* * *
У Марка Хузмана, начальника полицейского участка иерусалимского
района Неве–Яаков, день был трудным. Впрочем, если разобраться, ничего
особенного, обычная рутина. Просто все, что обычно растягивалось на целую
неделю, случилось почти одновременно. Моше из пятьсот тринадцатого дома в
очередной раз избил жену, и она с воплями носилась по улицам. На квартиру
адвоката Лайтмана явился клиент, угрожая пистолетом, и требовал вернуть
деньги, якобы присвоенные юристом. В квартале Каменец дети подожгли
мусоросборник, отчего едкий дым повалил в сторону дороги, и водителям
начало казаться, что палестинцы совершили очередной теракт...
Хотелось пить, день выдался жаркий. Поэтому, когда Илья Давидович
Кремер попросил аудиенции, Марк послал его подальше.
Илья Давидович никуда не пошел. Он сел перед закрытой дверью в
кабинет, откуда доносился запах крепкого кофе, и объявил, что, когда дом
взорвется, пусть его не упрекают в том, что он не предупредил полицию.
В тот день Илья Давидович вышел из дома рано, не успев толком
позавтракать, долго добирался из Ир–ганим в Неве– Яаков, пропустив занятие
в ешиве, а потом случилось то, о чем его предупреждал И.Д.К. и о чем он
размышлял всю дорогу, и теперь голодный и трясущийся от возбуждения и
страха ешиботник готов был запустить в закрытую дверь собственным
ботинком, лишь бы на него обратили внимание.
К счастью, к словам о возможном взрыве отнеслись серьезно, и Кремер
вошел в кабинет.
Иврит у него был неплохой, к тому же, постоянное чтение Торы
облагораживает речь, но при виде мрачного комиссара заученнные слова
вылетели из головы, и Илья Давидович, запинаясь, сказал только:
– В доме номер триста два подозрительный мешок около одиннадцатой
квартиры.
Марк действовал по инструкции: немедленно вызвал армейских саперов,
приказал оцепить дом и лишь после этого спросил посетителя, на вид
типичного ешиботника, с чего тот решил, что в мешке бомба.
Кремер напрягся и произнес те самые слова, которые сейчас можно
прочитать в любом учебнике истории еврейского народа:
– Божественная скрижаль, потерянная Моше рабейну при спуске с горы
Синай. Одиннадцатая заповедь. В ней все сказано.
Марк сплюнул и потянулся было к радиотелефону, чтобы отменить
тревогу, но тут (на счастье будущего Мессии, ибо иначе его ждали крепкие
тумаки) аппарат зазвонил сам, и полицейский доложил, что у двери указанной
квартиры действительно что–то лежит. Что–то, похожее на заплечный мешок,
довольно грязный, и в нем наверняка какой–то твердый предмет с острыми
углами. Может, и бомба. Во всяком случае, не яблоки.
– Посиди, – посоветовал Марк и, поправив фуражку, отправился лично
руководить операцией.
Илья Давидович примостился на узкой скамье у окна. Закрыл глаза. Все
прошло хорошо. Все прошло так, как было задумано. Только бы дальше не
сорвалось. Илья Давидович вспомнил свой долгий вчерашний разговор с
тронутым на компьютерах физиком и внутренне улыбнулся. Фанатик. Кремер
никогда не был фанатиком, он знал свою способность – идти вслед, это он
умел. И еще он умел идти вслед так, чтобы сам ведущий оставался в тени, а
вот таланты ведомого были оценены по достоинству. В родном Киеве кто
считался лучшим специалистом по цветной фотографии, кого приглашали
снимать на все престижные торжества? Его, Илью Кремера, двадцать лет
проработавшего в ателье на Крещатике. А кто знал, что истинным мастером
был не Кремер, а его помощник Карен Восканян, тщедушный мужичонка, умевший
как никто правильно поставить свет, выбрать ракурс, обработать
фотоматериал? Но Карен был страшно некоммуникабелен, открыть рот для него
означало – умереть. Он оставался на вторых ролях, и его это устраивало.
