* * *
В измерении, которое И.Д.К. назвал измерением совести, Муса
чувствовал себя на удивление комфортно. Страха не было, но было волнение,
совершенно для Мусы непривычное. И.Д.К., если бы он в тот момент подумал о
Мусе, определил бы это ощущение, как нетерпение творчества.
Передвигаться в измерении совести можно лишь по течению от высокого
уровня сознания к более низкому. Эти тонкости физической структуры Мусе
были неведомы, он лежал так ему казалось на зыбкой волне, и мысль его
колебалась от «я отвечаю за все» к стандартному «да провалитесь вы, и
пусть мне будет хорошо».
Оттолкнувшись, Муса выпал в трехмерное пространство, пронизанное
четвертым измерением временем. В пространстве Муса ошибся ненамного, во
времени чуть больше, но по всем четырем координатам относительная
погрешность не превысила трехчетырех процентов, вполне допустимая
погрешность для непросчитанного, проведенного интуитивно, эксперимента...
Было жарко гораздо жарче, чем ожидал Муса. Судя по растрескавшейся
почве, с неба не капало по меньшей мере полгода. Именно здесь, сейчас, а
не в двадцатом веке, живут настоящие евреи. Именно им и сейчас он объяснит
суть предназначения человека. Так примерно думал Муса он был уверен, что
попал в Иудею времен Второго храма.
Какойто город (неужели Иерусалим?) был виден в северной стороне, и
Муса побрел к людям, не очень понимая, как среди Иудейских гор оказалась
похожая на Араву пустыня.
Пройдя, по его оценке, километра полтора, он приблизился к городским
постройкам ближе всего к нему оказалась длинная и высокая стена
какогото сооружения, в стене была открыта дверь, куда Муса и вошел просто
для того, чтобы хоть немного побыть в тени. В ту же секунду ему захотелось
выскочить обратно: лучше погибнуть от жары, чем от вони, мух и заунывного
пения. Однако человек, который выводил невыносимо нудные рулады, уже
увидел пришельца, Муса замешкался (по правде говоря, он испугался, потому
что в руке у мужчины был большой острый нож) и, не сумев совладать с
мгновенным столбняком, оказался вовлеченным в события, к которым вовсе не
считал себя подготовленным.
О боги! сказал мужчина. Вы не позволили мне это!
Мужчина говорил поарабски, и Муса ответил ему на том же языке:
Я пришел с миром. Мне нужен кров. Я голоден.
Мужчина, казалось, не слышал. Он повторял свое «вы не позволили мне»,
и Муса сделал несколько шагов вперед. Он находился в открытом дворике
сооружения, скорее всего, предназначенного для отправления какогото
религиозного культа. Посреди дворика стояли два заляпанных кровью и грязью
идола, а перед мужчиной лежало мертвое тело мальчика лет пятнадцати. И еще
навоз, трупный запах и мухи.
Странные вещи делает с человеком страх, особенно если это ощущение
непривычно. Муса не привык к страху. Он не знал, что страх может заставить
бежать сломя голову, даже если опасность не оченьто велика. И может
заставить идти навстречу явной гибели, потому что, достигнув какогото,
трудно установимого, предела, страх лишает человека способности правильно
оценивать ситуацию. Муса просто не мог заставить себя повернуться спиной к
человеку с ножом. Оставалось одно идти вперед, что он и сделал.
Мужчина уронил нож, упал на колени и завопил:
Боги не приняли жертву! Боги вернули мне сына!
Может, так оно и было?
Некий житель Мекки Абд альМуталлиб приносил богам в жертву
собственного младшего сына Абдаллаха, поскольку в свое время дал обет:
если родятся десять сыновей, одного обязательно пожертвую. Почему бы и нет
я породил, я и убью. Сыновья не возражали, даже сам приговоренный: воля
отца закон. И повел Абд альМуталлиб сына своего Абдаллаха к идолам
Исафа и Найлы, на задний двор храма Каабы. И принес богам жертву, страдая
всей душой. Но боги решили, что негоже лишать человека сына. Как иначе мог
Абд альМуталлиб объяснить то, что произошло? Кровь еще капала с кончика
ножа, когда открылась дверь в задней стене и явился юноша, почти
обнаженный, похожий на Абдаллаха взглядом и осанкой. И сказал посланец
богов:
Я пришел с миром!
Слова эти пролились бальзамом на истерзанное сердце отца, и Абд
альМуталлиб, не сходя с места, дал новый обет: принять посланца богов как
собственного сына Абдаллаха, ибо означает это имя «раб божий». А богам
принести иную жертву. И чтобы не впасть в гордыню, Абд альМуталлиб решил:
пусть назовет жертву прорицательница из Хиджаза, что в Ясрибе.
И было так. Десять верблюдов, сказала прорицательница, а если
окажется мало, то еще и еще десять. Пока боги не скажут: довольно.
Муса, обросший уже бородой, вынужденный следить за каждым своим
словом и жестом, проклинал себя за непродуманность действий (поддался
эмоциям, не посоветовался ни с И.Д.К., ни с Йосефом), но понимал, что
сделать ничего нельзя, он и не хотел уходить сейчас, и нужно было жить по
законам курайшитов, а какие там законы в шестом веке, да еще в Аравийской
пустыне, в Мекке, вовсе еще не священной? Мусе казалось, что иссушающая
жара выпарила из него все способности, он не мог, хотя и мучительно желал
этого, вернуться в серую синеву Саграбала, и даже родная Газа, казавшаяся
сейчас красивейшим местом во всех временах, была недоступна как ни молил
Аллаха Муса, как ни напрягал все уровни разума, подвластные его сознанию,
сделать он ничего не мог. Он пришел сюда. Он остался здесь. Он ошибся. И
нет пути назад. Нет пути.
Он был виноват перед Йосефом почемуто именно эта вина казалась
Мусе самой значительной.
Братья приняли рассказ отца на веру, и могло ли быть иначе? Фатима,
жена Абд альМуталлиба, лишь на третий день преодолела внутреннюю
неприязнь к посланцу богов и поцеловала Мусу в лоб, отчего ему почемуто
захотелось плакать.
А потом привели в жертвенный загон храма Каабы десять верблюдов, и
гадатель Хубал метал стрелы, и жребий пал на Мусу, и он понял, в чем был
смысл жертвы, принесенной им во славу Аллаха, и закрыл глаза, чтобы ничего
больше не видеть, но Абд альМуталлиб велел привести еще десять верблюдов,
и снова стрелы указали на Мусу, а потом еще и еще... Он едва держался на
ногах, тем более, что наступил полдень, и в загоне было невыносимо душно и
зловонно. Сто верблюдов терлись друг о друга боками, когда гадатель
провозгласил «боги говорят: хватит!»
На пире Муса сидел по правую руку от отца своего, а братья хлопали
его по плечу и славили, хотя новоявленный Абдаллах и не верил в их
искренность.