Глава вторая
Я оделся – одежда висела на стуле, это был балахон из вчерашних мыслей,
спрессованных сном в ткань, эластичную и мягкую, как кожа младенца. Я
умылся – для этого и руки не нужно было притягивать, я ощутил влагу на
своем лице и понял – это так, а потом сбежал по трем высоким ступенькам и
оказался на улице. Мыслей в воздухе оказалось немного, и я быстро с ними
управился, рассортировав по степени значимости.
«Опять собака Арнштейна спать не давала, – эта мысль витала над домом
соседа справа. – Если у нее нет имени, это еще не значит, что можно
беспокоить честных людей».
Ерунда, – подумал я, – Арнштейны потому и не нарекают своего пса никаким
именем, что не хотят давать ему слишком большой воли. Только оборотней мне
здесь недоставало для полного счастья.
«Тася, я тебя люблю, вернись!" – это был вопль души, почти осязаемый, он
висел высоко над домом соседа слева. Еще немного страсти, мысль
действительно материализуется, и бедовая Тася, покинувшая ночью своего
влюбленного мужа, конечно, вернется, домой, но нужно ли это им обоим?
Наверняка бедняга Офер не выдержит напряжения – он и сейчас на грани, – и
кто тогда станет за ним ухаживать? Не Тася же, на самом деле,
возвращенная, но не вернувшаяся!
А над домом напротив болталось, будто воздушный шар на привязи,
простенькое, но почему–то не исполненное желание: чаю с молоком и плюшку.
Нет, лучше булочку. Нет, плюшка по утрам – это в самый раз. А может,
булочка вкуснее?
Да решись наконец, – подумал я, и на столе у соседа возникла большая чашка
с чаем, а плюшка так и не появилась, потому что думали мы вразнобой, он
хотел материального, вещественного, а мне достаточно было идеи, мысли о
плюшке, и я насытился сразу, ощутил в желудке тяжесть еды и пошел вдоль
домов, не отзываясь больше на мысленные призывы. Мне–то, в конце концов,
какое дело?
Важных для меня мыслей не было во всем городе. Я обошел его, будто планету
– пошел от дома на восток, а вернулся с запада, сделав полный круг. Должно
быть, было еще рано: солнце недавно взошло и не очень–то охотно рвалось
вверх. За то время, что понадобилось мне для утреннего путешествия, оно
успело подняться до крыш и лежало на них подобно лентяю, не желающему
встать с постели.
Небольшой городок. Здесь не было даже простого склейщика, умеющего
приводить мысли в соответствие с реальными предметами. Неужели у них не
случаются подобные казусы?
– Случаются, конечно, – произнес рядом со мной тонкий голос, и я,
вздрогнув, обнаружил сидевшего на ступенях моего дома Ормузда. Мальчишка
глядел на меня с откровенным удивлением, и я понял причину.
– Прости, – сказал я, присаживаясь рядом. – Я должен был поздороваться,
как делают приличные люди.
– Здравствуй, – кивнул Ормузд. – А почему ты подумал о склейщиках?
– Мне приснился сон, – объяснил я. – Мечта. Я точно знаю, что это мечта.
Идеальный конечный результат. В реальной жизни ее нет. Может быть, нет для
меня. Может быть, нет вообще. Я хочу знать. Хотя бы знать, понимаешь? С
воображением у меня проблем нет, а вот со знанием...
– Со знанием у всех проблемы, – глубокомысленно заметил мальчик. –
Послушай, может, войдем в дом? На свежем воздухе, слишком много чужих
мыслей, а мне и своих достаточно.
Мы вошли – я впереди, мальчишка за мной – и прошли в кухню. Стол здесь был
вполне вещественным – то ли дуб, то ли другое, столь же твердое дерево, –
а все остальное еще не было создано и представлялось как бы в дымке, идеи
вещей всегда выглядят не очень ясными, пока о них не подумаешь, как о
реальных предметах.
Я подумал, и газовая плита с кипевшим на ней чайником стала четкой
настолько, что я услышал, как булькают пузырьки воздуха. Естественно, меня
отнесло в сторону, пришлось схватиться за дверной косяк, а то меня вынесло
бы из кухни в прихожую. Ормузд хмыкнул, глядя, как я барахтаюсь, и сказал
покровительственно:
– Со мной тоже первое время случалось... Дай руку.
– Вот еще, – сказал я возмущенно. – Сам.
Я снял с плиты чайник и прикрутил вентиль. Не то чтобы мне было жаль газа,
но даже тихое шипение выводило меня сейчас из равновесия. В верхнем
шкафчике – то ли дерево, то ли пластик, не поймешь – я обнаружил две
большие фаянсовые чашки, натуральные, старые даже, они уже и не помнили,
когда были простыми мыслями о чашках.
