Глава пятая
Я покинул Калган на следующее утро, проведя оставшийся день и большую
часть ночи в попытках понять то, что каждый из жителей знал с рождения
точнее, с того момента, когда осознавал себя личностью, пришедшей в мир.
Кое о чем я рискнул спросить Ормузда мальчишка, после того, как я его
прогнал, не приближался ко мне ближе, чем на расстояние крика, но был
готов ответить на любой вопрос, заданный с достаточным мысленным усилием,
чтобы быть услышанным.
К примеру, любовь и деторождение. Я любил женщину на склоне холма. Я
хотел, чтобы она мне снилась каждую ночь, и она снилась. Я хотел быть с
этой женщиной, но что было в моем желании? Могла ли она родить мне ребенка?
Ребенком выглядел Ормузд, но это было совершенно очевидно он ни в
малейшей степени не понимал, почему выглядит именно так, а не, скажем,
сорокалетним мужчиной в расцвете сил. Я же понимал или, во всяком
случае, создал для себя такую концепцию, что в той жизни, которую я
назвал жизнью «за тоннелем», он умер мальчиком; может, от рака, может,
даже от СПИДаб, как родители Генриха Подольского. Суждено ли ему здесь
всегда (вечность?) оставаться мальчишкой, или он будет расти, мужать... и
что же? Станет стариком и умрет?
Предположение было нелепым, я понимал, что оно нелепо и бессмысленно.
Тогда что же? Вечный мальчик? И его минует любовь? Ведь у Ормузда только
тело ребенка, а рассуждает он, как взрослый мужчина, и не может рассуждать
иначе, поскольку избрал для себя нелегкую долю Учителя.
С другой стороны, чему он должен учить приходящих, если каждый из них,
появившись в этом мире, знал не мог не знать! практически все, что
нужно для жизни. Это инстинкт, умение подсознания, ему невозможно обучить.
Никто не учит младенца кричать от голода и сосать материнскую грудь.
Задавая любой, с моей точки зрения невинный вопрос, я рисковал вызвать у
Ормузда реакцию не просто удивления, но крайней степени непонимания.
Покидая дом Ученого, я совершил очередную глупость прошел сквозь стену,
не поняв, что сделана она не из камня, а из отработанных мыслей самого
Минозиса. Оказавшись на площади, я ервым делом обратился к Ормузду:
Ученый посоветовал мне покинуть Землю. Но есть трудность. Я забыл, как
это делается.
Ответ показался мне странным и не по делу:
Подумай о хорошем, Ариман. Если ты не забыл, как делается и это.
Извини, Ормузд, подумал я, я был груб с тобой. Ты мне нужен,
Учитель. Где мне тебя найти?
Стой где стоишь, буркнул Ормузд, и касание его мысли было теплым, как
струйка воды из горячего крана. Стой где стоишь или ты когонибудь
зашибешь.
Я и этой мысли не понял, но показывать свое недоумение не стал. Ормузда я
ждал, примостившись на пороге какогото строения, казавшегося покинутым.
Мальчишка вышел из двери за моей спиной, будто жил в этом доме. Я
вздрогнул.
Ты... я помедлил. Как ты там оказался?
Ормузд посмотрел мне в глаза, вообразив, что неправильно понял смысл
вопроса. Но тайного смысла в этом вопросе не было я хотел знать только
то, о чем спросил.
Войти в темноту всегда легче, пожал плечами мальчишка. А потом,
естественно, пришлось выйти. Закон Липара. Точнее, его вторая модификация.
Послушай, рассердился я. Ты сыплешь названиями законов, которые я
якобы должен знать, но кто из нас Учитель, в концето концов?
Я, конечно, обиженно сказал Ормузд. Потому и сыплю названиями
законов и именами, чтобы ты знал и не удивлялся.
Да что я могу узнать, услышав от тебя о какомто законе Липара!
Ормузд помолчал задержал мысль, как я бы прикусил язык, не желая
произносить вслух мелькнувшую в мыслях фразу.
Ариман, произнес он наконец, ты хочешь сказать, что имя Липара и имя
самого Крука не вызывают в тебе никаких эмоций, никакого энергетического
отклика?
