Хождение за три мира - Александр Абрамов - Книжная Полка

Сон с Изумлением

Я приоткрыл глаза и зажмурился. Все кружилось в розовом тумане. Огни люстры под потолком вытягивались в сияющую параболу. Меня окружал хоровод женщин в одинаково черных платьях, с одинаково размытыми лицами. Они кричали мне голосом Ольги:

– Что с тобой? Тебе плохо?

Я как можно шире раздвинул веки. Туман рассеялся. Люстра сначала троилась, потом двоилась, потом стала на место. Хоровод женщин сплюснулся в одну–единственную, с голосом и улыбкой Ольги.

– Где мы? – спросил я.

– На приеме.

– Каком?

– Неужто забыл? На приеме в венгерском посольстве. В «Метрополе».

– Почему?

– Господи, нам еще с утра билеты прислали! Я и к портнихе успела съездить. Все забыл.

Я точно знал, что никаких билетов нам с утра не присылали. Может быть, вечером, когда я вернулся от Никодимова? Значит, опять провал в памяти?

– А что случилось?

– В зале душно. Ты предложил выйти на свежий воздух. Мы прошли в холл, и здесь тебе стало плохо.

– Странно.

– Ничего странного. В зале дышать нечем, а сердце у тебя неважное. Хочешь пить?

– Не знаю.

Ольга казалась мне странно чужой в этом новом платье, о котором я услыхал впервые. Когда же она ездила к портнихе, если я весь день был дома?

– Подожди минутку, я сейчас принесу нарзан.

Она скрылась в зале, а я продолжал растерянно оглядывать знакомый ресторанный холл. Я узнал его, но это не облегчило положения. Я так и не мог понять, когда венгры прислали билеты и зачем они их прислали. Я не был ни народным, ни заслуженным, ни академиком, ни мастером спорта. А Ольга воспринимала это как нечто обычное, само собою разумеющееся.

Я все еще стоял, когда Ольга появилась с нарзаном. У меня создалось впечатление, что ей хочется вернуться в зал.

– Знакомых встретила?

– Там все начальство, – оживилась Ольга, – и Федор Иванович, и Раиса, даже замминистра.

Я не знал ни Федора Ивановича, ни Раисы, и тем более замминистра. Но признаться в этом уже не рискнул, а только спросил:

– А почему замминистра?

– Он всех и устроил. Поликлиника–то министерская. Он – Федору, тот – Раисе. Наверно, было несколько лишних билетов.

Ольга работала не в министерской, а в самой обыкновенной районной поликлинике. Это я знал точно. Когда–то ее действительно приглашали в поликлинику Министерства путей сообщения, но она отказалась.

– Ты иди, – сказал я, – а я погуляю немного, подышу.

Я вышел на тротуар у подъезда и закурил. В мокром асфальте купались желтые огни фар. Мимо проплыл двухэтажный троллейбус, красный, как в Лондоне. Такого я еще не видел. Между верхним и нижним рядами окон тянулась рекламная полоска шрифтового плаката: «Смотрите на экранах новый французский фильм «Дитя Монпарнаса». И об этом фильме я ничего не слыхал. Что у меня с памятью? Провал за провалом.

Вдали, слева от Большого театра, горел в небе гигантский неоновый квадрат. В квадрате по воздуху бежали световые буквы: "...Землетрясение в Дели... Группа советских врачей вылетела в Индию..." Световая газета. И опять я не помнил, когда ее здесь оборудовали.

– Освежаешься? – услышал я знакомый голос.

Я обернулся и увидел Кленова. Он выходил из ресторана.

– А я ухожу, – сказал он. – Пить – не пью: язва. Отдал честь – и домой.

– А, собственно, какую честь?

– Так нас же Кеменеш пригласил. Он сейчас пресс–атташе.

Тибор Кеменеш, венгерский студент, говоривший по–русски, был нашим проводником в Будапеште. Я тогда только что выписался из госпиталя, и мы часами бродили по незнакомому городу. Но когда Кеменеш стал пресс–атташе в Москве? И почему я только сейчас узнал об этом?

– Растут люди. А мы с тобой застряли, старик, – вздохнул Кленов. – Крутим колесико.

– Кстати, о колесике. Очерка не будет, – сказал я.

– Какого? – удивился Кленов.

– О Заргарьяне и Никодимове.

Он захохотал так, что прохожие начали оглядываться.

– Чудак человек, нашел, о ком писать. У Никодимова на даче пантера на цепи вместо собаки, а в Москве он газетчиков в мусоропровод спускает.

– Ты мне об этом уже говорил.

– Когда?

– Сегодня утром.

Кленов взял меня за плечи и заглянул в глаза.

– Ты что пил, токай или палинку?

– Ничего не пил.

– Оно и видно. Я еще в субботу вечером на дачу в Жаворонки уехал, а вернулся только сегодня к пяти. Ты, должно быть, во сне со мной разговаривал.

Кленов помахал мне рукой и удалился, а я стоял, глубоко потрясенный последними его словами: «Это ты во сне со мной разговаривал». Нет, это я сейчас с ним во сне разговариваю. В неестественной реальности сна.

Сразу вспомнился разговор в лаборатории Фауста, кресло с проводами и предупреждение Заргарьяна из темноты: «Сидите спокойнее, сейчас заснете». Какой–нибудь электросон с искусственно вызванными сновидениями. Все как наяву, только реальная жизнь почему–то вывернута шиворот–навыворот. Тогда чему же я удивляюсь: все проще простого.

