Двадцать Лет Спустя
Новый эксперимент начался буднично, как визит в поликлинику. Накануне я
не собирал друзей, Заргарьян не приезжал, и поутру меня никто не
напутствовал. В институт я добрался на автобусе, и Никодимов тут же усадил
меня в кресло, не уточняя градуса моей доброй воли и готовности к опыту.
Он только спросил:
– Когда у вас в прошлый раз начались неприятности? К вечеру, во второй
половине дня?
– Примерно. На улице уже темнело.
– Приборы зафиксировали сон, потом нервное напряжение повысилось, и
наконец – шок...
– Точно.
– Я думаю, мы теперь сумеем предупредить это осложнение, если оно
возникнет, – сказал он. – Вернем ваш психический мир обратно.
– Я именно этого и не хотел. Вы же знаете, – возразил я.
– Нет, сейчас мы рисковать не будем.
– Какой риск? Кто говорит о риске? – загремел Заргарьян, появляясь как
призрак – весь в белом – на фоне белых дверей.
Он был в соседней камере – проверял усилители.
– За одну минуту твоего путешествия отдаю год жизни. Это уже не наука,
как думает Никодимов, – это поэзия. Ты любишь Вознесенского?
– Относительно, – сказал я.
Он продекламировал:
– «В час осенний... сквозь лес опавший... осеняюще и опасно... в нас
влетают, как семена... чьи–то судьбы и имена..." – Он оборвал цитату и
спросил: – Что запомнил?
– Осеняюще и опасно, – повторил я.
Я уже его не видел: он говорил из темноты.
– Главное: осеняюще! Поэтому будем торжественны. Учти: ты у врат
будущего.
– Ты в этом уверен? – донесся голос Никодимова.
– Абсолютно.
Больше я ничего не слыхал. Звуки погасли не тех пор, пока в мертвую
тишину эту не ворвался какой–то монотонный, громыхающий гул.
Тишины уже не было, и даже тумана не было. Я покачивался в мягком
кресле у широкого, чуть вогнутого наружу окна. Рядом со мной и напротив
сидели в таких же креслах незнакомые мне люди. Обстановка напоминала
огромную кабину воздушного лайнера или вагон пригородного дачного поезда,
где сидят по трое друг против друга по бокам прохода от двери к двери.
Этот проход тянулся, должно быть, метров на сорок. Я старался осмотреться,
не разглядывая соседей, искоса, не подымая глаз. Первое, что привлекло
внимание, были мои руки, большие, странно белые, с сухой и чистой кожей,
какая бывает после частого и придирчивого мытья. И, самое главное, это
были руки старого человека. «Сколько же мне лет и кто я по профессии, –
подумал я. – Лаборант, врач, ученый?" Да и костюм – не новый, но и не
очень заношенный, из странно выглядевшего материала с непривычным рисунком
– не давал прямого ответа, а гадать было бессмысленно.
Я посмотрел в окно. Нет, это был не воздушный лайнер, потому что летели
мы слишком низко для такого крупного самолета, ниже, что называется,
бреющего полета. Но это был и не поезд, потому что летели мы над землей,
над домами и перелесками, едва не срезая верхушек сосен и елей, причем
именно летели так, что пейзаж за окном сливался и мутнел. От непривычки
стало больно смотреть.
Я достал платок из кармана и протер глаза.
– Болят? – усмехнулся пассажир, сидевший против меня, седой, худощавый
человек в золотых очках без дужек, непонятно как висевших над переносицей.
– Забываем на склоне лет, что в окошечко уже не посмотришь. Это вам не
пятидесятые годы. Обсервейшен–кар! В таком каре только пушкинских «Бесов»
читать: «Мутно небо, ночь мутна...»
– А что, не нравится? – спросил не без вызова молодой человек, сидевший
с краю.
– Нет, почему? Кому ж это не понравится? Из Ленинграда в Москву за
полтора часа. Новинка.
– Почему – новинка? – пожал плечами молодой человек. – О монорельсовых
дорогах говорили еще лет двадцать назад. Это только модернизация. А вы чем
в окно смотреть, телевизор включите, – сказал он мне.
Я замешкался, не совсем понимая, где этот телевизор и как его включать.
Меня предупредил мой седой визави: он нажал какой–то рычажок сбоку, и окно
закрыл знакомый голубоватый экран. Изображение возникло в нем как–то в
глубине, позволяя видеть его даже сидящим сбоку, как я.
