Тривселенная - Павел Амнуэль - Книжная Полка

Глава пятая

Я покинул Калган на следующее утро, проведя оставшийся день и большую часть ночи в попытках понять то, что каждый из жителей знал с рождения – точнее, с того момента, когда осознавал себя личностью, пришедшей в мир. Кое о чем я рискнул спросить Ормузда – мальчишка, после того, как я его прогнал, не приближался ко мне ближе, чем на расстояние крика, но был готов ответить на любой вопрос, заданный с достаточным мысленным усилием, чтобы быть услышанным.

К примеру, любовь и деторождение. Я любил женщину на склоне холма. Я хотел, чтобы она мне снилась каждую ночь, и она снилась. Я хотел быть с этой женщиной, но что было в моем желании? Могла ли она родить мне ребенка?

Ребенком выглядел Ормузд, но – это было совершенно очевидно – он ни в малейшей степени не понимал, почему выглядит именно так, а не, скажем, сорокалетним мужчиной в расцвете сил. Я же понимал – или, во всяком случае, создал для себя такую концепцию, – что в той жизни, которую я назвал жизнью «за тоннелем», он умер мальчиком; может, от рака, может, даже от СПИДа–б, как родители Генриха Подольского. Суждено ли ему здесь всегда (вечность?) оставаться мальчишкой, или он будет расти, мужать... и что же? Станет стариком и умрет?

Предположение было нелепым, я понимал, что оно нелепо и бессмысленно. Тогда что же? Вечный мальчик? И его минует любовь? Ведь у Ормузда только тело ребенка, а рассуждает он, как взрослый мужчина, и не может рассуждать иначе, поскольку избрал для себя нелегкую долю Учителя.

С другой стороны, чему он должен учить приходящих, если каждый из них, появившись в этом мире, знал – не мог не знать! – практически все, что нужно для жизни. Это инстинкт, умение подсознания, ему невозможно обучить. Никто не учит младенца кричать от голода и сосать материнскую грудь. Задавая любой, с моей точки зрения невинный вопрос, я рисковал вызвать у Ормузда реакцию не просто удивления, но крайней степени непонимания.

Покидая дом Ученого, я совершил очередную глупость – прошел сквозь стену, не поняв, что сделана она не из камня, а из отработанных мыслей самого Минозиса. Оказавшись на площади, я ервым делом обратился к Ормузду:

– Ученый посоветовал мне покинуть Землю. Но есть трудность. Я забыл, как это делается.

Ответ показался мне странным и не по делу:

– Подумай о хорошем, Ариман. Если ты не забыл, как делается и это.

– Извини, Ормузд, – подумал я, – я был груб с тобой. Ты мне нужен, Учитель. Где мне тебя найти?

– Стой где стоишь, – буркнул Ормузд, и касание его мысли было теплым, как струйка воды из горячего крана. – Стой где стоишь или ты кого–нибудь зашибешь.

Я и этой мысли не понял, но показывать свое недоумение не стал. Ормузда я ждал, примостившись на пороге какого–то строения, казавшегося покинутым.

Мальчишка вышел из двери за моей спиной, будто жил в этом доме. Я вздрогнул.

– Ты... – я помедлил. – Как ты там оказался?

Ормузд посмотрел мне в глаза, вообразив, что неправильно понял смысл вопроса. Но тайного смысла в этом вопросе не было – я хотел знать только то, о чем спросил.

– – Войти в темноту всегда легче, – пожал плечами мальчишка. – А потом, естественно, пришлось выйти. Закон Липара. Точнее, его вторая модификация.

– Послушай, – рассердился я. – Ты сыплешь названиями законов, которые я якобы должен знать, но кто из нас Учитель, в конце–то концов?

– Я, конечно, – обиженно сказал Ормузд. – Потому и сыплю названиями законов и именами, чтобы ты знал и не удивлялся.

– Да что я могу узнать, услышав от тебя о каком–то законе Липара!

Ормузд помолчал – задержал мысль, как я бы прикусил язык, не желая произносить вслух мелькнувшую в мыслях фразу.

– Ариман, – произнес он наконец, – ты хочешь сказать, что имя Липара и имя самого Крука не вызывают в тебе никаких эмоций, никакого энергетического отклика?

