Прыжок Через Столетие
Переход от тьмы к свету сопровождался странным состоянием покоя. Как
будто я плавал в прозрачном холодноватом масле или пребывал в состоянии
невесомости в молочно–белом пространстве. Тишина сурдокамеры окружала
меня. Ни дверей, ни окон не было – свет исходил ниоткуда, неяркий, теплый,
будто солнечный свет в облаках. Снежное облако потолка незримо переходило
в облачную кипень стен. Белизна постели растворялась в белизне комнаты. Я
не чувствовал прикосновения ни одеяла, ни простыни, словно они были
сотканы из воздуха, как платье андерсеновского голого короля.
Постепенно я начал различать окружавшие меня вещи. Вдруг вырисовывался
экран с белым кожухом позади, сначала совсем невидный, а если
присмотреться – принимавший вид металлического листа, зеркально
отражавшего белую стену, постель и меня. Он был обращен ко мне, как чей–то
глаз или ухо, и, казалось, подслушивал и подглядывал каждое мое движение
или намерение. Как подтвердилось позже, я не ошибся.
Возле постели плавала плоская белая подушка с мелкой, зернистой
поверхностью. Когда я дотронулся до нее, она оказалась сиденьем стула на
трех ножках из незнакомого мне плотного прозрачного пластика. Еще я
заметил такой же стол и что–то вроде термометра или барометра под
стекловидным колпаком – видимо, прибор, регистрирующий какие–то изменения
в воздухе.
Снежная белизна кругом рождала ощущение покоя, но во мне уже нарастали
тревога и любопытство, Отбросив невесомое одеяло, я сел. Белье на мне
напоминало егерское: оно так же обтягивало тело, но кожа не ощущала его
прикосновения. Я взглянул на экран и вздрогнул: в тусклой зеркальности его
возник смутный облик человека, сидевшего на постели. Он совсем не походил
на меня, казался выше, моложе и атлетичнее.
– Можете встать и пройтись вперед и назад, – сказал женский голос.
Я невольно оглянулся, хотя и понимал, что в комнате никого не увижу.
«Ничему не удивляйся, ничему!" – так приказал я себе и послушно прошел до
стены и обратно.
– Еще раз, – сказал голос.
Я повторил упражнение, догадываясь, что кто–то и как–то за мной
наблюдает.
– Поднимите руки.
Я повиновался.
– Опустите. Еще раз. Теперь присядьте. Встаньте.
Я честно проделал все, что от меня требовали, не задавая никаких
вопросов.
– Ну, а теперь ложитесь.
– Я не хочу. Зачем? – сказал я.
– Еще одна проверка в состоянии покоя.
Непонятная мне сила легко опрокинула меня на подушку, и руки сами
натянули одеяло. Интересно, как добился этого мой невидимый наблюдатель?
Механически или внушением? Бесенок протеста во мне бурно рвался наружу.
– Где я?
– У себя дома.
– Но это какая–то больничная палата.
– Как вы смешно сказали: па–ла–та, – повторил голос. – Обыкновенная
витализационная камера. Мы ее оборудовали у вас дома.
– Кто это «мы»?
– Цемс. Тридцать второй район.
– Цемс? – не понял я.
– Центральная медицинская служба. Вы и это забыли?
Я промолчал. Что можно было на это ответить?
– Частичная послешоковая потеря памяти, – пояснил голос. – Вы не
старайтесь обязательно вспомнить. Не напрягайтесь. Вы спрашивайте.
– Я и спрашиваю, – согласился я. – Кто вы, например?
– Дежурный куратор. Вера–седьмая.
– Что? – удивился я. – Почему седьмая?
– Опять смешно спрашиваете: «Почему седьмая?" Потому что, кроме меня, в
секторе есть Вера–первая, вторая и так далее.
– А фамилия?
– Я еще не сделала ничего выдающегося.
Спрашивать дальше было опасно. Начинался явно рискованный поворот.
– А вы можете показаться? – спросил я.
– Это необязательно.
Наверное, противная, злая старуха. Педантичная и придирчивая.
Послышался смех. И голос сказал:
– Придирчивая – это верно. Педантичная? Пожалуй.
– Вы и мысли читаете? – растерялся я.
– Не я, а когитатор. Специальная установка.
Я не ответил, мысленно прикидывая, как обмануть эту чертову установку.
– Не обманете, – сказал голос.
– Это непорядочно.
– Что?
– Не–по–ря–дочно! – рассердился я. – Некрасиво! Нечестно! Подглядывать
и подслушивать нечестно, а в черепную коробку к человеку лезть и совсем
подло.