Я понял, что сморозил очередную глупость, и сказал, не очень, впрочем,
уверенно:
Вызывают, конечно. Но ты же понимаешь... у меня замедленные реакции.
Если ты Учитель, почему бы тебе не объяснить? Кто такой Липар? Намекни, я
вспомню.
Феррандо Липар, физик, пришел в мир триста пятьдесят лет назад,
зачастил мыслью Ормузд, занимается физикой пустоты, лаборатория у него в
Микаме, и к себе он почти никого не допускает. Прославился тем, что
обнаружил энергетическую неустойчивость переходов из света в свет. А
вторая модификация закона появилась, когда Липар это было уже не так
давно, лет, кажется, сорок назад открыл способ практически
безинерционного перехода от света к тьме. Именно этим законом сейчас
пользуется каждый, кто хочет без затрат энергии... эй, ты что?
Ничего, сказал я, перестав колотить кулаком по каменной стене.
Откуда ты всего этого набрался?
От своего Учителя, конечно, пожал плечами Ормузд. А ты от меня. Я
имею в виду названия, формулировки, законы, правила... Умение возникает
сразу. Не хочешь же ты сказать, что не способен делать того же, что я, что
каждый?
Наверное, способен, пробормотал я. Просто я туп.
Просто ты думаешь о пустяках, заявил Ормузд.
Я промолчал. Возможно, с точки зрения Ормузда я думал о пустяках, хотя мне
казалось, что ни о чем более важном я не думал всю свою... Что? Что я сам
для себя называл жизнью? Я вспомнил свою московскую квартиру и свою
комнату здесь, и мне стало тошно, как никогда в... В чем? Жизнь. Моя
жизнь. Она была там и закончилась? Или она продолжается сейчас и не
закончится никогда?
Я не хотел такой жизни. Мне здесь не нравилось, как ребенку, привыкшему к
материнским ласкам, не нравится в летнем лагере.
Завтра утром, сказал я, переведя разговор, я покидаю город.
Так быстро? удивился Ормузд. Минозис помог тебе понять
предназначение? Он не должен был этого делать. Это задача не для Ученого,
а для Учителя.
Вот и учи, сказал я, обойдя молчанием тему Минозиса. Я не был убежден
в том, что ученый сейчас не слушает наш разговор. Я вообще не был ни в чем
убежден, кроме одного: в этом мире я чужой. Я не хотел быть здесь.
Я повернулся и пошел по улице в сторону своего жилища, уверенный, что
Ормузд последует за мной. Не услышав за спиной его торопливых шагов, я
обернулся: мальчишка стоял на пороге дома, из которого вышел несколько
минут назад, и с недоумением смотрел мне вслед.
Ты собираешься идти ногами? спросил он.
Не на руках же, ответил я, понимая, что опять совершаю глупость.
Послушай, Ариман, сказал Ормузд, подходя ко мне, ты не знаешь
формулировки закона Липара, это естественно, но пользоваться им ты должен
уметь!
А я не умею, резко сказал я, ну и что?
Умеешь, уверенно заявил Ормузд. Даже кошки умеют.
А я...
Ты же сказал, что можешь представить себе свою комнату!
Могу, согласился я и понял наконец, чего добивался мальчишка. Я
представил помещение, в котором провел ночь: стены, размалеванные чьимито
мыслями, которые я по собственной лености не удосужился прочитать, окна,
выходящие на запад солнце на закате освещало комнату не
зеленоватожелтым своим видимым светом, а невидимым взгляду отражением
какихто мировых идей, и их я тоже пока не понимал, изза этого вчерашний
закат навеял на меня мировую тоску, и я боялся увидеть его вновь во
всяком случае, не в своей комнате; мне казалось, что в любом другом месте
закат не произведет на меня такого ошеломляющего впечатления.
Ну же! нетерпеливо сказал Ормузд, и я решился: прыгнул вперед, будто в
воду Балтийского моря в холодный сентябрьский полдень. В мозгу чтото
перевернулось, ноги мои разъехались в стороны, я крепко ударился лбом о
твердый предмет, который оказался почемуто полом я поднялся на колени,
обнаружив себя посреди своей комнаты, между столом и тахтой, а Ормузд
стоял надо мной, не собираясь помогать.
