Сон с Изумлением
Я приоткрыл глаза и зажмурился. Все кружилось в розовом тумане. Огни
люстры под потолком вытягивались в сияющую параболу. Меня окружал хоровод
женщин в одинаково черных платьях, с одинаково размытыми лицами. Они
кричали мне голосом Ольги:
– Что с тобой? Тебе плохо?
Я как можно шире раздвинул веки. Туман рассеялся. Люстра сначала
троилась, потом двоилась, потом стала на место. Хоровод женщин сплюснулся
в одну–единственную, с голосом и улыбкой Ольги.
– Где мы? – спросил я.
– На приеме.
– Каком?
– Неужто забыл? На приеме в венгерском посольстве. В «Метрополе».
– Почему?
– Господи, нам еще с утра билеты прислали! Я и к портнихе успела
съездить. Все забыл.
Я точно знал, что никаких билетов нам с утра не присылали. Может быть,
вечером, когда я вернулся от Никодимова? Значит, опять провал в памяти?
– А что случилось?
– В зале душно. Ты предложил выйти на свежий воздух. Мы прошли в холл,
и здесь тебе стало плохо.
– Странно.
– Ничего странного. В зале дышать нечем, а сердце у тебя неважное.
Хочешь пить?
– Не знаю.
Ольга казалась мне странно чужой в этом новом платье, о котором я
услыхал впервые. Когда же она ездила к портнихе, если я весь день был
дома?
– Подожди минутку, я сейчас принесу нарзан.
Она скрылась в зале, а я продолжал растерянно оглядывать знакомый
ресторанный холл. Я узнал его, но это не облегчило положения. Я так и не
мог понять, когда венгры прислали билеты и зачем они их прислали. Я не был
ни народным, ни заслуженным, ни академиком, ни мастером спорта. А Ольга
воспринимала это как нечто обычное, само собою разумеющееся.
Я все еще стоял, когда Ольга появилась с нарзаном. У меня создалось
впечатление, что ей хочется вернуться в зал.
– Знакомых встретила?
– Там все начальство, – оживилась Ольга, – и Федор Иванович, и Раиса,
даже замминистра.
Я не знал ни Федора Ивановича, ни Раисы, и тем более замминистра. Но
признаться в этом уже не рискнул, а только спросил:
– А почему замминистра?
– Он всех и устроил. Поликлиника–то министерская. Он – Федору, тот –
Раисе. Наверно, было несколько лишних билетов.
Ольга работала не в министерской, а в самой обыкновенной районной
поликлинике. Это я знал точно. Когда–то ее действительно приглашали в
поликлинику Министерства путей сообщения, но она отказалась.
– Ты иди, – сказал я, – а я погуляю немного, подышу.
Я вышел на тротуар у подъезда и закурил. В мокром асфальте купались
желтые огни фар. Мимо проплыл двухэтажный троллейбус, красный, как в
Лондоне. Такого я еще не видел. Между верхним и нижним рядами окон
тянулась рекламная полоска шрифтового плаката: «Смотрите на экранах новый
французский фильм «Дитя Монпарнаса». И об этом фильме я ничего не слыхал.
Что у меня с памятью? Провал за провалом.
Вдали, слева от Большого театра, горел в небе гигантский неоновый
квадрат. В квадрате по воздуху бежали световые буквы: "...Землетрясение в
Дели... Группа советских врачей вылетела в Индию..." Световая газета. И
опять я не помнил, когда ее здесь оборудовали.
– Освежаешься? – услышал я знакомый голос.
Я обернулся и увидел Кленова. Он выходил из ресторана.
– А я ухожу, – сказал он. – Пить – не пью: язва. Отдал честь – и домой.
– А, собственно, какую честь?
– Так нас же Кеменеш пригласил. Он сейчас пресс–атташе.
Тибор Кеменеш, венгерский студент, говоривший по–русски, был нашим
проводником в Будапеште. Я тогда только что выписался из госпиталя, и мы
часами бродили по незнакомому городу. Но когда Кеменеш стал пресс–атташе в
Москве? И почему я только сейчас узнал об этом?
– Растут люди. А мы с тобой застряли, старик, – вздохнул Кленов. –
Крутим колесико.
– Кстати, о колесике. Очерка не будет, – сказал я.
– Какого? – удивился Кленов.
– О Заргарьяне и Никодимове.
Он захохотал так, что прохожие начали оглядываться.
– Чудак человек, нашел, о ком писать. У Никодимова на даче пантера на
цепи вместо собаки, а в Москве он газетчиков в мусоропровод спускает.
– Ты мне об этом уже говорил.
– Когда?
– Сегодня утром.
Кленов взял меня за плечи и заглянул в глаза.
– Ты что пил, токай или палинку?
– Ничего не пил.
– Оно и видно. Я еще в субботу вечером на дачу в Жаворонки уехал, а
вернулся только сегодня к пяти. Ты, должно быть, во сне со мной
разговаривал.
Кленов помахал мне рукой и удалился, а я стоял, глубоко потрясенный
последними его словами: «Это ты во сне со мной разговаривал». Нет, это я
сейчас с ним во сне разговариваю. В неестественной реальности сна.
Сразу вспомнился разговор в лаборатории Фауста, кресло с проводами и
предупреждение Заргарьяна из темноты: «Сидите спокойнее, сейчас заснете».
Какой–нибудь электросон с искусственно вызванными сновидениями. Все как
наяву, только реальная жизнь почему–то вывернута шиворот–навыворот. Тогда
чему же я удивляюсь: все проще простого.