Голос помолчал, потом произнес строго и укоризненно:
– Первый больной в моей практике, возражающий против когитатора. Мы же
не подключаем его к здоровому человеку. А у больного просматриваем все:
нейросистему, сердечно–сосудистую, дыхательный аппарат, все функции
организма.
– Зачем? Я здоров как бык.
– Обычно наблюдатели не встречаются с больными, но мне разрешили.
Теперь я уже видел, кому принадлежал голос. Отражающая поверхность
экрана потемнела, как вода в омуте, и растаяла. На меня смотрело лицо
молодой женщины в белом, с короткой волнистой стрижкой.
– Можете спрашивать – память вернется, – сказала она.
– А что со мной?
– Вам сделали операцию. Пересадка сердца. После катастрофы.
Вспоминаете?
– Вспоминаю, – сказал я. – Из пластмассы?
– Что?
– Сердце, конечно. Или металлическое?
Она засмеялась с чувством превосходства учительницы, внимающей глупому
ответу ученика.
– Не зря говорят, что вы живете в двадцатом веке.
Я испугался. Неужели им уже все известно? А может быть, так и лучше:
ничего не надо объяснять, незачем притворяться. Но я на всякий случай
спросил:
– Почему?
– А разве не так? Искусственное сердце применялось давным–давно. Мы
заменили его органическим, выращенным в специальных средах. А вы мыслите
категориями двадцатого века, как и полагается специалисту–историку.
Говорят, вы знаете все о двадцатом веке. Даже какие туфли носили.
– На гвоздиках, – засмеялся я.
– Что, что?
– На гвоздиках.
– Не понимаю.
Я вздохнул. Распространеннейшее, столетия бытовавшее слово, дожившее до
ядерной физики, уже исчезло из словаря двадцать первого века. Интересно,
чем они заменили гвозди? Клеем?
– Вот что, милая девушка... – начал я.
Но она со смехом меня перебила:
– Это так в том веке говорили – «милая девушка»?
– Вот именно, – сурово подтвердил я. – Мне надоело лежать, я хочу
одеться и выйти.
Она нахмурилась.
– Одеться вы можете, платье вам будет доставлено. Но выйти пока нельзя.
Процесс обсервитации еще не закончен. Тем более после шока с потерей
памяти. Мы еще проверим ваш организм в привычных для вас нейрофункциях.
– Здесь?
– Конечно. Вы получите вашего «механического историка». Причем лучшую,
последнюю его модель. Без кнопочного управления. Настройка автоматическая,
на ваш голос.
– А вы будете подглядывать и подслушивать?
– Обязательно.
– Не пойдет, – сказал я. – Не буду же я при вас одеваться и работать.
Веселое удивление отразилось в ее глазах. Она с трудом сдерживалась,
чтобы не рассмеяться. Спросила, прикрыв рот:
– Это почему же?
– Потому что я живу в двадцатом веке, – отрезал я.
– Хорошо, – согласилась она. – Я выключу видеограф. Но
внутриорганические процессы останутся под наблюдением.
– Ладно, – сказал я. – Хоть вы и седьмая, но умненькая.
Она опять не поняла, но я только рукой махнул. Чехова она явно не
читала или не помнила. А миленькая рожица ее на экране уже исчезла.
Исчезла вдруг и часть стены, пропустив в комнату что–то похожее на
радиатор из переплетенных прямоугольных трубок. «Что–то» оказалось
обыкновенной вешалкой, на которой с удобством разместилась моя
предполагаемая одежда.
Я выбрал узкие светлые брюки, закрепленные внизу, как у наших
гимнастов, и такой же свитер, напомнивший мне знакомую вестсайдку. В
зеркальном пространстве экрана отразилось нечто мало похожее на меня, но
вполне респектабельное и не оскорбляющее глаз. Не в белье же встречать
людей нового века! Я обернулся на шум позади меня, словно кто–то вошел на
цыпочках. Но это был не человек, а нечто отдаленно напоминавшее плоский
холодильник или несгораемый шкаф. И вошло оно непонятно как, будто
возникнув из воздуха вместо исчезнувшей вешалки. Вошло и замерло, мигнув
зеленым глазком индикатора.
– Интересно, – сказал я вслух, – должно быть, это и есть мой
«механический историк»?
Зеленый глазок побагровел.
– Сокращенно «Мист–12», – сказал шкаф ровным, глухим, лишенным
интонационного богатства голосом. – Я вас слушаю.