Пожалуй, мальчишка наблюдал уже так много странностей с его точки
зрения! в моем поведении, что мне и смысла не было изображать из себя
того, кем я не был на самом деле. Я поднялся на ноги (коленки дрожали,
будто я пробежал несколько километров) и сел на стул.
А если бы я плохо представлял себе место, куда хочу переместиться? с
любопытством спросил я.
Можно подумать, что ты его хорошо себе представил, буркнул Ормузд. У
тебя на лбу синяк, давай я палец приложу.
Он подошел ко мне и дотронулся до лба пальцем саднящая боль мгновенно
утихла, и ко мне вернулась способность нормально думать.
Минозис, сказал я, требует, чтобы я убрался из города не позднее,
чем завтра. Он считает, что я опасен, и он прав, хотя и не понимает
причины. Видишь ли, в отличие от тебя и от всех, здесь живущих, я помню
все, что происходило со мной до моей смерти.
До... чего? недоверчиво переспросил Ормузд. Ты помнишь то, что делал
прежде, чем возник?
Именно, кивнул я.
Это невозможно! Первый закон Игнасиаса...
Про Игнасиаса ты мне расскажешь потом, прервал я. Я помню, и если
это противоречит какомуто закону, то тем хуже для закона. Мне нужно все
здесь объяснять каждое движение, каждый шаг, каждую мысль. Но... я
подумал и нашел правильную формулировку. Когда я узнаю чтото новое об
этом мире, когда я начинаю чувствовать себя здесь увереннее, я забываю
чтото о мире, в котором жил.
О мире, в котором жил... зачарованно произнес Ормузд, не отрывая от
меня пристального взгляда.
А я не хочу забывать, продолжал я. Я люблю... любил жизнь...
Господи, как я любил! Я был там детективом.
Кем?
Расследовал преступления.
Расследовал что?
Ну... Разыскивал людей, которые нарушали закон. Например, убивали других
людей. Лишали их жизни.
Разве это нарушение закона? удивился Ормузд. Закон ухода его
сформулировал Парита, кстати, гласит, что...
То были иные нарушения и иные законы, прервал я мальчишку. Человек
убивал другого человека и скрывался. А я его искал. Жил в большом городе
он называется Москва.
Москва? не удержался Ормузд. Знаю Москву. Это отсюда в трех полетах
мысли.
Здесь есть Москва? поразился я. И что значит три полета мысли? Не
отвечай, прервал я себя. Я закончу рассказ, а потом ты скажешь, что об
этом думаешь.
Ормузд кивнул и действительно ни разу меня не перебил. Он не понимал и
пятой части того, что я рассказывал. Он не понимал слов («Что такое
стереовизор? бормотал он мысленно. Что такое СПИДб?"), он не понимал
поступков («Что значит убить?"), и многих мотивов он не понимал тоже
(«Что значит подсидеть человека?"). Мне было все равно, я должен был,
раз уж начал, выделить, выдавить из себя свою память, освободить место для
чегото, что мне было совершенно необходимо здесь.
Я перешел к моему последнему делу расследованию убийства Генриха
Подольского. Мои предыдущие воспоминания были вынужденно отрывочными
попробуйте вспомнить последовательно и без лакун собственную жизнь с
младенчества и до смерти! и лишь последний день я помнил с четкостью и
последовательностью, больше характерной не для памяти, а для
биографического фильма.
Ты знаешь, закончил я свой рассказмемуар, я ведь был атеистом. В
России это сейчас... ну, точнее тогда... в общем, в России это не так
модно, как было, скажем, в начале века. Но я действительно был атеистом, я
не верил в Бога, и вдруг в один день все изменилось. Сначала когда я
понял, что Подольского не могло убить существо материальное, из плоти и
крови. Потом когда понял, что Подольского убил я сам. Я! Ты способен
вообразить состояние человека, никогда не нарушавшего закон... И вдруг
понимаешь, что ты убийца. То ли сон, то ли явь, и понимаешь, что есть
Бог, что это Его сила двигала твоей рукой и... И тогда я умер наверное,
умер, потому что увидел себя сверху, а потом был черный тоннель и белый
свет в его конце, все, как описано в литературе, над которой я, бывало,
иронизировал. И вот я сам, и мне почемуто не страшно. А потом будто
глаза открываешь после сна, полного кошмаров. Я думал, что пришел в себя,
а оказалось... И первые мои слова были к Богу, я благодарил Его за то, что
Он допустил меня в свой мир, я думал о том, что мое предназначение не
завершилось, и в этот момент появился ты... Вот и все.