Я понял, что сморозил очередную глупость, и сказал, не очень, впрочем, уверенно:

– Вызывают, конечно. Но ты же понимаешь... у меня замедленные реакции. Если ты Учитель, почему бы тебе не объяснить? Кто такой Липар? Намекни, я вспомню.

– Феррандо Липар, физик, пришел в мир триста пятьдесят лет назад, – зачастил мыслью Ормузд, – занимается физикой пустоты, лаборатория у него в Микаме, и к себе он почти никого не допускает. Прославился тем, что обнаружил энергетическую неустойчивость переходов из света в свет. А вторая модификация закона появилась, когда Липар – это было уже не так давно, лет, кажется, сорок назад – открыл способ практически безинерционного перехода от света к тьме. Именно этим законом сейчас пользуется каждый, кто хочет без затрат энергии... эй, ты что?

– Ничего, – сказал я, перестав колотить кулаком по каменной стене. – Откуда ты всего этого набрался?

– От своего Учителя, конечно, – пожал плечами Ормузд. – А ты от меня. Я имею в виду названия, формулировки, законы, правила... Умение возникает сразу. Не хочешь же ты сказать, что не способен делать того же, что я, что каждый?

– Наверное, способен, – пробормотал я. – Просто я туп.

– Просто ты думаешь о пустяках, – заявил Ормузд.

Я промолчал. Возможно, с точки зрения Ормузда я думал о пустяках, хотя мне казалось, что ни о чем более важном я не думал всю свою... Что? Что я сам для себя называл жизнью? Я вспомнил свою московскую квартиру и свою комнату здесь, и мне стало тошно, как никогда в... В чем? Жизнь. Моя жизнь. Она была там и закончилась? Или она продолжается сейчас и не закончится никогда?

Я не хотел такой жизни. Мне здесь не нравилось, как ребенку, привыкшему к материнским ласкам, не нравится в летнем лагере.

– Завтра утром, – сказал я, переведя разговор, – я покидаю город.

– Так быстро? – удивился Ормузд. – Минозис помог тебе понять предназначение? Он не должен был этого делать. Это задача не для Ученого, а для Учителя.

– Вот и учи, – сказал я, обойдя молчанием тему Минозиса. Я не был убежден в том, что ученый сейчас не слушает наш разговор. Я вообще не был ни в чем убежден, кроме одного: в этом мире я чужой. Я не хотел быть здесь.

Я повернулся и пошел по улице в сторону своего жилища, уверенный, что Ормузд последует за мной. Не услышав за спиной его торопливых шагов, я обернулся: мальчишка стоял на пороге дома, из которого вышел несколько минут назад, и с недоумением смотрел мне вслед.

– Ты собираешься идти ногами? – спросил он.

– Не на руках же, – ответил я, понимая, что опять совершаю глупость.

– Послушай, Ариман, – сказал Ормузд, подходя ко мне, – ты не знаешь формулировки закона Липара, это естественно, но пользоваться им ты должен уметь!

– А я не умею, – резко сказал я, – ну и что?

– Умеешь, – уверенно заявил Ормузд. – Даже кошки умеют.

– А я...

– Ты же сказал, что можешь представить себе свою комнату!

– Могу, – согласился я и понял наконец, чего добивался мальчишка. Я представил помещение, в котором провел ночь: стены, размалеванные чьими–то мыслями, которые я по собственной лености не удосужился прочитать, окна, выходящие на запад – солнце на закате освещало комнату не зеленовато–желтым своим видимым светом, а невидимым взгляду отражением каких–то мировых идей, и их я тоже пока не понимал, из–за этого вчерашний закат навеял на меня мировую тоску, и я боялся увидеть его вновь – во всяком случае, не в своей комнате; мне казалось, что в любом другом месте закат не произведет на меня такого ошеломляющего впечатления.

– Ну же! – нетерпеливо сказал Ормузд, и я решился: прыгнул вперед, будто в воду Балтийского моря в холодный сентябрьский полдень. В мозгу что–то перевернулось, ноги мои разъехались в стороны, я крепко ударился лбом о твердый предмет, который оказался почему–то полом – я поднялся на колени, обнаружив себя посреди своей комнаты, между столом и тахтой, а Ормузд стоял надо мной, не собираясь помогать.