– С сахаром или без? – спросил я. Сахара в доме не было, а утруждаться мне
не хотелось, и Ормузд это, конечно, понял.
– Люблю с сахаром, – заявил он.
– Я тоже, – сказал я. – А совесть у тебя есть? Я не могу все сразу.
Сахарница возникла на столе будто из ниоткуда, хотя я и видел – точнее,
помнил, потому что такие вещи всегда возникают сразу в памяти,
отпечатываясь в матрице мира, – как Ормузд встал, подошел к низкому шкафу,
что стоял у стены за столом, наклонился, открыл дверцу и взял с полки
тяжелую посудину, полную тонкого сахараного песка.
– Насыпать или сам? – спросил этот наглец, и я наградил его таким
взглядом, что, если бы я решился на материализацию, Ормузда отбросило бы к
стене, а то и размазало бы по ней, как масло по хлебу.
Мальчик пожал плечами, взял у меня из руки чайник и налил чаю нам обоим.
– И нечего хорохориться, – сказал он назидательным тоном. – Живешь без
году неделя, а туда же...
Я промолчал. Ормузд был прав, конечно. Спокойнее нужно быть. И к вещам
относиться проще.
Чай прояснил мысли, но это были мысли первого круга, мысли–бабочки,
быстрые и короткоживущие, из которых невозможно было даже сплести венок,
не говоря о чем–то более существенном.
– Ты уже решил, что будешь делать? – спросил Ормузд, допив чай и вытерев
губы ладонью.
– Да, – сказал я рассеянно. – Да, конечно. Буду искать.
– Это понятно, – пожал плечами мальчишка. – Иногда ищут даже те, кто
приходит, как ты, на поле Иалу. Я спрашиваю – что искать–то?
Чай в чашке неожиданно высох, я рассердился было, решив, что это проказы
Ормузда, но к счастью понял, что подумал о глотке прежде, чем сделал его,
и мальчик опять прав: вжиться надо, понять, обдумать, а потом уж и искать,
конечно. Все ищут. Верно. Я тоже – не исключение, хотя...
Я был исключением.
Я ощутил это, когда мысль попала в резонанс с движением тела – поднял
руку, чтобы пригладить волосы машинальным движением, и мысль поднялась
следом, и тоже сделала зигзгаг, и тоже – как рука – вздрогнула: я понял,
что не смогу сказать Ормузду о том, как поступлю в следующую минуту.
Я только покачал головой, стараясь не встречаться с мальчишкой взглядом –
он и по глазам мог прочитать хотя бы часть моих мыслей, и воплотить хотя в
часть слов, в часть закона, в часть тайны...
Я не хотел этого.
– В учении, – вздохнул Ормузд, отведя взгляд в сторону, – мне хуже всего
давались законы сохранения. Не любил абстрактные рассуждения. Расчет – не
по мне. А тебе, вижу, нравится.
– Да, – коротко сказал я.
Присутствие Ормузда не позволяло мне сосредоточиться. Нужно было обдумать
какую–то мысль...
– Послушай, – сказал я. – Если взрослый человек хочет побыть наедине с
собой...
– То другой взрослый человек, – перебил меня мальчишка, – обязан не
позволить ему этого, потому что понимает последствия куда лучше.
– Хорошо, – вздохнул я. – Но все–таки позволь мне побыть одному хотя бы
минуту. Только давай договоримся. Если тебе не понравится то, что мне
захочется сделать, оставь свои мысли при себе. Лучше вообще не думай
мыслями, а с образами я уж как–нибудь справлюсь.
– Конечно, справишься, – хмыкнул Ормузд. – Сколько у тебя было в школе по
законам сохранения?
– Мы их вообще не проходили, – сообщил я.
– Да? – поразился мальчишка. – Может, ты даже не знаешь законов
Юлиуса–Хокера?
– Кто такой Юлиус Хокер? – осведомился я.
– Не Юлиус Хокер, – поправил Ормузд, – а Юлиус–тире–Хокер. Альфред Юлиус
был физико–мистиком, он открыл законы перехода количества вещества в
качество мысли. А Биньямин Хокер был мистиком с физическим уклоном, и он
открыл обратный закон о переходе качества мысли в количество материи – не
только вещества, кстати, поля тоже, и потому это разные законы, а не две
стороны одного и того же. Вроде закона квадратичного тяготения. Понятно?
– Нет, – сказал я. – В вашей школе преподают чепуху. Что еще за
квадратичное тяготение?
Вопрос вырвался прежде, чем я успел прикусить язык. А мальчишка сразу
завелся, изображая профессора на кафедре заштатного университета,
довольного уже тем, что на его лекцию явился единственный заспанный
студент.
