Листок Из Блокнота
Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра.
А сны, можно сказать, моя особенность, отличающая меня от других
смертных. Галя не случайно спросила, вижу ли я сны по–прежнему. Вижу.
Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию, странно похожие
на куски видовой кинохроники.
Конечно, мне снятся и обыкновенные сны, в которых все сумбурно и
смутно, а пропорции и отношения искажены, как в кривом зеркале.
Воспоминание о них зыбко и недолговечно, потому их всегда трудно
представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь, и
я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры.
Они всегда цветные, и краски в них естественны и гармоничны, как в
природе. Весенний луг, возникающий из ночной тьмы, цветет с такой же
силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в солнечном
сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного не происходит в этих
снах, они не пугают и не тревожат, но таят в себе что–то недосказанное,
как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни.
Чаще всего это уголок незнакомого города, перспектива улицы, которую
никогда не видел в действительности, но в которой все запомнилось до
мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и чугунные решетки я могу
представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал
и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную с белыми пятнами,
перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том же углу, у
одного и того же дома.
Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на ГУМ.
Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен и разветвляется на множество боковых
продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого–то жду у писчебумажного
магазина или медленно прохаживаюсь мимо выставки тканей, причудливо
подсвеченных каким–то странным переливчатым светом. Я никогда не видел
этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но даже
образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу.
Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в которой
я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж. Чаще всего
это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое–где кустиками
пыльной травы. Дорога сбегает вниз к сизой полоске воды, пестреющей
золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик с
удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я
вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему–то знаю,
что это пруд, и дорога сейчас свернет направо по берегу, и что именно
здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном детстве моем не было ни
этого пруда, ни этой дороги.
Именно эти сны и побуждали Ольгу усомниться в моем психическом
равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но я
все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота
с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не давал мне покоя, потому что я
твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о них.
В подсознательное же восприятие услышанного где–нибудь в метро или на
улице я, понятно, не верил. Нормальная память хранит услышанное в
сознании, а не в подсознании.
– Хорошо, я позвоню Зойке, – согласилась Ольга.
Зойка работала в Институте научной информации и, по ее словам, знала
всех «крупначей». Если Никодимов и Заргарьян принадлежали к этой высоко
аттестуемой категории, я в одну минуту мог получить добрый десяток
анекдотов об их образе жизни. Но мне были нужны не анекдоты, а точная
информация о специальности и работах ученых. Мне нужно было убедиться, что
это мои Никодимов и Заргарьян.
Я решил позвонить сначала Кленову, заведующему отделом науки у нас в
редакции. Кленова я знал еще с фронта.
– Нужна справка, старик. Точные координаты двух мамонтов: Никодимова и
Заргарьяна.
В трубке захохотали.
– Я еще вчера подумал, что ты малость спятил.
– Когда вчера? – удивился я.
– Когда я тебя у Пушкина застукал. Часов в шесть. Когда о Мишке
рассказал.
Я облизал пересохшие губы. Значит, Кленов видел Гайда и с ним
разговаривал. И ничего не заметил. Очень интересно.
– Не помню, – сказал я.
– Не разыгрывай. И о том, что Мишка остался, не помнишь?
– Где остался?
– В Стамбуле. Я же тебе рассказывал. Попросил политического убежища в
американском посольстве.
– С ума сошел!
– Он в полном рассудке, гад. Проморгали. Говорят, чужая душа – потемки.
А надо было просветить вовремя. Теперь коллективное письмо писать будем,
чтобы назад не пускали, когда он на брюхе к нам поползет. Да ты что,
серьезно не помнишь?
– Серьезно. Вчера примерно с пяти вечера часов до десяти полный вакуум
в голове. Сначала обморок, потом – что говорил, что делал – ничего не
помню. Очнулся, уже когда домой привезли. Должно быть, памятка все той же
контузии. Под Дунафельдваром, помнишь?
Еще бы Кленову не помнить, когда мы вместе форсировали Дунай! С ним и с
Олегом. А Мишка Сычук, между прочим, тоже там был, только заранее смылся в
тыл: откомандировался в редакцию фронтовой газеты.
Минуту, должно быть, мы оба молчали. Пережитое на Дунае не забывается.
Потом Кленов сказал:
– А ты бы с профессором посоветовался. Могу устроить консультацию:
кой–кого знаю.
– Не надо, – вздохнул я. – Ты лучше скажи, что делают в науке Никодимов
и Заргарьян.
– На очерк надеешься? Не выйдет. Никодимов отвечает на эти попытки по
методу конан–дойлевского профессора Челленджера. Репортера «Науки и жизни»
он в мусоропровод спустил.
– Пусть тебя не тревожит мое ближайшее будущее. Поделись всеведением.
Кто такой Никодимов? И без шуток: мне это действительно очень нужно.
– Видишь ли, это физик с большим диапазоном интересов. Есть работы по
физике поля. Интересовался электромагнитными процессами в сложных средах.
