнул».

Пристал к мелкоте, а потом – дернула меня нелегкая ходить за умирающим! (Видно, и укусила меня в эти дни вошь.) Когда парень помер, будто сам Господь подсказал мне, и взял я из тряпья и лохмотьев старую фотографию и справку – «Свидетельство о Рождении», выданное комиссариатом Туркестанской Республики.

Когда очнулся, все кругом меня звали – Крафт и всячески нянчились. Я и думать не мог, что папаша этого Крафта прославился комиссаром и мальчонку все эти годы искало ЧеКа!

– «А это... Откуда он у тебя?»

Козлоликий чекист держал за почернелый шнурок крохотный золотой медальон с инкрустациями. Медальон был открыт и из него на меня глядел лик моей мамы. И я знал...

– «Нашел».

– «Точно нашел? Не украл?»

– «Я – не вор. Нашел».

Чекист задумчиво посмотрел на меня, а потом еще раз на мамино изображение на драгоценной эмали. Тихо пробормотал:

– «Странная штука Наследственность. Ты нисколько не похож на своих же родителей, а на эту женщину... Как родной сын.

Дорогая вещица. Что ж не продал–то?»

– «Понравилась. Дорогая, – вот и понравилась».

Чекист, не выпуская из рук крутящийся на шнурке медальон, достал какую–то папку, и протягивая ее мне, вдруг спросил:

– «Посмотри–ка на эти вот фотографии. Не узнаешь ли там кого? Посмотри повнимательней».

Я сразу же узнал их. Они сидели с красными бантами, да в солдатских папахах. Я запомнил их лица – тех, кто приезжал в тот вечер к нам в дом. Узнал ли я их? Как я мог – забыть хоть единого?!

Я просмотрел все показанные мне фотографии, навсегда запомнил надписи на знаменах: «Особый отряд ЧеКа Петрозаводской волости», и... вернул их со словами:

– «Нет. Ни единого».

Козлоликий человек в выцветшей гимнастерке все это время испытующе смотрел на меня и отцов медальон покачивался в его нервных пальцах. Услыхав мой ответ, он небрежно сказал:

– «Раз так... Этот медальон я забираю. Это – вещественное доказательство к одному старому делу. Ты... не против?»

– «Это – не мой. Я нашел его..." – у меня похолодели руки и ноги, а горло сдавило, когда я отвечал эти слова. Но в мозгу звучал мамин голос: «Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни – трясущихся рук! Ты сбилась. Раз–и, два–и...»

Я сам удивился, заметив, что когда мне подали фотографию Крафтов, руки мои были совершенно покойны. И я мог покойно глядеть в лицо козлоликого.

Тот, не глядя, кинул куда–то в сторону медальон, он стукнулся в какой–то там ящик и... Я очень хотел посмотреть – куда он упал, но – не мог сделать этого. Я аккуратно сложил старую фотографию Крафтов, «Свидетельство о рождении» и хотел уже встать.

Следившие за мною чекисты сразу все зашушукались, двое из них попеременно склонялись к козлоликому и что–то шептали ему на ухо. У них был такой вид, будто они наконец–то поймали ужаснейшего преступника и сердце мое – опять ушло в пятки.

Чекист с козлиной бородкой знаком приказал мне сидеть, достал откуда–то из стола пачку дорогих папирос и двинул их в мою сторону. Я отрицательно качнул головой, и он, усмехнувшись, сказал мне:

– «И верно. Курить – здоровью вредить. Я расскажу тебе одну сказку. Тебя она, конечно же не касается, но мне хотелось бы, чтобы ты о ней знал. Мне кажется, что... Мы не понимаем друг друга. А мне хотелось бы найти с тобою – общий язык.

Жил–был один офицер. Так же, как и ты – граф. Только лишь не по кличке, но – званию. И был он – немцем.

Так уж получилось, что многие родственники его жили, да и сейчас живут за границей – в Германии. Поэтому, – когда разразилась германская, его отправили на восток – комполка в Туркестан.

Жена же его – курляндская немка такого же круга и положения была выселена сперва в Питер, а потом и – под Петрозаводск. Была она настолько богата и родовита, что в ссылку сию с ней отправились даже слуги. Так бывает у немцев...

Когда произошла Революция, граф вступил в армию Колчака и погиб в одном из сражений. Тело его было обнаружено и труп захоронен со всеми почестями. Согласно правилам, принятым средь колчаковцев, сообщение о смерти его было передано и в Германию, и к нам – в Россию.

Иных наследников у графа не было и все состояние после смерти досталось жене и двум детям. Их искали в Петрозаводске, но, говорят, что – графиня никогда не покидала свой дом, а вместо нее в получении Известия о Наследстве расписался ее младший брат – всецело принявший Революцию.

Сложно сказать, – как бы все повернулось, но Наследники огромных богатств, находящихся вне пределов России, поступали на особый учет и сразу же из Москвы в Петрозаводск выехал спецотряд Чрезвычайной Комиссии, коему было приказано срочно вывезти графиню с детьми для особого разбирательства. Не скрою, – кое–кто надеялся, что женщину удастся уговорить передать все ее зарубежное состояние – в обмен на... скажем так – безопасность ее малышей.

Но когда сей отряд прибыл в Петрозаводск, выяснилось... Якобы неизвестная банда напала на дом и убила графиню, ее детей и всех слуг. Чудом выжил лишь младший брат той самой женщины, что была изображена на найденном тобой медальоне. Этот человек уже получил свидетельства о смерти всей несчастной семьи и выехал из страны, чтоб получить неслыханное наследство...

После гибели сестры, племянника и племянницы именно он унаследовал все их состояние!