Пожалуй, мальчишка наблюдал уже так много странностей – с его точки зрения! – в моем поведении, что мне и смысла не было изображать из себя того, кем я не был на самом деле. Я поднялся на ноги (коленки дрожали, будто я пробежал несколько километров) и сел на стул.

– А если бы я плохо представлял себе место, куда хочу переместиться? – с любопытством спросил я.

– Можно подумать, что ты его хорошо себе представил, – буркнул Ормузд. – У тебя на лбу синяк, давай я палец приложу.

Он подошел ко мне и дотронулся до лба пальцем – саднящая боль мгновенно утихла, и ко мне вернулась способность нормально думать.

– Минозис, – сказал я, – требует, чтобы я убрался из города не позднее, чем завтра. Он считает, что я опасен, и он прав, хотя и не понимает причины. Видишь ли, в отличие от тебя и от всех, здесь живущих, я помню все, что происходило со мной до моей смерти.

– До... чего? – недоверчиво переспросил Ормузд. – Ты помнишь то, что делал прежде, чем возник?

– Именно, – кивнул я.

– Это невозможно! Первый закон Игнасиаса...

– Про Игнасиаса ты мне расскажешь потом, – прервал я. – Я помню, и если это противоречит какому–то закону, то тем хуже для закона. Мне нужно все здесь объяснять – каждое движение, каждый шаг, каждую мысль. Но... – я подумал и нашел правильную формулировку. – Когда я узнаю что–то новое об этом мире, когда я начинаю чувствовать себя здесь увереннее, я забываю что–то о мире, в котором жил.

– О мире, в котором жил... – зачарованно произнес Ормузд, не отрывая от меня пристального взгляда.

– А я не хочу забывать, – продолжал я. – Я люблю... любил жизнь... Господи, как я любил! Я был там детективом.

– Кем?

– Расследовал преступления.

– Расследовал что?

– Ну... Разыскивал людей, которые нарушали закон. Например, убивали других людей. Лишали их жизни.

– Разве это нарушение закона? – удивился Ормузд. – Закон ухода – его сформулировал Парита, кстати, – гласит, что...

– То были иные нарушения и иные законы, – прервал я мальчишку. – Человек убивал другого человека и скрывался. А я его искал. Жил в большом городе – он называется Москва.

– Москва? – не удержался Ормузд. – Знаю Москву. Это отсюда в трех полетах мысли.

– Здесь есть Москва? – поразился я. – И что значит – три полета мысли? Не отвечай, – прервал я себя. – Я закончу рассказ, а потом ты скажешь, что об этом думаешь.

Ормузд кивнул и действительно ни разу меня не перебил. Он не понимал и пятой части того, что я рассказывал. Он не понимал слов («Что такое стереовизор? – бормотал он мысленно. – Что такое СПИД–б?"), он не понимал поступков («Что значит – убить?"), и многих мотивов он не понимал тоже («Что значит – подсидеть человека?"). Мне было все равно, я должен был, раз уж начал, выделить, выдавить из себя свою память, освободить место для чего–то, что мне было совершенно необходимо здесь.

Я перешел к моему последнему делу – расследованию убийства Генриха Подольского. Мои предыдущие воспоминания были вынужденно отрывочными – попробуйте вспомнить последовательно и без лакун собственную жизнь с младенчества и до смерти! – и лишь последний день я помнил с четкостью и последовательностью, больше характерной не для памяти, а для биографического фильма.

– Ты знаешь, – закончил я свой рассказ–мемуар, – я ведь был атеистом. В России это сейчас... ну, точнее – тогда... в общем, в России это не так модно, как было, скажем, в начале века. Но я действительно был атеистом, я не верил в Бога, и вдруг в один день все изменилось. Сначала – когда я понял, что Подольского не могло убить существо материальное, из плоти и крови. Потом – когда понял, что Подольского убил я сам. Я! Ты способен вообразить состояние человека, никогда не нарушавшего закон... И вдруг понимаешь, что ты – убийца. То ли сон, то ли явь, и понимаешь, что есть Бог, что это Его сила двигала твоей рукой и... И тогда я умер – наверное, умер, потому что увидел себя сверху, а потом был черный тоннель и белый свет в его конце, все, как описано в литературе, над которой я, бывало, иронизировал. И вот я сам, и мне почему–то не страшно. А потом – будто глаза открываешь после сна, полного кошмаров. Я думал, что пришел в себя, а оказалось... И первые мои слова были к Богу, я благодарил Его за то, что Он допустил меня в свой мир, я думал о том, что мое предназначение не завершилось, и в этот момент появился ты... Вот и все.