Бог? сказал Ормузд. Кто это? Ты сказал, что перестал в него верить.
А что это было важно?
Не понял, пробормотал я. Этот мир... Я ведь пришел сюда после смерти.
Наверно, согласился Ормузд. Хотя это, видишь ли, вопрос
терминологии. Смерть трактуется многими философами среди них, кстати, и
Минозис, чтоб ты знал, как полное разрушение материальнодуховной
структуры. Ято думаю, что смерть более локальное понятие. Во всяком
случае, мне правда, мой опыт еще невелик пока не удалось ощутить
смерть и перевести ее в сознательный импульс, это еще впереди...
Этот мир, повторил я, это потусторонний мир, мир после смерти,
мир, где живут души умерших.
Тогда и тот мир, о котором ты странным образом помнишь, можно назвать
потусторонним он находится по ту сторону от этого, вот и все.
Но это не равнозначно! в отчаянии воскликнул я, понимая, что разговор
наш начинает вязнуть во взаимном непонимании. Там я родился, а сюда
пришел уже после того, как закончил свой путь и умер...
Родился значит, возник? поинтересовался Ормузд. Все, что ты
сказал, неимоверно интересно, просто неимоверно. Но извини, половина
того, что ты нагородил, чушь. Ты не понимаешь основных законов природы.
Если ты сейчас опять станешь сыпать именами, я выставлю тебя вон,
предупредил я.
Не стану, недовольно буркнул Ормузд и по пояс погрузился в пол, будто
это были не доски, а вязкая болотная трясина. Я отступил на шаг, и взгляд
мой был, должно быть, весьма красноречив, потому что Ормузд беспокойно
огляделся, пытаясь понять причину моего недоумения, посмотрел мне в глаза
и прочитал мысль так, будто она была высказана вслух. Мальчишка негромко
рассмеялся и всплыл, доски пола будто выдавили его из себя, и мне стало
жарко то ли от нервного напряжения, то ли от пристального взгляда
Ормузда.
Ну и сумбур в твоей голове, пробормотал мальчишка. Здесьто обычный
закон тяготения. Там, где ты обитал... ну, в той Москве... ты сам сказал,
что учился в школе. Должен был изучать хотя бы закон притяжения предметов
и идей! Это же элементарно!
Все тела притягиваются Землей, сказал я, но не проваливаются же
сквозь твердый пол!
Ормузд похлопал по доскам рукой.
Твердый, да, сказал он, но мысль обладает массой и, следовательно,
имеет такое же ускорение свободного падения, как...
Извини, прервал я Ормузда, злясь на себя. Боюсь, мне никогда не
понять... Я чужой здесь. Я чужой здесь. Я чужой...
Должно быть, у меня началась истерика. Я бросался на стены, и они, будто
живые, шахарались от меня, я хотел вышвырнуть Ормузда вон, и он спрятался,
хотя в комнате не было ни одного места, где мог бы схорониться даже
мышонок. Я хотел разбить голову если не о стену, то о край стола, и
действительно набил на темени основательную шишку, но потом ощутил, как
воздух вокруг загустел, а материальные предметы, напротив, размягчились, и
комната стала напоминать палату психушки с поролоновыми стенами, у меня
мелькнула мысль о том, что, возможно, все так и есть я сошел с ума, и
этот проклятый эпизод с убийствами Подольского, и Мельникова, и Алены, и
Раскиной, и Абрама, наконец, привиделись мне в горячечном бреду, а теперь
я начинаю приходить в себя в палате для душевнобольных, вот почему мне так
тяжко, а Ормузд, несносный мальчишка, всего лишь моя овеществленная
совесть и ничего более.
Неожиданный жар опалил мне лицо это был внутренний жар, и сжечь он мог
разве что клетки мозга. Я знал это, но все равно мне стало страшно, я
заслонился от жара руками, и тогда возникла картина, которую я уже пытался
вызвать в своем воображении, но не получалось.