Одно время с Жемличкой выдвинул идею нейтринного генератора.
– С кем?
– С Жемличкой. Чешский биофизик.
– А идея?
– Я профан, конечно, и слышал от профанов, но, в общем, что–то вроде
нейтринного лазера, пробивающего окно в антимир.
– Ты серьезно?
– А что? Попахивает авантюркой? Так к этому и отнеслись, между прочим.
– А Заргарьян?
– Что – Заргарьян?
– Идет сейчас в пристяжке с Никодимовым?
– Тебе и это известно? Поздравляю.
– Он тоже физик?
– Нейрофизиолог или что–то вроде. В общем, телепат.
– Что, что?! – закричал я.
– Те–ле–пат, – назидательно повторил Кленов. – Есть такая наука –
телепатия.
– Сомневаюсь. Средневековьем отдает. Нет такой науки.
– Ты отстал. Это уже наука. Конденсаторы биотоков и все такое прочее.
Удовлетворен?
– Почти, – вздохнул я.
– Если пойдешь в атаку, поддерживаю духом и телом. Все, что выудишь,
печатаем. А начинать советую с Заргарьяна. Он и попроще, и доступнее. И
парень что надо...
Я поблагодарил и повесил трубку. Информация не выше уровня Зойки.
Антимир, телепатия... Надо было звонить Гале для уточнения.
– Это я, сомнамбула. Уже встала?
– Я встаю в шесть утра, – отрезала Галя. – Меня интересует одна деталь
твоей одиссеи. Почему ты сказал Ленке, что ушел от жены?
– Я не отвечаю за поступки Гайда. Я хочу их объяснить, – сказал я. –
Слушай внимательно, Галина: в чем сущность идеи нейтринного генератора и
как связать ее с конденсацией биотоков?
– Никодимов и Заргарьян? – засмеялась Галя.
– Как видишь, я кое–что узнал.
– Чепуху ты узнал и чепуху мелешь. От идеи нейтринного генератора в том
виде, как ее сформулировал Жемличка, Никодимов давно отказался. Сейчас он
работает над фиксацией энергетического поля, создаваемого деятельностью
мозга... Что–то вроде единого комплекса электромагнитных полей,
возникающих в клетках мозга. Как видишь, я тоже кое–что узнала.
– Заргарьян – физиолог. Что его связывает с Никодимовым?
– Работа их засекречена. Мне не известны ни ее сущность, ни
перспективы, – призналась Галя; – Но так или иначе она связана с
кодированием физиологических нейронных состояний.
– Что? – не понял я.
– Мозг, – подчеркнула Галя, – мозг, дорогой мой. Твой Гайд не случайно
связал эти имена с Институтом мозга. Хотя... в каком аспекте все это
рассматривать... Может быть, это и чисто физическая проблема.
Она задумалась; мембрана трубки доносила ее дыхание.
– Ключ здесь, Сережа, – заключила она. – Чем больше я над этим думаю,
тем больше убеждаюсь в этом. Найди их – и ты найдешь объяснение.
Научный поиск кончился, предстоял поиск житейский. Мы начали его с
Зойки.
Она тотчас же откликнулась на звонок. Да, она знает и Заргарьяна и
Никодимова. Никодимова только в лицо; он похож на сыча и не бывает на
приемах. А с Заргарьяном знакома. Даже как–то танцевала на вечере. Он
очень интересуется снами.
– Снами интересуется, – повторила Ольга, прикрыв трубку рукой.
– Что?! – закричал я и вырвал трубку. – Зоенька! Это я. Да, да, он
самый, ваш тайный вздыхатель. Что вы сейчас говорили о снах? Кто
интересуется? Это очень важно!
– Я рассказала ему страшный сон, – с готовностью откликнулась Зойка, –
а он ужасно заинтересовался, все расспрашивал о подробностях. А какие
подробности – один страх, и только! А он выслушал и сказал, чтобы я
приходила к нему каждую неделю и обязательно рассказывала все сны. Ему это
нужно для работы. Ну я, сами понимаете, не дурочка. Знаю, какая это
работа.
– Зоенька, – простонал я, – попросите его меня принять.
– Что вы, что вы?! – ужаснулась Зойка. – Он терпеть не может
газетчиков.
– А вы не говорите ему, что я из газеты. Скажите просто, что с ним
хочет увидеться человек, который видит странные сны. И самое странное, что
они повторяются, как записанные на пленку. Годами повторяются. Попробуйте,
Зоенька, все это ему объяснить. Не выйдет – буду пытаться сам.
Она позвонила через десять минут.
– Представьте, вышло. Он примет вас сегодня после девяти. Не
опаздывайте. Он этого не любит, – заговорила она деловой скороговоркой,
как у себя в институте. – Он сразу заинтересовался и сейчас же спросил,
какая четкость сновидений, степень запоминаемости и так далее. Я ответила,
что вы сами расскажете, какая четкость. Я сказала, что вы у нас работаете.
Не подведите.