– Бог? – сказал Ормузд. – Кто это? Ты сказал, что перестал в него верить. А что – это было важно?

– Не понял, – пробормотал я. – Этот мир... Я ведь пришел сюда после смерти.

– Наверно, – согласился Ормузд. – Хотя это, видишь ли, вопрос терминологии. Смерть трактуется многими философами – среди них, кстати, и Минозис, чтоб ты знал, – как полное разрушение материально–духовной структуры. Я–то думаю, что смерть – более локальное понятие. Во всяком случае, мне – правда, мой опыт еще невелик – пока не удалось ощутить смерть и перевести ее в сознательный импульс, это еще впереди...

– Этот мир, – повторил я, – это – потусторонний мир, мир после смерти, мир, где живут души умерших.

– Тогда и тот мир, о котором ты странным образом помнишь, можно назвать потусторонним – он находится по ту сторону от этого, вот и все.

– Но это не равнозначно! – в отчаянии воскликнул я, понимая, что разговор наш начинает вязнуть во взаимном непонимании. – Там я родился, а сюда пришел уже после того, как закончил свой путь и умер...

– Родился – значит, возник? – поинтересовался Ормузд. – Все, что ты сказал, – неимоверно интересно, просто неимоверно. Но извини, половина того, что ты нагородил, – чушь. Ты не понимаешь основных законов природы.

– Если ты сейчас опять станешь сыпать именами, я выставлю тебя вон, – предупредил я.

– Не стану, – недовольно буркнул Ормузд и по пояс погрузился в пол, будто это были не доски, а вязкая болотная трясина. Я отступил на шаг, и взгляд мой был, должно быть, весьма красноречив, потому что Ормузд беспокойно огляделся, пытаясь понять причину моего недоумения, посмотрел мне в глаза и прочитал мысль так, будто она была высказана вслух. Мальчишка негромко рассмеялся и всплыл, доски пола будто выдавили его из себя, и мне стало жарко – то ли от нервного напряжения, то ли от пристального взгляда Ормузда.

– Ну и сумбур в твоей голове, – пробормотал мальчишка. – Здесь–то обычный закон тяготения. Там, где ты обитал... ну, в той Москве... ты сам сказал, что учился в школе. Должен был изучать хотя бы закон притяжения предметов и идей! Это же элементарно!

– Все тела притягиваются Землей, – сказал я, – но не проваливаются же сквозь твердый пол!

Ормузд похлопал по доскам рукой.

– Твердый, да, – сказал он, – но мысль обладает массой и, следовательно, имеет такое же ускорение свободного падения, как...

– Извини, – прервал я Ормузда, злясь на себя. – Боюсь, мне никогда не понять... Я чужой здесь. Я чужой здесь. Я чужой...

Должно быть, у меня началась истерика. Я бросался на стены, и они, будто живые, шахарались от меня, я хотел вышвырнуть Ормузда вон, и он спрятался, хотя в комнате не было ни одного места, где мог бы схорониться даже мышонок. Я хотел разбить голову если не о стену, то о край стола, и действительно набил на темени основательную шишку, но потом ощутил, как воздух вокруг загустел, а материальные предметы, напротив, размягчились, и комната стала напоминать палату психушки с поролоновыми стенами, у меня мелькнула мысль о том, что, возможно, все так и есть – я сошел с ума, и этот проклятый эпизод с убийствами Подольского, и Мельникова, и Алены, и Раскиной, и Абрама, наконец, привиделись мне в горячечном бреду, а теперь я начинаю приходить в себя в палате для душевнобольных, вот почему мне так тяжко, а Ормузд, несносный мальчишка, – всего лишь моя овеществленная совесть и ничего более.

Неожиданный жар опалил мне лицо – это был внутренний жар, и сжечь он мог разве что клетки мозга. Я знал это, но все равно мне стало страшно, я заслонился от жара руками, и тогда возникла картина, которую я уже пытался вызвать в своем воображении, но – не получалось.