– Закон квадратичного тяготения не обманешь: чем плотнее духовная энергия
снов, тем эффективнее она преобразуется в потенциальную энергию силы
тяжести в момент пробуждения. Коммутация, понимаешь ли.
Мне стало смешно, и я не смог сдержать улыбки.
– И нечего смеяться! – прикрикнул мальчишка. – Слушай, когда объясняют. Ты
еще и дня не прожил, знать ничего не знаешь, с новопришедшими всегда
проблемы, а ты у меня второй, с первым своим я намучился ох как, просто
сил не было, тупой оказался, жуть...
– Ты, должно быть, долго учился, – я изобразил смирение, стараясь не
показать мальчишке, как тяжело мне сейчас находиться с ним рядом и слушать
пусть и очень познавательную, но несвоевременную лекцию. Мне хотелось
тишины, темноты – лежать, не думая о теле и воле, а только ловить
всплывавшие воспоминания, которых у меня – уж это я понимал без подсказки
Ормузда – быть не могло, потому что противоречило одному из главных
законов природы. Я не знал, чье имя этот закон носил – наверняка у него
был какой–нибудь древний автор! – но интуитивно чувствовал его силу в
мире, ту силу, которая почему–то не распространялась на меня, и это
понимание тоже было лишним, неправильным, но мне совершенно необходимым.
– Конечно, я долго учился, – не заметив моего состояния, а может, не
обратив на него внимания, продолжал Ормузд. – После пришествия, как все, –
у Учителя, а потом мог выбрать: свободу или путь. Выбрал путь и вот сейчас
мучаюсь с тобой. Впрочем, в первые дни это всегда мучение, – задумчиво
закончил он, – мой Учитель со мной тоже намучился...
– Ты хочешь сказать, что мой Учитель – ты?
– Кто же еще? – обиделся Ормузд. Посмотрел мне в глаза, понял мою мысль,
обиделся еще больше и отвернулся к окну, забранному тонким стеклом –
впрочем, это наверняка было не настоящее стекло, а либо его идея, либо
временное воплощение; настоящее стекло должно быть прозрачным, а это
выглядело сероватым и искажало проходившие сквозь него солнечные лучи. В
это время дня лучи должны были быть зеленоватыми с золотистым отливом, а
они выглядели белыми, будто все краски мира смешались и не сумели
разобраться, какая из них главнее.
– Не обижайся, – сказал я, продолжая внутри себя не замечаемую Ормуздом
работу по упорядочению всплывавших воспоминаний. – Учитель не должен
обижаться, если ученик туп.
– Ты не туп, – отозвался Ормузд, – ты строптив, а это куда хуже на первых
порах. Тупой всего лишь не понимает учения, а строптивый отвергает его,
воображая, что до всего может дойти сам.
– Учитель, – сказал я, зная, что, услышав вопрос, Ормузд подумает, что я
не туп и не строптив, а просто болтаю чушь, – а помнишь ли ты, кем был в
той жизни? Там, откуда мы все приходим на поля?
Ормузд обернулся ко мне, взгляд его был изумленным, в нем содержался
ответ, мальчишке и рта не нужно было раскрывать, чтобы донести до меня
свою мысль: «Никто не может знать того, кем он был в той жизни.
Предполагать можно что угодно. А знать нельзя, потому что...»
– Потому... Что? – спросил я, не поняв окончания фразы.
– Сколько Ученых, столько и мнений, – буркнул Ормузд. – Суть, правда,
одна: там нет ничего, вот что я тебе скажу.
– Но почему я пришел в мир именно таким? Почему ты пришел таким, каким я
тебя вижу? Почему...
– Стоп! – прикрикнул Ормузд. – Почему солнце сейчас зеленое, а к вечеру
становится красным? Почему духовная сторона света никогда не меняется,
сколько ни преломляй его в стеклах? Я тебе еще сотню проблем назову, к
решению которых никто и подступиться не смог. Послушай, – взмолился он. –
Ты только начинаешь жить! Я...
– Ты сам над этой проблемой не задумывался, вот и все, – сказал я. – Так
кто из нас туп?
– Я не сказал «туп», я сказал «строптив».
– Извини, – вздохнул я, приняв наконец решение. – Спасибо тебе, ты мне
помог, но теперь нам нужно расстаться. Остальное я буду делать один.
– Один, значит? – скептически спросил мальчишка. – Ну давай, давай.
Человек даже законом Юлиуса–Хокера пользоваться не может, а туда же...
– Отстань от меня со своим Юлиусом, и Хокера тоже себе оставь. Уходи.
Ормузд повернулся и молча вышел из комнаты. Я закрыл глаза. Не думал. И
возможно, действительно оказался в другом месте и в другое время.