Оно было цветным и стереоскопическим и представляло огромный
многоэтажный дом, красиво отделанный серыми и красными плитками. На его
плоскую крышу в беспримесной лазури неба опускался вертолет. «Передаем
новости дня, – сказал невидимый диктор. – Посещение руководителями партии
и правительства трехсотого дома–коммуны в Киевском районе столицы». Группа
хорошо одетых немолодых людей вышла из кабины вертолета и скрылась под
куполом из органического стекла. Замелькали лифты–скоростники и
лифты–эскалаторы. Объектив аппарата устремился вниз, к зеркальным витринам
первого этажа. «Весь этаж занимают магазины, мастерские и столовые,
обслуживающие население дома». Гости неторопливо прохаживались по этажам и
комнатам, обставленным с необычным для меня выбором красок и форм. «Один
поворот пластмассового рычага – и постель уходит в стенку, выдвигая
спрятанный книжный шкаф. А эту кушетку вы можете расширить и удлинить: ее
металлические крепления и губчатая поверхность растягиваются вдвое». А
следом уже открывалась перспектива этажных холлов с большими
телевизионными и киноэкранами. «Этот этаж целиком предоставлен молодежи,
предпочитающей жить отдельно», – комментировал диктор, раздвигая для нас
стены непривычно меблированных комнат.
– Не понимаю. Зачем все это делается? – пренебрежительно фыркнула дама
с вязаньем наискосок от меня.
Я взглянул на юношу, сидевшего с краю, ожидая его реплики, и не ошибся.
Как он был похож на юношей, которых я знал! Он принял от них эстафету
горячности, почти мальчишеской запальчивости, непримиримости ко всему, что
не идет в ногу с веком.
– Дома–коммуны не сегодня начали строить, а вам все еще непонятно
зачем... – сказал он.
– Непонятно! – упорствовала дама. – Слава богу, от коммунальных квартир
избавились, а тут опять!
– Что – опять?
– Ваши дома–коммуны. Коммунальный быт воскрешаем.
– Не говорите глупостей. Люди уходят от изолированных отдельных квартир
не к коммунальным квартирам – даже я не знаю, что это такое, – а к
домам–коммунам! Вы их сейчас видели. А это уже новое качество быта!
Дама с вязаньем умолкла. Никто ее не поддержал. А на экране уже
вздымались нефтяные вышки, отвоевывая свинцово–багровое небо у елей и
лиственниц. «Мы с вами в Третьем Баку, – продолжал диктор, – на только что
освоенном новом участке Якутского нефтеносного района Сибири». Третье
Баку! На моем веку я знал только два. Сколько же лет прошло? Я обращал
этот же молчаливый вопрос и к хирургам в белых халатах, демонстрировавшим
на экране бескровную операцию пучком нейтронных лучей, и к изобретателям
состава для склеивания ран, и к самому диктору, появившемуся наконец перед
зрителями. «В заключение я хочу напомнить вашим зрителям о дефицитных
профессиях, в которых остро нуждается наше хозяйство. По–прежнему
требуются наладчики автоматических цехов, диспетчеры телеуправляемых шахт,
операторы атомных электростанций, сборщики универсальных
электронно–счетных машин».
Голубой экран погас, и уже другой голос откуда–то сверху подчеркнуто
произнес: «Подъезжаем к Москве. Включаем предупредительные огни.
Одновременно с зеленым светом будет включен эскалатор».
Над дверью впереди запрыгали красные огоньки. Потом они потемнели и
стали синими. Затем их размыл и унес ярко–зеленый свет. Вышедшие в проход
пассажиры поплыли вперед вместе с полом. Поплыл и я, так и не заметив
остановки вагона. Я и не увидел его снаружи. Эскалаторная дорожка, ускоряя
движение, привела нас в вестибюль метро. Я не узнал его да, честно говоря,
и не успел рассмотреть: мы пронеслись с быстротой ракеты, замедлив
движение только у эскалаторных лестниц, которые и вынесли нас на перрон.
«Где же кассы? – подумал я. – Неужели метро бесплатно?" Утвердительным
ответом был поток пассажиров, хлынувший к открытым дверям подошедшего
поезда.
Я вышел на площади Революции, которую узнал сразу: и под землей, где
меня встретили знакомые бронзовые скульптуры в аркаде, и на земле, где уже
издали сквозь зеленую сетку сквера глядели на меня желтые колонны Большого
театра. И памятник Марксу стоял на том же месте, только вместо невзрачного
«Гранд–отеля» высилось гигантское белое здание, сверкавшее ребрами из
нержавеющей стали, а вместо бокового крыла «Метрополя» уходила вправо
перспектива шумной многоэтажной улицы. И пейзаж в движении показался мне
давно знакомым, почти не изменившимся. По–прежнему по широким тротуарам
так же неторопливо и часто струились многоцветные капельки человеческого
потока, еще более расцвеченные высоким по–летнему солнцем. А по
асфальтовым каналам площади, огибая дома и скверы, завихрялся другой столь
же пестрый автобусно–автомобильный поток. Но присмотревшись внимательнее,
я легко обнаружил различие. Другой покрой и другая расцветка одежды,
другие линии и формы машин. Большинство их шло без колес, на воздушной
подушке, напоминая лобастых китов или дельфинов, беззвучно плывущих в
сиреневой дымке воздуха. «Сколько же лет прошло?" – снова спросил я себя и
снова не мог ответить.