Я стоял у стола в своей московской квартире, а навстречу мне поднималась с
дивана Алена, глаза жены излучали страх, это излучение коснулось меня и
воспламенило, я стал пламенем, и мысли мои стали пламенем, и пламенем
стали мои руки. Алена в ужасе отшатнулась, и я бросился вперед, чтобы
поддержать ее, иначе она упала бы на пол.
Нет! крикнула Алена.
Я коснулся ее груди своей ладонью, и на розовой коже расползлось черное
пятно, будто тушь, пролитая из флакона.
Нет! теперь звучал наш сдвоенный крик, но все уже было кончено, Алена
лежала на полу мертвая, глаза ее не излучали ничего, и я успокоился. А
успокоившись, остыл. Я стал холоден, как астероид в межпланетном
пространстве, и от холода сжался в точку. А сжавшись, исчез.
Я исчез из самого себя там и возник здесь. Я сидел в позе индийского
факира на черной шершавой поверхности и не сразу понял, что это сгоревшие
доски пола.
Комнаты не было. Дома не было тоже. Пепелище. Зола, черная пыль, шлак,
оплавленные и обгоревшие части посуды и мебели.
Интересно, сказал голос за моей спиной, как ты будешь расплачиваться
с городским головой?
Я обернулся Ормузд стоял посреди того места, которое недавно было
кухней, и держал в руке оплавленный предмет, бывший недавно чайником. На
лице мальчишки осели черные сажевые пятна, и Ормузд выглядел неумытым
трубочистом. Хламида его, впрочем, осталась такой, какой и была,
опрятной, тщательно уложенной и новой.
Что? сказал я, вложив в этот вопрос гораздо больше, чем мог бы
выразить, даже произнеся речь.
Если бы я не слышал твоего рассказа, произнес Ормузд, отбросив
сгоревший чайник, то решил бы, что ктото проводил ментализацию миров.
Что? повторил я с тупой настойчивостью.
Чточто, пробормотал Ормузд. Ты слишком впечатлителен. Энергия
воспоминаний... Ты ее не сдержал, да ты и не мог сдержать, как бы ты ее
сдержал, если не знал даже, что она существует?
Энергия воспоминаний? повторил я.
У тебя нет нужных инстинктов, пояснил Ормузд, как ему казалось, вполне
исчерпывающе. Ты вспомнил, возник эмоциональный заряд, энергия
воспоминаний а у тебя ее накопилось не меньше миллиона энергентов, судя
по произведенному эффекту... Эта энергия перешла, естественно, в
материальное состояние и...
Он широким жестом обвел пепелище, на котором мы стояли.
Теперь, продолжал Ормузд, городской голова потребует компенсации
ущерба, а ты даже чашку восстановить не способен. Младенец.
Последнее слово он произнес с видимым презрением.
Что я могу сделать? пробормотал я.
Иди за мной, резко сказал Ормузд и, перешагнув через сгоревшую балку
(Господи, подумал я, как мы оба не убились, когда обвалились
перекрытия?), пошел прочь, поднимая башмаками черную смрадную пыль.
Куда ты? спросил я.
Прочь из города, бросил Ормузд через плечо. Ученый прав, тебе нельзя
здесь... И ждать утра нельзя. В дороге легче.
Почему?
Помолчи, Ариман, сердито сказал мальчишка. Не трать энергию мысли,
лучше переведи ее в движение.
Как? не понял я.
Ормузд только застонал от моей непонятливости и ускорил шаг. Мы миновали
несколько улиц. Люди, встречавшиеся нам, проходили мимо, будто ни меня, ни
Ормузда не существовало в природе. То ли мальчишка обладал даром внушения,
то ли какимто непостижимым для меня образом сделал нас обоих невидимыми
для постороннего взгляда.
Город закончился вдруг последняя линия домоводноэтажек, похожих на
теремки. Дальше простиралось поле, покрытое травой. Впрочем, это была не
трава, в чем я убедился сразу, примяв первые травинки. Стебельки,
торчавшие из почвы, напоминали обрывки металлических проводов с зеленой
изоляцией они были такими же жесткими, и мне показалось, что в пятки от
этих травинок бьют заряды, вызывая слабое покалывание. Я хотел было
наклониться, чтобы рассмотреть травинки поближе, но Ормузд бежал, и я едва
поспевал за ним. Покалывания в пятках будто сообщали мне энергию,
подталкивали, помогали двигаться. Трава не пружинила, напротив, она
сопротивлялась, но мне казалось, что я двигаюсь тем быстрее, чем активнее
сопротивляются зеленые травинкипроводочки.