Нашей комиссии это все не понравилось, мы стали копать и выяснили удивительную подробность: ежели бы графиня, или кто–нибудь из ее детей остались в живых, богач сей – стал бы нищим! Война прошла как раз по владениям их семьи и все – решительно все уничтожила! Зато имущество зятя этого человека оказалось почти что – не тронутым.

Мало того... Следователи обнаружили еще одну вещь. В семьях чекистов и следователей местного отдела ЧеКа обнаружились предметы и вещи, вывезенные из дома вырезанной семьи. Нашлись свидетели, утверждавшие что в некую ночь местный отряд ЧеКа выезжал за город, а вернулся с санями, груженными барахлом.

По–моему приказу все эти люди были немедленно арестованы, а моя комиссия начала особое следствие. Огромные деньги ушли из страны и кто–то должен за сие отвечать.

В ходе следствия выяснилось... На пожарище не хватило одного трупа. Тело десятилетнего мальчика бесследно исчезло, а местные охотники подтвердили, что вокруг дома в ту страшную ночь ходил мальчик. Они указали и место, где он лежал, следя и слыша все, что происходило в том доме, и то... где он бросил дорогую шинель офицера–гвардейца. Глупо.

Кто, кроме ребенка, мог надеть на себя длиннополую шинель гвардейского офицера в начале 1920–го? Глупо. И мы знали, что мальчик – остался жив. Все эти годы мы искали его.

Нам нужен был законный Наследник, коий смог бы перевести в Россию унаследованное имущество. Но вместе с нами делом сиим занялись и... наши политические противники. Они предпочли работать с человеком, убившим собственную сестру и племянницу.

Не так давно... Не так давно пришла весть, что человек сей уже завербован и работает теперь на нашу разведку. Появился новый приказ... Ежели нам и удастся найти некоего пропавшего мальчика, он должен... Исчезнуть. Ибо теперь нам невыгодно его появление.

Знаешь что?»

Мне казалось, что кто–то огромный взгромоздился на мою грудь и нельзя ни вдохнуть, ни – выдохнуть. Человек же в выцветшей гимнастерке с раздражением вдруг взмахнул рукой и сказал:

– «Произошло преступление! Чудовищное преступление! Я сам – в молодости много чего натворил, но тут... Чистой воды уголовщина! Мы отпустили всех этих... С позволенья сказать – чекистов, хоть я и настаивал на Трибунале для любого из них! Такие люди позорят и меня, и – всех нас! У нас должны быть – Чистые Руки! Ты понимаешь, – Чистые Руки!

А когда детоубийцу выставляют нашим агентом... Увы, это – Ленинград и Ленинградская область! Там всем заправляют... всякие сволочи! Я ничего не могу тут поделать!

Ты меня понимаешь?!»

Меня будто ударили по голове. Люди с сожалением и ободреньем в глазах смотрели все на меня, а я вдруг осознал, что неправильно понимал все их взгляды. В горле у меня пересохло, я хотел что–то сказать, когда человек в выцветшей гимнастерке пробормотал:

– «Извини, что... Было у нас тут сомнение. Отдельные товарищи думали, что ты... убил этого Крафта. К счастью, у тебя есть свидетели, кои подтвердили, что ты ухаживал за Колей Крафтом до его смерти.

И еще одно. На будущее. Я готов поверить в то, что сын немецкого инженера–путейца откуда–то знает не только немецкий, но и английский с французским в придачу. Но родиться в Ташкенте, и не понимать простейших слов по–узбекски!? В другой раз – готовься тщательней! А держишься ты – хорошо.

Ладно... Посмотрим, поучим. Может и выйдет из тебя – какой толк. Крафтом я назвать тебя не могу, слишком уж ты не похож на сына того, с кем я пару лет прожил в ссылке. Поэтому...

Оформите на него – Кравцов. Кравцов Николай Иванович. Раз уж ты не смеешь звать тебя своим именем, – какая разница тебе – Кравцов, или – Крафт?

Немногие из наших воспитанников похвастаются твоими манерами с выправкой. А сие – дорогого стоит!»

С этими словами человек в гимнастерке выудил откуда–то мой медальон и небрежно бросил его в мою сторону. Я сразу подхватил его и поспешил спрятать.

Когда меня выели из учительской, ко мне подбежал старый унтер Потапыч, коий ощупал меня со всех сторон, обнял, расцеловал и, тряся за плечо, почти что воскликнул:

– «Ну, – Граф! Ну, молодец! Глянулся ты! Глянулся самому Феликсу Эдмундовичу! Ты не думай, он же из благородных, – из НАШИХ! Такой же шляхтич, как ты.

Ему, – главное – чтоб Порядок! Чтоб... Ну, ты понял! Глянулся ты ему. Глянулся! Принимай отряд, Граф! Теперь ты – командир над всеми ребятами твоего возраста. Принимай отряд, Коля! Клаус...»

Я шел за Потапычем, а ноги у меня были, как ватные. Я шел и плакал, я знал, что – ВЕРНУЛСЯ.

Это – мой Дом. Это – то место, где еще нужны Рыцари. И придет день, когда мы наведем тут Порядок. А я найду их... Я их помню. Я помню взгляд Феликса Эдмундовича, коим он следил за мной, когда я смотрел на показанные мне фотографии.

У нас – что–то вроде негласного договора. Я выучусь и исполню любой Приказ Феликса Эдмундовича. А он мне отдаст всех этих. Всех – до единого. И смерть их не будет легка.

Ни одному из них я не пущу пулю в голову. Я... Я знаю, что я с ними сделаю! И с ними, и с их покровителями. Из этого... Из Ленинграда и области. А потом я поеду в Германию.

Мне очень нужно поехать в Германию!