Перейти площадь было нельзя: чугунное кружево решетки вилось вдоль
тротуара и только на остановках золотых сигарообразных автобусов открывало
проходы на мостовую. Я пошел вниз, к Александровскому саду, миновал
Исторический музей, заглянул в пролет Красной площади. Там все было
привычно – и зубчатка древней стены, и часы на Спасской башне, строгий
массив Мавзолея и архитектурное чудо Василия Блаженного. Но огромного
здания гостиницы, которую у нас строили в Зарядье, не было видно вовсе.
Только еще дальше, может быть на противоположном берегу Москвы–реки,
поднимались за храмом незнакомые высотные здания.
Я прошел в сад и присел на скамейку. И хотя город уже кипел своей
полнокровной, стремительной жизнью, здесь в эти утренние часы, как и у
нас, было почти безлюдно. По правде сказать, я растерялся. Куда и зачем
идти? Где мой дом? Кто я? И что предстоит мне пережить в этот день моей
новой жизни? Я нащупал в кармане бумажник, очень пухлый и плотный, из
мягкого, прозрачного пластика. Уже сквозь него, не вынимая карточки, я
прочел на ней мое имя, профессию и адрес. Я опять был служителем
Гиппократа, чем–то руководившим в хирургической клинике, и, должно быть,
знаменитостью, потому что нашел в бумажнике поздравления от трех
заграничных ученых обществ, присланные профессору Громову ко дню его
шестидесятилетия.
Итак, двадцать лет спустя! Для меня – уже старость, для науки – «шаги
саженьи». Д'Артаньяна, ехавшего на встречу с Арамисом и Атосом, терзали
сомнения: не горько ли будет увидеть состарившихся друзей? Сомнения его
рассеялись, но рассеются ли мои? Я мысленно представил себе визит по
адресу, обозначенному на карточке. Дверь, наверное, откроет Ольга,
постаревшая на двадцать лет. А вдруг не Ольга? Усложнять ситуацию явно не
хотелось. Я машинально перебрал пачку денежных купюр, лежавших в
бумажнике. На один день в будущем наверняка хватит. Так что же делать?
Может быть, просто пройтись по улицам, объехать город, увидеть побольше,
подышать в буквальном смысле воздухом будущего? Разве этого мало? Для
Заргарьяна и Никодимова – увы! – мало! Какое материальное подтверждение я
мог привести им из будущего? Пойти в Ленинскую библиотеку – она, конечно,
существует и здесь, – порыться в каталогах, поинтересоваться тематикой
научных журналов? Допустим, мне даже удастся найти что–нибудь близкое
работам моих ученых друзей. Допустим. Но пойму ли я что–нибудь в статьях
ученых восьмидесятых годов, если порой даже элементарные популяризаторские
попытки Заргарьяна бессильны преодолеть мое математическое невежество.
Выучить наизусть запись какой–нибудь формулы? Да я забуду ее тотчас же! А
если их серия? А если мне встретятся совсем уже незнакомые математические
символы? Нет, чушь зеленая – ничего не выйдет!
С такими мыслями я побрел на остановку такси. Впереди меня была только
одна женщина; она, видимо, торопилась, то и дело поглядывая на ручные
часы.
– Уже десять минут жду, и ни одной машины, – сказала она. – Конечно, на
автобусе проще и бесплатно к тому же, но на автупре занятнее.
– На автупре? – переспросил я.
– Вы, наверно, приезжий, – улыбнулась она. – Так мы называем такси без
водителя, с автоматическим управлением. Прелесть!
Но первый же автупр привел меня в содрогание. Что–то дикое,
противоестественное было в этой лобастой машине без колес и шофера,
бесшумно подплывавшей к нам и выбросившей на остановке четыре паучьи
ножки. Невидимка за рулем открыл дверь, пассажирка села и что–то сказала в
микрофон. Так же бесшумно исчезли ножки, закрылась дверь, и машина
скрылась за поворотом. Я долго и, должно быть, с глупым видом смотрел ей
вслед, растерянно спрашивая себя: «А что ты скажешь в микрофон и как
будешь рассчитываться, если не хватит мелочи?" Я уже подумывал о бегстве,
как на остановке появился еще один пассажир. В его подчеркнутой худобе и
седине с прочернью была какая–то своеобразная элегантность, а тщательно
подстриженная борода лопаткой придавала ему чуть–чуть вызывающий вид.
– Спешу, – признался он, нетерпеливо оглядывая площадь. – Вон идет,
кажется.
Лобастый автупр уже подплывал, подруливая к остановке.
– Охотно уступлю вам очередь, – сказал я. – Я не спешу.
– Зачем? Вместе поедем, если не возражаете. Сначала отвезем вас, потом
меня.
В темных его глазах мелькнуло что–то до жути знакомое. Тот же высокий,
покатый, с зализами лоб, тот же взгляд, пронзительный и насмешливый.
Только борода неузнаваемо изменяла лицо. Неужели же это он?