Я стоял у стола в своей московской квартире, а навстречу мне поднималась с дивана Алена, глаза жены излучали страх, это излучение коснулось меня и воспламенило, я стал пламенем, и мысли мои стали пламенем, и пламенем стали мои руки. Алена в ужасе отшатнулась, и я бросился вперед, чтобы поддержать ее, иначе она упала бы на пол.

– Нет! – крикнула Алена.

Я коснулся ее груди своей ладонью, и на розовой коже расползлось черное пятно, будто тушь, пролитая из флакона.

– Нет! – теперь звучал наш сдвоенный крик, но все уже было кончено, Алена лежала на полу мертвая, глаза ее не излучали ничего, и я успокоился. А успокоившись, остыл. Я стал холоден, как астероид в межпланетном пространстве, и от холода сжался в точку. А сжавшись, исчез.

Я исчез из самого себя – там – и возник здесь. Я сидел в позе индийского факира на черной шершавой поверхности и не сразу понял, что это сгоревшие доски пола.

Комнаты не было. Дома не было тоже. Пепелище. Зола, черная пыль, шлак, оплавленные и обгоревшие части посуды и мебели.

– Интересно, – сказал голос за моей спиной, – как ты будешь расплачиваться с городским головой?

Я обернулся – Ормузд стоял посреди того места, которое недавно было кухней, и держал в руке оплавленный предмет, бывший недавно чайником. На лице мальчишки осели черные сажевые пятна, и Ормузд выглядел неумытым трубочистом. Хламида его, впрочем, осталась такой, какой и была, – опрятной, тщательно уложенной и новой.

– Что? – сказал я, вложив в этот вопрос гораздо больше, чем мог бы выразить, даже произнеся речь.

– Если бы я не слышал твоего рассказа, – произнес Ормузд, отбросив сгоревший чайник, – то решил бы, что кто–то проводил ментализацию миров.

– Что? – повторил я с тупой настойчивостью.

– Что–что, – пробормотал Ормузд. – Ты слишком впечатлителен. Энергия воспоминаний... Ты ее не сдержал, да ты и не мог сдержать, как бы ты ее сдержал, если не знал даже, что она существует?

– Энергия воспоминаний? – повторил я.

– У тебя нет нужных инстинктов, – пояснил Ормузд, как ему казалось, вполне исчерпывающе. – Ты вспомнил, возник эмоциональный заряд, энергия воспоминаний – а у тебя ее накопилось не меньше миллиона энергентов, судя по произведенному эффекту... Эта энергия перешла, естественно, в материальное состояние и...

Он широким жестом обвел пепелище, на котором мы стояли.

– Теперь, – продолжал Ормузд, – городской голова потребует компенсации ущерба, а ты даже чашку восстановить не способен. Младенец.

Последнее слово он произнес с видимым презрением.

– Что я могу сделать? – пробормотал я.

– Иди за мной, – резко сказал Ормузд и, перешагнув через сгоревшую балку (Господи, – подумал я, – как мы оба не убились, когда обвалились перекрытия?), пошел прочь, поднимая башмаками черную смрадную пыль.

– Куда ты? – спросил я.

– Прочь из города, – бросил Ормузд через плечо. – Ученый прав, тебе нельзя здесь... И ждать утра нельзя. В дороге легче.

– Почему?

– Помолчи, Ариман, – сердито сказал мальчишка. – Не трать энергию мысли, лучше переведи ее в движение.

– Как? – не понял я.

Ормузд только застонал от моей непонятливости и ускорил шаг. Мы миновали несколько улиц. Люди, встречавшиеся нам, проходили мимо, будто ни меня, ни Ормузда не существовало в природе. То ли мальчишка обладал даром внушения, то ли каким–то непостижимым для меня образом сделал нас обоих невидимыми для постороннего взгляда.

Город закончился вдруг – последняя линия домов–одноэтажек, похожих на теремки. Дальше простиралось поле, покрытое травой. Впрочем, это была не трава, в чем я убедился сразу, примяв первые травинки. Стебельки, торчавшие из почвы, напоминали обрывки металлических проводов с зеленой изоляцией – они были такими же жесткими, и мне показалось, что в пятки от этих травинок бьют заряды, вызывая слабое покалывание. Я хотел было наклониться, чтобы рассмотреть травинки поближе, но Ормузд бежал, и я едва поспевал за ним. Покалывания в пятках будто сообщали мне энергию, подталкивали, помогали двигаться. Трава не пружинила, напротив, она сопротивлялась, но мне казалось, что я двигаюсь тем быстрее, чем активнее сопротивляются зеленые травинки–проводочки.

