* * *
В измерении, которое И.Д.К. назвал измерением совести, Муса
чувствовал себя на удивление комфортно. Страха не было, но было волнение,
совершенно для Мусы непривычное. И.Д.К., если бы он в тот момент подумал о
Мусе, определил бы это ощущение, как нетерпение творчества.
Передвигаться в измерении совести можно лишь по течению – от высокого
уровня сознания к более низкому. Эти тонкости физической структуры Мусе
были неведомы, он лежал – так ему казалось – на зыбкой волне, и мысль его
колебалась от «я отвечаю за все» к стандартному «да провалитесь вы, и
пусть мне будет хорошо».
Оттолкнувшись, Муса выпал в трехмерное пространство, пронизанное
четвертым измерением – временем. В пространстве Муса ошибся ненамного, во
времени – чуть больше, но по всем четырем координатам относительная
погрешность не превысила трех–четырех процентов, вполне допустимая
погрешность для непросчитанного, проведенного интуитивно, эксперимента...
Было жарко – гораздо жарче, чем ожидал Муса. Судя по растрескавшейся
почве, с неба не капало по меньшей мере полгода. Именно здесь, сейчас, а
не в двадцатом веке, живут настоящие евреи. Именно им и сейчас он объяснит
суть предназначения человека. Так примерно думал Муса – он был уверен, что
попал в Иудею времен Второго храма.
Какой–то город (неужели Иерусалим?) был виден в северной стороне, и
Муса побрел к людям, не очень понимая, как среди Иудейских гор оказалась
похожая на Араву пустыня.
Пройдя, по его оценке, километра полтора, он приблизился к городским
постройкам – ближе всего к нему оказалась длинная и высокая стена
какого–то сооружения, в стене была открыта дверь, куда Муса и вошел просто
для того, чтобы хоть немного побыть в тени. В ту же секунду ему захотелось
выскочить обратно: лучше погибнуть от жары, чем от вони, мух и заунывного
пения. Однако человек, который выводил невыносимо нудные рулады, уже
увидел пришельца, Муса замешкался (по правде говоря, он испугался, потому
что в руке у мужчины был большой острый нож) и, не сумев совладать с
мгновенным столбняком, оказался вовлеченным в события, к которым вовсе не
считал себя подготовленным.
– О боги! – сказал мужчина. – Вы не позволили мне это!
Мужчина говорил по–арабски, и Муса ответил ему на том же языке:
– Я пришел с миром. Мне нужен кров. Я голоден.
Мужчина, казалось, не слышал. Он повторял свое «вы не позволили мне»,
и Муса сделал несколько шагов вперед. Он находился в открытом дворике
сооружения, скорее всего, предназначенного для отправления какого–то
религиозного культа. Посреди дворика стояли два заляпанных кровью и грязью
идола, а перед мужчиной лежало мертвое тело мальчика лет пятнадцати. И еще
– навоз, трупный запах и мухи.
Странные вещи делает с человеком страх, особенно если это ощущение
непривычно. Муса не привык к страху. Он не знал, что страх может заставить
бежать сломя голову, даже если опасность не очень–то велика. И может
заставить идти навстречу явной гибели, потому что, достигнув какого–то,
трудно установимого, предела, страх лишает человека способности правильно
оценивать ситуацию. Муса просто не мог заставить себя повернуться спиной к
человеку с ножом. Оставалось одно – идти вперед, что он и сделал.
Мужчина уронил нож, упал на колени и завопил:
– Боги не приняли жертву! Боги вернули мне сына!
Может, так оно и было?
Некий житель Мекки Абд аль–Муталлиб приносил богам в жертву
собственного младшего сына Абдаллаха, поскольку в свое время дал обет:
если родятся десять сыновей, одного обязательно пожертвую. Почему бы и нет
– я породил, я и убью. Сыновья не возражали, даже сам приговоренный: воля
отца – закон. И повел Абд аль–Муталлиб сына своего Абдаллаха к идолам
Исафа и Найлы, на задний двор храма Каабы. И принес богам жертву, страдая
всей душой. Но боги решили, что негоже лишать человека сына. Как иначе мог
Абд аль–Муталлиб объяснить то, что произошло? Кровь еще капала с кончика
ножа, когда открылась дверь в задней стене и явился юноша, почти
обнаженный, похожий на Абдаллаха взглядом и осанкой. И сказал посланец
богов:
– Я пришел с миром!
Слова эти пролились бальзамом на истерзанное сердце отца, и Абд
аль–Муталлиб, не сходя с места, дал новый обет: принять посланца богов как
собственного сына Абдаллаха, ибо означает это имя – «раб божий». А богам
принести иную жертву. И чтобы не впасть в гордыню, Абд аль–Муталлиб решил:
пусть назовет жертву прорицательница из Хиджаза, что в Ясрибе.
И было так. Десять верблюдов, – сказала прорицательница, – а если
окажется мало, то еще и еще десять. Пока боги не скажут: довольно.
Муса, обросший уже бородой, вынужденный следить за каждым своим
словом и жестом, проклинал себя за непродуманность действий (поддался
эмоциям, не посоветовался ни с И.Д.К., ни с Йосефом), но понимал, что
сделать ничего нельзя, он и не хотел уходить сейчас, и нужно было жить по
законам курайшитов, а какие там законы в шестом веке, да еще в Аравийской
пустыне, в Мекке, вовсе еще не священной? Мусе казалось, что иссушающая
жара выпарила из него все способности, он не мог, хотя и мучительно желал
этого, вернуться в серую синеву Саграбала, и даже родная Газа, казавшаяся
сейчас красивейшим местом во всех временах, была недоступна – как ни молил
Аллаха Муса, как ни напрягал все уровни разума, подвластные его сознанию,
сделать он ничего не мог. Он пришел сюда. Он остался здесь. Он ошибся. И
нет пути назад. Нет пути.
Он был виноват перед Йосефом – почему–то именно эта вина казалась
Мусе самой значительной.
Братья приняли рассказ отца на веру, и могло ли быть иначе? Фатима,
жена Абд аль–Муталлиба, лишь на третий день преодолела внутреннюю
неприязнь к посланцу богов и поцеловала Мусу в лоб, отчего ему почему–то
захотелось плакать.
А потом привели в жертвенный загон храма Каабы десять верблюдов, и
гадатель Хубал метал стрелы, и жребий пал на Мусу, и он понял, в чем был
смысл жертвы, принесенной им во славу Аллаха, и закрыл глаза, чтобы ничего
больше не видеть, но Абд аль–Муталлиб велел привести еще десять верблюдов,
и снова стрелы указали на Мусу, а потом еще и еще... Он едва держался на
ногах, тем более, что наступил полдень, и в загоне было невыносимо душно и
зловонно. Сто верблюдов терлись друг о друга боками, когда гадатель
провозгласил «боги говорят: хватит!»
На пире Муса сидел по правую руку от отца своего, а братья хлопали
его по плечу и славили, хотя новоявленный Абдаллах и не верил в их
искренность.