Я вернулся в ресторан. Над столиками висел мутноватый дымок, как пар,
смешанный с электрическим светом. Вокруг фонтана танцевали. Я поискал
Ольгу, но не нашел и свернул в боковой зал. Длинные столы, уставленные
наполовину истребленными закусками, свидетельствовали о том, что здесь
совсем недавно угощались гости. Угощались по–европейски, стоя с
тарелочками у столов или пристраиваясь на закрытых портьерами
подоконниках. Сейчас здесь насыщались опоздавшие, разыскивая на столах еще
не тронутые закуски и напитки. Кто–то, хозяйничавший в одиночку на краю
большого стола, обернулся ко мне и крикнул:
– Давай сюда, Сергей! Заворачивай. Палинка, как в Будапеште.
Это был Мишка Сычук, по известной мне версии уже успевший сбежать за
границу. Может быть, во сне он уже успел и вернуться. Сквозь
нуль–пространство или на ковре–самолете – над этим я не задумывался и на
чудеса не реагировал. Я просто налил себе из Мишкиной бутылки абрикосовой
палинки и выпил. Сон, сохранивший даже вкусовые ощущения яви, начинал мне
нравиться.
– За друзей–товарищей, – сказал Мишка и тоже выпил.
– А ты как здесь? – спросил я дипломатично.
– Как и ты. Герой освобождения Венгрии.
– Это ты герой?
– Все мы герои. – Мишка допил остаток в бокале и крякнул. – В такой
войне выжить!
Я озлился:
– А потом предать?
Мишка поставил бокал и насторожился.
– Ты о чем?
Я сознавал, конечно, что я не логичен, что в настоящей ситуации
обвинения мои бессмысленны, но меня уже понесло.
– На «Украине» поехал... честь честью. По советской путевке, гад!
– Откуда ты знаешь? – почти шепотом спросил Мишка.
– Что ты остался?
– Что я хотел ехать, что о путевке хлопотал...
– Знать бы – не дали.
– Да мне и не дали.
Как председатель месткома, я сам устраивал Мишке путевку. Но в этом сне
все навыворот. Может быть, это я ездил вместо Мишки? Я тоже хотел, только
путевки лишней не было. А вдруг была? Сон бросал меня, как щепку.
– Садись, Сережка. Ты что меня избегаешь? – Кто–то схватил меня за
руку, когда я пробирался между столиков в большом зале.
Я взглянул в лицо спрашивавшего и обмер. Пожалуй, я испугался.
– Садись, садись. Выпьем токайского. Как–никак лучшее в Европе.
Ноги у меня подкосились, и я скорее упал, чем присел к столу. На меня
смотрели знакомые печальные глаза. В последний раз я видел их – не оба,
только один – в сорок четвертом на придунайском шоссе. Олег лежал
навзничь, лицо его было залито кровью, вытекавшей оттуда, где только что
был правый глаз. В другом застыли испуг и печаль.
Сейчас на меня глядели оба. От правого тянулся по виску кривой розовый
шрам.
– Что смотришь, старина? Постарел?
– Я сорок четвертый вспомнил. Когда тебя... тебя...
– Что?
– Когда тебя убили, Олег.
Он улыбнулся.
– Малость ошиблась пулька. Шрам только остался. Если бы правее чуть –
конец. Ни глаза бы, ни меня. – Он вздохнул. – Смешно. Тогда не боялся,
теперь боюсь.
– Чего?
– Операции. Осколок где–то в груди остался – памятка еще одного
ранения. До сих пор с осколком жил, а сейчас говорят: нельзя. На операцию
надо.
Знакомые глаза с длинными, почти женскими ресницами улыбались. Лоб
оголился у висков и как будто стал выше. К углам губ приникли глубокие
морщинки. В этом бесконечно дорогом для меня лице все–таки было что–то
чужое. Печать времени. Так выглядел бы Олег, если бы остался жив. Но ведь
он жив в этом искусственном мире сна. Если Фауст создал эту модель,
значит, он бог, и я уже начал сомневаться, какой же из двух миров
настоящий. Мелькнула коварная мысль: вдруг что–то сломалось в лаборатории
Фауста и я останусь здесь навсегда? Буду ли я сожалеть об этом? Не знаю.
Я больно–больно ущипнул себя за руку.
– Зачем? – удивился Олег.
– Мне показалось, что все это сон.
Олег засмеялся и вдруг растаял в лиловатом тумане. Знакомый туман. Он
слизнул все и почернел. Голос Заргарьяна из темноты спросил меня:
– Вы живы?
– Жив.
– Подымите руку. Движения свободны?
Я помахал рукой в темноте.
– Засучите рукав и расстегните ворот.
Он приложил что–то холодное к груди и запястью.
– Не пугайтесь. Обыкновенные датчики. Проверим ваше сердце. Не
разговаривайте.
Как он мог видеть в темноте, сквозь которую не проникала ни одна
искорка света? Но он видел.
– Порядок, – произнес он довольным голосом, – только пульс малость
участился.
– Может быть, прекратим? – спросил откуда–то голос невидимого мне
Никодимова.
– Зачем? У Сергея Николаевича нервы спортсмена. Сейчас мы ему еще сон
покажем.
– Так это был сон? – спросил я с облегчением.
– Кто знает? – лукаво отозвался Заргарьян из черноты. – А вдруг нет?
Я не успел ответить. Темнота поглотила меня, как море.