Из–за Карена Илья Давидович и оказался в Израиле. Так получилось – в
восемьдесят восьмом, когда на далеком Кавказе началась заварушка по
нелепой причине – кому должен принадлежать Карабах, – в Карене вдруг
проснулось национальное самосознание. Кремер знал эту общую армянскую
черту: национализм, который просыпается в самый неподходящий момент. Что
понимал Карен, не знавший ни географии, ни истории, в проблеме Карабаха,
которая, по мнению Ильи Давидовича, была вообще высосана из пальцев
партийных секретарей двух республик? Ничего он не понимал, кроме одного:
наших бьют. В январе девяностого, после бакинских погромов, он принес
заявление об уходе и отправился в Ереван, чтобы предложить услуги в
качестве фотокорреспондента с места боевых действий. Слава Богу, что не в
качестве Александра Матросова.
С тех пор Илья Давидович о Карене больше не слышал, и все пошло
прахом. Заработки упали, клиенты начали понимать, что исчезнувший в горах
Карабаха Восканян был вовсе не заштатным шестеркой при мастере–шефе.
Потерять репутацию – потерять все.
А тут еще и антисемитизм, говорят, поднял голову. Евреи двинулись на
юг как перелетные птицы. Хуже, чем здесь, не будет, – сказала любимая жена
Дина, когда Илья Давидович заявил, что пора ехать. Лучше бы, конечно, в
Америку, но туда дорога уже прикрыта, а родственников в штате Айдахо у
Кремеров отродясь не было...
Марк ввалился в кабинет через полчаса.
– Ты еще здесь? – удивился он, увидев ешиботника.
– Я хотел дождаться... – неопределенно сказал Илья Давидович.
– Хорошо, что не ушел, – одобрил полицейский. – Скажи, ты видел
кого–нибудь около этого мешка?
Илья Давидович покачал головой. Он понимал задумчивость полицейского.
Это тебе не борьба с палестинским террором. Полицейский уже знает, что
находится внутри мешка, от этого не уйдешь, он просто вынужден будет
действовать. Илья Давидович пока не очень понимал механику придуманного
И.Д.К. плана, но после вчерашнего разговора у него не возникало сомнений:
нужно выполнять все, что скажет этот человек. Впрочем, И.Д.К. не был уже
человеком в представлении Кремера.
В мозгу полицейского шла тем временем напряженная работа, и было
очевидно, что Марк не в состоянии справиться с ней самостоятельно.
– Моше, – крикнул он в коридор, – давай ее сюда!
Не дожидаясь, пока некий Моше принесет сумку, Марк набрал номер и
попросил к телефону комиссара полиции Северного Иерусалимского округа.
Моше, оказавшийся здоровенным детиной– марокканцем в форме сержанта,
втащил мешок и взвалил его на стол начальника.
– Господин Кацар, – сказал Марк в микрофон, – в доме триста два в
Неве–Яакове обнаружен подозрительный мешок. Саперы не могли взорвать
предмет в жилом помещении. Проведенная операция разминирования показала,
что мешок не представляет собой опасности, но внутри оказался... э–э...
камень с выбитой на нем надписью. Судя по виду, древний... Да, с
археологами я свяжусь, но... Нет, господин Кацар, не по телефону. Что?
Непременно буду докладывать...
Положив трубку, Марк подумал и, поднатужившись, вытащил из мешка
описанный им в разговоре плоский камень, на одной поверхности которого
действительно был выбит текст – строчек двадцать или двадцать пять. Камень
выглядел старым, а надпись – сделанной Бог знает в какие времена,
некоторые буквы почти совсем стерлись, а иные выглядели так, будто
человек, выбивавший их, терял силы, и зубило соскальзывало, оставляя
неровные полосы.
Илья Давидович позволил себе вольность – приподнялся и начал глазеть
издалека, стараясь разобрать написанное.
– Древний камень, как по–твоему? – неожиданно спросил Марк. Не
хотелось ему приглашать никого из бейт–кнессета, а этот ешиботник сам
оказался, вот пусть и разбирается.
– Я не археолог... – Кремер пожал плечами. – Вид очень древний, но...