Через минуту я мчался по полю со скоростью велосипедиста, но все равно Ормузд бежал еще быстрее, хотя, как мне показалось, даже перестал двигать ногами.

– Думай, Ариман, думай, – бросил он через плечо.

О чем я должен был думать? О пожаре, вызванном моими воспоминаниями? О городе, оставленном позади?

– Да о чем угодно, – сказал Ормузд.

Я поймал себя на том, что ни одну мысль, возникавшую в сознании, не могу додумать до конца. Мысли будто таяли, едва возникнув, таявшие мысли больно кололи, и я даже поднял руку, чтобы потрогать затылок, где уже скопилось множество острых иголок, но в это время Ормузд остановился и сказал:

– Все. Ушли. Теперь можно отдохнуть.

Мне вовсе не казалось, что мы ушли куда бы то ни было – километра на три в лучшем случае. Я обернулся, но странным образом не увидел даже следа города.

Ормузд аккуратно стянул с себя хламиду и опустил одежду на зеленые стебельки, отчего они даже не примялись. Сидеть на этой подстилке наверняка было жестко – как на иголках, но Ормузд с видимым удовольствием уселся, поджав ноги, и показал мне, чтобы я сделал то же самое. Я начал было стягивать с себя рубаху, но остановился, впервые обратив внимание на особенность, которую не замечал прежде. У мальчишки не было пупка – гладкая кожа без складок.

Инстинктивным движением я потрогал свой живот и с облегчением, не вполне, впрочем, понятным, убедился, что с моим пупком все в порядке.

– Скажите–ка, – саркастически заметил мальчишка, от внимания которого не ускользнуло мое движение, – а ты думал, что только воспоминаниями отличаешься от всех прочих? Я давно это подметил и потому поверил тебе сразу. Садись, Ариман, не жди, пока упадешь от истощения.

Никакого истощения я не чувствовал – напротив, был полон энергии и не понимал, почему Ормузд решил сделать привал именно здесь.

– Где город? – спросил я. – Только не говори, что это действие какого–нибудь закона имени Тициуса–Боде.

– Тициус? – с интересом переспросил мальчишка. – Это кто такой? Из того мира, а? Да сядешь ты, в конце концов, или нет? У нас мало времени!

Я наклонился и, прежде чем опуститься на траву, потрогал ее ладонью. Травинки–провода не прогибались, но и не упирались в ладонь острыми концами. Под рукой была чуть упругая поверхность, из нее в кожу били микроразряды, приятные, впрочем, как приятно покалывание струй воды, бьющих по усталому телу. Ормузд с интересом следил за моими движениями. В конце концов я сел и подогнул под себя ноги.

– Почему ты заставлял меня думать? – спросил я. – Мне не думается, когда бегу. В той жизни я однажды...

Воспоминание всплыло так стремительно, что я не смог сдержать его.

Это произошло, когда я учился на последнем курсе колледжа, мы с Аленой уже встречались, я проходил практику – сначала в прокуратуре, потом в следственном отделе МУРа и наконец у какого–то частника, запомнившегося мне только львиным рыком и присказкой: «Все, что найдешь, – мое». В тот вечер я ждал Алену у входа в кафе, и она, как обычно, опаздывала. Рядом три балбеса выясняли отношения с четвертым – типичная уличная разборка, никто не вмешивался.

Потом что–то неуловимо изменилось. Бросив косой взгляд, я понял причину – к драке присоединился пятый, и в руке у него был кнут. Не любительский шокатор, какими пользуются девицы, отбиваясь от приставучих прохожих, а профессиональная модель НГШ–4, не каждый спецназ имел ее на вооружении – можно одним движением положить все живое, что есть в радиусе десяти метров. Меня от этого типа отделяло метров шесть–семь, и петля уже начала свое круговое движение.