Через минуту я мчался по полю со скоростью велосипедиста, но все равно
Ормузд бежал еще быстрее, хотя, как мне показалось, даже перестал двигать
ногами.
Думай, Ариман, думай, бросил он через плечо.
О чем я должен был думать? О пожаре, вызванном моими воспоминаниями? О
городе, оставленном позади?
Да о чем угодно, сказал Ормузд.
Я поймал себя на том, что ни одну мысль, возникавшую в сознании, не могу
додумать до конца. Мысли будто таяли, едва возникнув, таявшие мысли больно
кололи, и я даже поднял руку, чтобы потрогать затылок, где уже скопилось
множество острых иголок, но в это время Ормузд остановился и сказал:
Все. Ушли. Теперь можно отдохнуть.
Мне вовсе не казалось, что мы ушли куда бы то ни было километра на три в
лучшем случае. Я обернулся, но странным образом не увидел даже следа
города.
Ормузд аккуратно стянул с себя хламиду и опустил одежду на зеленые
стебельки, отчего они даже не примялись. Сидеть на этой подстилке
наверняка было жестко как на иголках, но Ормузд с видимым удовольствием
уселся, поджав ноги, и показал мне, чтобы я сделал то же самое. Я начал
было стягивать с себя рубаху, но остановился, впервые обратив внимание на
особенность, которую не замечал прежде. У мальчишки не было пупка
гладкая кожа без складок.
Инстинктивным движением я потрогал свой живот и с облегчением, не вполне,
впрочем, понятным, убедился, что с моим пупком все в порядке.
Скажитека, саркастически заметил мальчишка, от внимания которого не
ускользнуло мое движение, а ты думал, что только воспоминаниями
отличаешься от всех прочих? Я давно это подметил и потому поверил тебе
сразу. Садись, Ариман, не жди, пока упадешь от истощения.
Никакого истощения я не чувствовал напротив, был полон энергии и не
понимал, почему Ормузд решил сделать привал именно здесь.
Где город? спросил я. Только не говори, что это действие
какогонибудь закона имени ТициусаБоде.
Тициус? с интересом переспросил мальчишка. Это кто такой? Из того
мира, а? Да сядешь ты, в конце концов, или нет? У нас мало времени!
Я наклонился и, прежде чем опуститься на траву, потрогал ее ладонью.
Травинкипровода не прогибались, но и не упирались в ладонь острыми
концами. Под рукой была чуть упругая поверхность, из нее в кожу били
микроразряды, приятные, впрочем, как приятно покалывание струй воды,
бьющих по усталому телу. Ормузд с интересом следил за моими движениями. В
конце концов я сел и подогнул под себя ноги.
Почему ты заставлял меня думать? спросил я. Мне не думается, когда
бегу. В той жизни я однажды...
Воспоминание всплыло так стремительно, что я не смог сдержать его.
Это произошло, когда я учился на последнем курсе колледжа, мы с Аленой уже
встречались, я проходил практику сначала в прокуратуре, потом в
следственном отделе МУРа и наконец у какогото частника, запомнившегося
мне только львиным рыком и присказкой: «Все, что найдешь, мое». В тот
вечер я ждал Алену у входа в кафе, и она, как обычно, опаздывала. Рядом
три балбеса выясняли отношения с четвертым типичная уличная разборка,
никто не вмешивался.
Потом чтото неуловимо изменилось. Бросив косой взгляд, я понял причину
к драке присоединился пятый, и в руке у него был кнут. Не любительский
шокатор, какими пользуются девицы, отбиваясь от приставучих прохожих, а
профессиональная модель НГШ4, не каждый спецназ имел ее на вооружении
можно одним движением положить все живое, что есть в радиусе десяти
метров. Меня от этого типа отделяло метров шестьсемь, и петля уже начала
свое круговое движение.
Инстинкт бросил меня в сторону за пределы десятиметровой зоны поражения,
а в движении я соображал плохо, в движении за меня соображали инстинкты,
не столько врожденные, сколько приобретенные за годы учебы в колледже.
