* * *
Он все еще был планетой, и он все еще ощущал всей своей поверхностью
горячее прикосновение щупальца. Щупальце, Господи! Это был всего лишь
поток быстрых электронов, ускоренный где–то вне его каверны, может быть, в
каком–нибудь остатке Сверхновой звезды, и прорвавшийся сюда, в его
тюремную камеру, сквозь своеобразные направляющие салазки пространственной
горловины. Ощущение жара естественно – электроны вспарывали его кожу, его
поверхность, и вся их энергия становилась теплом. Он мог без вреда для
себя поглотить весь поток, всосать это щупальце и не захлебнуться.
Теперь он понимал и другое. Чтобы вырваться из камеры в большой мир,
нужны были код и пароль. Коды заключались в нем самом. Пароль он узнает,
расшифровав коды.
Это был общий закон – наверняка более общий, чем ему казалось в те
времена, когда он корпел над текстом Торы. Закон, тогда еще им
сформулированный, гласил: в каждой элементарной единице знания заключен
код, связывающий эту единицу со всеми прочими, и пароль, с помощью
которого код этот может быть вызван и запущен. Кодом Торы была
генетическая программа нового человека, паролем – текст. Аналогично можно
подойти к любой научной проблеме. Всемирное тяготение. Оно было
закодировано в геометрии пространства, и наверняка существовал пароль,
простой и универсальный, физически, возможно, непосредственно с геометрией
пространства вовсе не связанный, и пароль этот управлял геометрией
пространства, и следовательно, полем тяжести, так же, как управляет голос
гипнотизера – звук! – сложными физико–химическими процессами,
заставляющими человека уснуть.
Природа – Вселенная – построена на бесконечно сложной системе кодов и
связанных с ними паролей. В познанных и познаваемых законах природы
заключены коды к понимаю сути. В паролях, управляющих системой кодов –
законов природы, заключен истинный смысл науки, и смысл этот не только не
познан, но даже и не понят.
Коды могут быть сколь угодно сложными. Пароль всегда прост. Но, не
расшифровав кода, как узнать пароль?
Он не знал.
И тогда он впервые после того, как стал планетой, обратил внимание
свое не на внешний мир, но – внутрь себя. Себя–то он знал – настолько
хорошо, что знание это не ощущалось вовсе, как не ощущает обычно человек
собственного знания о том, как дышать или переваривать пищу.
Сто восемьдесят тысяч триста семьдесят шесть человек, живших и
умерших в древние времена, продолжали существовать, образуя недра планеты,
на которой он оказался и сутью которой стал.
С чего – или с кого – начать?
С самого старого. Умершего прежде других.
Это была женщина. Ее звали Ика. Она родилась в стране Хапи, когда
царствовал Великий Дом. Великого Дома звали Хуфу. Он простер руку свою над
всем Кемтом и сделал так, что Ика стала женой сановника Имхотепа. Имхотеп
ее бил. Он и сейчас ее иногда бьет, хотя теперь, после того, как ее душа
живет на полях Иалу, ей не больно. Муж Ики – сановник Имхотеп, служивший в
городском управлении Меннефера, – оказался личностью грубой, но умной. В
отличие от своей жены, воспринявшей новое свое существование именно так,
как было велено жрецами, Имхотеп при здравом рассуждении давно понял, что
стал не более чем мыслью среди многих мыслей. Он попал сюда, на поля Иалу,
когда здесь почти никого и не было – дом смерти был пуст, и с теми
немногочисленными десятками мыслительных сущностей, которые составляли его
каркас, он познакомился быстро, да и сейчас, в гомоне и неразберихе,
поддерживал прочную связь. Жену свою он действительно время от времени
бил, для этого достаточно было просто крепкого слова, которое
воспринималось сознанием будто удар хлыстом. Он просто вынужден был это
делать, поскольку Ика была женщиной предельно глупой и надоедала Имхотепу
постоянными призывами переспать с ней во славу Амона–Ра, совершенно не
умея понять истинную природу своего нового существования.
Понимал ли эту природу сам Имхотеп? Безусловно. Анубис после смерти
тела выпустил на свободу его мысль, его душу, поселил ее здесь, среди душ
иных умерших, и дал знание того, что душа есть, собственно, движение
мельчайших частиц. Истинная суть жизни – размышления о богах. Только этим
и должна заниматься душа.
Имхотеп был неглуп для своего времени, но упрям и категоричен, и
сохранил эти качества характера, лишившись «бренной оболочки». И.Д.К.
поразило, впрочем, не это, а совершенно неожиданное для древнего
египтянина понимание мысли как движения частиц. Как он пришел к этой идее,
которой не существовало в религии времен Четвертой династии?
И.Д.К. оставил этот вопрос без ответа, понимая, что немало
аналогичных вопросов придется задать самому себе прежде, чем он разберет
одну за другой все сотни тысяч сущностей. Сколько на это нужно времени?
Что за это время произойдет с Диной и Йосефом?
Мгновенная, кинжально острая тоска ворвалась в его мысли, он увидел
перед собой лицо Дины, лицо женщины на фоне картины, изображавшей сосновый
лес, политый солнечным светом будто тягучим золотистым соусом. Картина
(Шишкин? Левитан?) висела в салоне квартиры в Ир–Ганим, и тогда он просто
не обратил на нее внимания, не до картины было, а сейчас все вспомнилось
фотографически четко: ямочка на подбородке у Дины и поваленное дерево на
картине.