– Читай, – решился наконец полицейский. Илья Давидович подошел к
столу и для начала округлил глаза:
– Славно имя Твое, – пробормотал он в испуге, – Царь всех людей,
Господь наш!..
– Читай, – нетерпеливо потребовал Марк, – пугаться и молиться будешь
потом.
– «И сказал Господь Моше, говоря..." – хрипло пробормотал Илья
Давидович и смолк, раздумывая над тем, правдиво ли он играет изумление и
растерянность.
– Ну! – рыкнул Марк.
– «И сказал Господь Моше, говоря: в день шестой месяца Нисан года
пять тысяч семьсот пятьдесят девятого придет Мессия, сын Давида, в святой
город Иерусалим, отстроенный племенем твоим. И имя ему будет Элиягу
Кремер, и будет ему от роду лет сорок пять. И возвестит Мессия, сын
Давида, царствие мое, и возродится племя иудейское, и воздвигнется Храм
мой. А народы, не избранные мной, воскликнут: где племя твое? Ибо одни
останутся они пред ликом моим. И сказал Моше: что делать, Господи? И
сказал Господь Моше, говоря: трудиться во имя мое. Не нарушать заповедей
моих. Знать место свое, путь свой. Не здесь, в пустыне Синайской, и не
там, в земле Ханаанской, подаренной мной. Но везде...»
Илья Давидович отступил к окну и опустился на скамью. Впервые в жизни
он оказался перед выбором, который должен был сделать сам, и выбор этот
касался не его лично, а всего народа его, и он трусил, он был самим собой
и не трусить не мог, но он был ведомым по сути своей и попал уже в
психологическую кабалу к личности, куда более значительной, и не мог при
этом не возвыситься сам. Хотя бы в мыслях своих.
Пути к отступлению попросту не существовало, и выбора на самом деле
не было тоже. Но Илья Давидович боялся. Что в этом странного?
Пока ешиботник молча сидел, погруженный в свои мысли, Марк успел
сообщить о находке, важность которой он, несмотря на всю свою нелюбовь к
пейсатым, отлично понимал.
Из археологического управления сказали, что будут немедленно. Это
означало – не раньше завтрашнего утра. Рав Бейлин из Большой синагоги,
мучаясь одышкой, пробормотал, что с Его помощью надеется разобраться, хотя
и понимает, сколь иллюзорны... Короче говоря, это означало, что Божьи
слуги прибудут немедленно.
Что и произошло. Они приехали втроем – два раввина из Большой
синагоги и рав Йосеф Дари, которого оторвали от решения компьютерной
головоломки. Прибывшие устремились к лежавшему на столе камню, не обратив
внимания на Илью Давидовича, который, увидев собственное начальство, еще
плотнее вжался в угол, моля Бога сразу о двух несовместимых вещах: чтобы
его не увидели и чтобы на него непременно обратили внимание.
Марк передвинул камень ближе к окну, чтобы раввины не портили зрение,
и сел рядом с пристукнутым ешиботником, явно не доросшим до понимания
сущности момента. Если можно говорить о некоем духе, запахе старины, то
камень источал этого запаха столько, что раввины не рисковали даже
дотронуться до него. Казалось, что буквы были не вырезаны в поверхности
острым предметом, а выдавлены самим временем. Даже Илье Давидовичу
передался этот неощутимый дух, у него возникло желание опуститься перед
находкой на колени – не для того, чтобы молиться, а просто из шедшего от
глубины души чувства преклонения.
Об этом ощущении писали потом все, кто находился в тот момент в
кабинете. Особенно забавно читать о духе святости в воспоминаниях рава
Шрайбера, одного из экспертов Главного раввинатского суда. Забавно потому,
что ни это ощущение, ни результаты радиологического и текстологического
анализов не помешали ему в тот же вечер заявить, что речь идет всего лишь
о подделке, каковую нужно разоблачить сразу и без колебаний. Слова эти
вошли в историю, как и реплика Главного ашкеназийского раввина:
– Самое время для утерянной скрижали... Год до выборов...