Сознание отключилось, и в себя я пришел только тогда, когда остановился,
чтобы перевести дух.
Ято был в порядке, но четверо лежали ничком, и по нелепым позам было
ясно, что с ними все кончено. Перед входом в кафе толпился народ, а из
должностных лиц с правом ношения оружия здесь был кроме меня, конечно,
только швейцар, который никогда не видел действия боевого шокатора и даже
не знал, скорее всего, о том, что нечто подобное существует в природе.
Будто кролик на удава, он шел по направлению к убийце и поднимал свою
пушку, уверенный, что негодяй бросится наутек от одного ее вида.
Я не должен был бежать, вот что я понял сразу, как только остановился.
Нужно было стоять на месте неподвижные мишени для этого типа как бы не
существовали, его возбуждала толпа, а драка доводила до состояния чуть ли
не религиозного экстаза. Оставаясь на месте, я спокойно расстрелял бы его,
даже не вынимая оружия из кармана. Сейчас об этом нечего было и думать у
меня было учебное оружие с радиусом поражения до семивосьми метров,
годное для работы по захвату, но никак не при погонях или, как сейчас, для
стрельбы на поражение с расстояния метров двадцати.
И что самое страшное изза угла появилась Алена. Она опаздывала и
торопилась. Она ничего не видела вокруг и следующим шагом должна была
вступить в невидимый круг, куда уже упал головой вперед беднягашвейцар,
так и не успевший пустить в ход пистолет.
Никогда в жизни ни до, ни после я не испытывал такого ужаса. Ничего
сделать было нельзя. Ничего. Кроме одного: я бросился вперед, как
легендарный Матросов на амбразуру, в том не было никакого расчета, я
ничего не соображал, это тоже был инстинкт, причем, скорее всего,
врожденный, потому что попыткам покончить жизнь самоубийством нас в
колледже не обучали.
Возможно, я поставил рекорд в спринте Алена уверяла потом, что я налетел
на убийцу прежде, чем тот успел чтото понять. Глупости. Он прекрасно меня
видел и срезать мог одним движением плети одновременно, кстати, убив и
Алену, поскольку она вошла в круг. Почему он стоял, опустив руки? Почему
дожидался, когда я налечу на него и собью с ног? Почему и потом не сделал
попытки освободиться?
На эти вопросы доджно было ответить следствие, от которого меня
отстранили, поскольку дело, как выяснилось, попало в компетенцию МУРа
убийца оказался сыном регионального лидера, то ли Красноярского, то ли
Краснодарского, я этого так и не узнал. Краем уха слышал, что приемлемое
решение найдено не было. Парень был под «колесом» это и я понимал. Но
именно потому, что он находился в состоянии наркотического бреда,
действовать он должен был точно так же, как любой другой наркоман на его
месте: неспровоцированная агрессия, неостановимая моторика в чувство
такого уже не приведешь, нужно стрелять на поражение, иного выхода нет.
Почему он ждал меня, опустив руки?
Я хотел забыть об этом инциденте, где по моей глупости Алена могла
погибнуть, и я забыл его. Почему он вспомнился сейчас, причем не просто
вспомнился, как вспоминается подернутое туманом происшествие далекого
прошлого? Я увидел эти глаза, в которых не было и тени мысли, увидел
выходившую изза угла Алену, и даже себя увидел со стороны, несущегося
огромными прыжками и похожего на пантеру, которую уже ничто не способно
остановить...
Мне показалось, что ктото вскрикнул рядом со мной, или этот вопль тоже
был выбросом памяти?
Я принялся заталкивать воспоминание в глубину подсознания, и мне это
удалось удивительно, но в тот момент меня даже не поразило то, что я
действительно совершал некие физические движения: схватил картинку и смял
ее, но она оказалась слишком большой и не влезала в отверстие, открывшееся
в моей голове. Тогда я взялся обеими руками одной за дверь кафе, другой
за фиолетовое небо, но это не помогло, и мне пришлось ударить кулаком по
бетону дороги, пробить его насквозь до самого центра Земли, и в эту дыру
воспоминание провалилось вполне физически, с грохотом обрушивавшихся
перекрытий и воплями убитых маньяком прохожих...