Инстинкт бросил меня в сторону – за пределы десятиметровой зоны поражения, – а в движении я соображал плохо, в движении за меня соображали инстинкты, не столько врожденные, сколько приобретенные за годы учебы в колледже. Сознание отключилось, и в себя я пришел только тогда, когда остановился, чтобы перевести дух.

Я–то был в порядке, но четверо лежали ничком, и по нелепым позам было ясно, что с ними все кончено. Перед входом в кафе толпился народ, а из должностных лиц с правом ношения оружия здесь был – кроме меня, конечно, – только швейцар, который никогда не видел действия боевого шокатора и даже не знал, скорее всего, о том, что нечто подобное существует в природе. Будто кролик на удава, он шел по направлению к убийце и поднимал свою пушку, уверенный, что негодяй бросится наутек от одного ее вида.

Я не должен был бежать, вот что я понял сразу, как только остановился. Нужно было стоять на месте – неподвижные мишени для этого типа как бы не существовали, его возбуждала толпа, а драка доводила до состояния чуть ли не религиозного экстаза. Оставаясь на месте, я спокойно расстрелял бы его, даже не вынимая оружия из кармана. Сейчас об этом нечего было и думать – у меня было учебное оружие с радиусом поражения до семи–восьми метров, годное для работы по захвату, но никак не при погонях или, как сейчас, для стрельбы на поражение с расстояния метров двадцати.

И что самое страшное – из–за угла появилась Алена. Она опаздывала и торопилась. Она ничего не видела вокруг и следующим шагом должна была вступить в невидимый круг, куда уже упал головой вперед бедняга–швейцар, так и не успевший пустить в ход пистолет.

Никогда в жизни – ни до, ни после – я не испытывал такого ужаса. Ничего сделать было нельзя. Ничего. Кроме одного: я бросился вперед, как легендарный Матросов на амбразуру, – в том не было никакого расчета, я ничего не соображал, это тоже был инстинкт, причем, скорее всего, врожденный, потому что попыткам покончить жизнь самоубийством нас в колледже не обучали.

Возможно, я поставил рекорд в спринте – Алена уверяла потом, что я налетел на убийцу прежде, чем тот успел что–то понять. Глупости. Он прекрасно меня видел и срезать мог одним движением плети – одновременно, кстати, убив и Алену, поскольку она вошла в круг. Почему он стоял, опустив руки? Почему дожидался, когда я налечу на него и собью с ног? Почему и потом не сделал попытки освободиться?

На эти вопросы доджно было ответить следствие, от которого меня отстранили, поскольку дело, как выяснилось, попало в компетенцию МУРа – убийца оказался сыном регионального лидера, то ли Красноярского, то ли Краснодарского, я этого так и не узнал. Краем уха слышал, что приемлемое решение найдено не было. Парень был под «колесом» – это и я понимал. Но именно потому, что он находился в состоянии наркотического бреда, действовать он должен был точно так же, как любой другой наркоман на его месте: неспровоцированная агрессия, неостановимая моторика – в чувство такого уже не приведешь, нужно стрелять на поражение, иного выхода нет. Почему он ждал меня, опустив руки?

Я хотел забыть об этом инциденте, где по моей глупости Алена могла погибнуть, и я забыл его. Почему он вспомнился сейчас, причем не просто вспомнился, как вспоминается подернутое туманом происшествие далекого прошлого? Я увидел эти глаза, в которых не было и тени мысли, увидел выходившую из–за угла Алену, и даже себя увидел со стороны, несущегося огромными прыжками и похожего на пантеру, которую уже ничто не способно остановить...

Мне показалось, что кто–то вскрикнул рядом со мной, или этот вопль тоже был выбросом памяти?

Я принялся заталкивать воспоминание в глубину подсознания, и мне это удалось – удивительно, но в тот момент меня даже не поразило то, что я действительно совершал некие физические движения: схватил картинку и смял ее, но она оказалась слишком большой и не влезала в отверстие, открывшееся в моей голове. Тогда я взялся обеими руками – одной за дверь кафе, другой за фиолетовое небо, – но это не помогло, и мне пришлось ударить кулаком по бетону дороги, пробить его насквозь до самого центра Земли, и в эту дыру воспоминание провалилось – вполне физически, с грохотом обрушивавшихся перекрытий и воплями убитых маньяком прохожих...