Вернись, – сказал он себе, – если травить себя воспоминаниями (а
теперь он знал, насколько они могут быть не просто реальны, но даже более
полны, чем та действительность, которую эти воспоминания отображали), то
на знакомство с сотнями тысяч душ уйдет слишком много времени.
Мальчишка, который умер в Междуречье, был трех лет от роду, и в
мыслях его не было ничего, кроме голода, солнца и матери, казавшейся ему
то ласковым облаком, то жестокой бурей. Он не мог вспомнить своего имени,
с большим трудом остановились на Гафру, хотя И.Д.К. и не мог ручаться, что
правильно понял мысль этого мальчишки.
Он заполнял свою память слоями, укладывая имена методично, передвигая
их с места на место, чтобы освободить удобный уголок для какого–нибудь
очень уж замысловатого имени. Процедура эта, подобная перекладыванию с
места на место больших и не очень удобных для переноски коробок, не мешала
посторонним мыслям, и постепенно он вовсе перестал думать о том, что
делает, сосредотачиваясь лишь в тех случаях, когда попадалась личность
уникальная вне зависимости от имени, которое она носила; так получилось,
когда он «добрел» до сибирского шамана – человека, который в третьем
тысячелетии до новой эры вознамерился объединить всех известных ему богов
в одном, сверхвеликом и мудром, но так и не стал основателем монотеизма,
потому что был убит молнией – факт сам по себе удивительный, заставивший
шамана и здесь, вот уж больше трех тысяч лет рассуждать на тему о роли
случайности в создании закономерностей.
Что, в сущности, представляли собой его недра? И.Д.К. выяснил это
достаточно легко – попросту говоря, спросил сам себя и удовлетворился
ответом, всплывшим из подсознания. Чистый песок – двуокись кремния, ровно
ничего нематериального и извращенного физически. Но песок этот, сродни
позолоте апшеронских пляжей, был будто опутан длинными переплетениями
тончайших мономолекулярных нитей. Структуру этих нитей – наверняка сложную
– он так и не осознал, сколько ни вызывал ответ из собственного
подсознания. Однако именно эти нити и содержали информацию о рождении,
жизни и смерти сотен тысяч жителей Земли. Несколько вопросов также
продолжали оставаться безответными. В третьем тысячелетии до новой эры на
Земле жило и умерло гораздо больше людей, чем он насчитал. Куда делась эта
информация, если принять в качестве рабочей гипотезу о неуничтожимости
человеческой личности?
Это первое. Второе, гораздо более интересное: каким образом
информация была снята с погибшего носителя и переписана в эти длинные и
тонкие волокна? И третье, что не относилось к людям напрямую, но для
формирования общего взгляда на мир было не менее необходимо: почему –
только земляне? Пусть где–то, в системе Альдебарана или Денеба, развилась
жизнь, никак не похожая на привычную нам, но ведь и она должна быть
смертной – где имена, личности, сущности? Для каждой цивилизации своя
планета–пантеон? Это было возможно, и это было интереснее, чем запоминание
имен людей, казавшихся ему уже стандартизованными до зевоты. И еще: он не
обнаружил ни единого младенца, умершего до получения имени. Малыши,
«отошедшие» в первые месяцы жизни, не знали о ней ничего, их цепочки
памяти были практически пусты, но имя хранилось цепко, и ему не доставляло
трудности извлечь его. Эту особенность он отметил тоже, не затрудняя себя
размышлениями о причине.
Все. Он обозрел свои недра, он знал теперь по именам всех, кто после
смерти нашел здесь приют, но не знал ровно ничего о том, зачем ему нужно
было все это знать. Подобно солдату, он выполнил свой собственный приказ,
не раздумывая о смысле, но, выйдя из боя без видимых для себя потерь,
задумался, наконец, о том, для чего он этот бой начал.
Окружающий космос немного изменился. Щупальце все еще сжимало его, но
стало прозрачным, ему было легко сейчас пройти сквозь его почти неощутимую
структуру, и он сделал это просто из самоутверждения. По все той же колее
он подкатился к узкой горловине и, чтобы не застрять в ней, будто в
прутьях тюремной камеры, остановился чуть поодаль. Его новое знание должно
было помочь ему выбраться. Но как?
Он напряг мышцы – ему показалось, что это усилие сейчас разорвет
планету на мелкие осколки, будто легендарный Фаэтон, ставший на заре
развития Солнечной системы потоком астероидов. Песок забился в ноздри, ему
захотелось чихнуть, и он не сумел сдержаться. С носа, глаз, лба посыпались
песчинки, он резко дернулся и, приподняв голову над песком, вдохнул без
опаски морозный воздух пустыни.
Ночь. Песок. Звезды.
Он опять человек.
Сердце гулко билось, в желудке было пусто как в пещере, но голода не
было.
Он приподнялся на локте, встал, ноги разъезжались на скользком песке,
он набрал его в пригоршню и при слабом свете далеких звезд попытался
разглядеть тонкие золотистые нити – память умерших. Ничего не увидел,
песок просеялся сквозь пальцы, не оставив ни единой песчинки.
Пора уходить, – подумал он, не увидев в этой мысли ничего странного.
Он мог уйти. Он знал имена. Имя самое молодое – Луа, младенец, нареченный
перед мгновением смерти. Имя самое старое – Ахоор, восьмидесяти трех лет,
писец сановника. Он повторил имена, изменив последовательность, и этот код
пробудил в нем память о тексте из Торы, который и был второй ступенью
подключения. Он увидел этот текст, будто написанный на гладком белом листе
бумаги прямо перед глазами. Он пробежал этот текст.
И ушел.