Я вернулся в ресторан. Над столиками висел мутноватый дымок, как пар, смешанный с электрическим светом. Вокруг фонтана танцевали. Я поискал Ольгу, но не нашел и свернул в боковой зал. Длинные столы, уставленные наполовину истребленными закусками, свидетельствовали о том, что здесь совсем недавно угощались гости. Угощались по–европейски, стоя с тарелочками у столов или пристраиваясь на закрытых портьерами подоконниках. Сейчас здесь насыщались опоздавшие, разыскивая на столах еще не тронутые закуски и напитки. Кто–то, хозяйничавший в одиночку на краю большого стола, обернулся ко мне и крикнул:

– Давай сюда, Сергей! Заворачивай. Палинка, как в Будапеште.

Это был Мишка Сычук, по известной мне версии уже успевший сбежать за границу. Может быть, во сне он уже успел и вернуться. Сквозь нуль–пространство или на ковре–самолете – над этим я не задумывался и на чудеса не реагировал. Я просто налил себе из Мишкиной бутылки абрикосовой палинки и выпил. Сон, сохранивший даже вкусовые ощущения яви, начинал мне нравиться.

– За друзей–товарищей, – сказал Мишка и тоже выпил.

– А ты как здесь? – спросил я дипломатично.

– Как и ты. Герой освобождения Венгрии.

– Это ты герой?

– Все мы герои. – Мишка допил остаток в бокале и крякнул. – В такой войне выжить!

Я озлился:

– А потом предать?

Мишка поставил бокал и насторожился.

– Ты о чем?

Я сознавал, конечно, что я не логичен, что в настоящей ситуации обвинения мои бессмысленны, но меня уже понесло.

– На «Украине» поехал... честь честью. По советской путевке, гад!

– Откуда ты знаешь? – почти шепотом спросил Мишка.

– Что ты остался?

– Что я хотел ехать, что о путевке хлопотал...

– Знать бы – не дали.

– Да мне и не дали.

Как председатель месткома, я сам устраивал Мишке путевку. Но в этом сне все навыворот. Может быть, это я ездил вместо Мишки? Я тоже хотел, только путевки лишней не было. А вдруг была? Сон бросал меня, как щепку.

– Садись, Сережка. Ты что меня избегаешь? – Кто–то схватил меня за руку, когда я пробирался между столиков в большом зале.

Я взглянул в лицо спрашивавшего и обмер. Пожалуй, я испугался.

– Садись, садись. Выпьем токайского. Как–никак лучшее в Европе.

Ноги у меня подкосились, и я скорее упал, чем присел к столу. На меня смотрели знакомые печальные глаза. В последний раз я видел их – не оба, только один – в сорок четвертом на придунайском шоссе. Олег лежал навзничь, лицо его было залито кровью, вытекавшей оттуда, где только что был правый глаз. В другом застыли испуг и печаль.

Сейчас на меня глядели оба. От правого тянулся по виску кривой розовый шрам.

– Что смотришь, старина? Постарел?

– Я сорок четвертый вспомнил. Когда тебя... тебя...

– Что?

– Когда тебя убили, Олег.

Он улыбнулся.

– Малость ошиблась пулька. Шрам только остался. Если бы правее чуть – конец. Ни глаза бы, ни меня. – Он вздохнул. – Смешно. Тогда не боялся, теперь боюсь.

– Чего?

– Операции. Осколок где–то в груди остался – памятка еще одного ранения. До сих пор с осколком жил, а сейчас говорят: нельзя. На операцию надо.

Знакомые глаза с длинными, почти женскими ресницами улыбались. Лоб оголился у висков и как будто стал выше. К углам губ приникли глубокие морщинки. В этом бесконечно дорогом для меня лице все–таки было что–то чужое. Печать времени. Так выглядел бы Олег, если бы остался жив. Но ведь он жив в этом искусственном мире сна. Если Фауст создал эту модель, значит, он бог, и я уже начал сомневаться, какой же из двух миров настоящий. Мелькнула коварная мысль: вдруг что–то сломалось в лаборатории Фауста и я останусь здесь навсегда? Буду ли я сожалеть об этом? Не знаю.

Я больно–больно ущипнул себя за руку.

– Зачем? – удивился Олег.

– Мне показалось, что все это сон.

Олег засмеялся и вдруг растаял в лиловатом тумане. Знакомый туман. Он слизнул все и почернел. Голос Заргарьяна из темноты спросил меня:

– Вы живы?

– Жив.

– Подымите руку. Движения свободны?

Я помахал рукой в темноте.

– Засучите рукав и расстегните ворот.

Он приложил что–то холодное к груди и запястью.

– Не пугайтесь. Обыкновенные датчики. Проверим ваше сердце. Не разговаривайте.

Как он мог видеть в темноте, сквозь которую не проникала ни одна искорка света? Но он видел.

– Порядок, – произнес он довольным голосом, – только пульс малость участился.

– Может быть, прекратим? – спросил откуда–то голос невидимого мне Никодимова.

– Зачем? У Сергея Николаевича нервы спортсмена. Сейчас мы ему еще сон покажем.

– Так это был сон? – спросил я с облегчением.

– Кто знает? – лукаво отозвался Заргарьян из черноты. – А вдруг нет?

Я не успел ответить. Темнота поглотила меня, как море.