Граф Сен-Жермен
Очнулся я уже в другой комнате, жилой, но неуютной, меблированной с
претензией на мещанский шик. Пузатая горка с хрусталем, буфет красного
дерева, плюшевый диван с круглыми валиками, ветвистые оленьи рога над
дверью и копия с «Мадонны» Мурильо в широкой позолоченной раме – все это
либо накапливалось здесь каким–то деятелем районного масштаба, либо
свезено было сюда из разных квартир порученцами гауптштурмфюрера,
оформлявшими гнездышко для начальственного отдохновения.
Сам гауптштурмфюрер, расстегнув мундир, лениво потягивался на диване с
иллюстрированным журналом в руках, а я украдкой наблюдал за ним из
сафьянового кресла у стола, накрытого к ужину. Забинтованная моя рука уже
почти не болела, и есть хотелось адски, но я молчал и не двигался, ничем
не выдавая себя в присутствии своего бывшего одноклассника.
Я знал Генку Мюллера с семи лет. Мы вместе пришли в первый класс школы
в тихом арбатском переулке и до девятого класса делили все школьные
невзгоды и радости. Старший Мюллер, специалист по трикотажным машинам,
приехал в Москву из Германии вскоре после Рапалльского договора, работал
сначала в альтмановской концессии, а потом где–то в Мострикотаже. Генка
родился уже в Москве и в школе никем не почитался за иностранца. Он
говорил так же, как и мы все, тому же учился, читал те же книги и пел те
же песни. В классе его не любили, да и мне не нравились его заносчивость и
бахвальство, но жили мы в одном доме, сидели на одной парте и считались
приятелями. С годами же это приятельство увядало: сказывалась возраставшая
разница во взглядах и интересах. А когда после гитлеровской оккупации
Польши Мюллеры всей семьей переселились в Германию, Генка, уезжая, позабыл
со мной даже проститься.
Правда, мой Генка Мюллер был совсем не тот Мюллер, который лежал сейчас
на диване в носках без сапог, да и я сам был совсем не тот Громов,
который, весь забинтованный, сидел напротив в красном сафьяновом кресле.
Но как показал опыт, фазы смежных существовании не меняли в человеке ни
темперамента, ни характера. Значит, и мой Генка Мюллер имел все основания
вырасти в Гейнца Мюллера, гауптштурмфюрера войск СС и начальника
колпинского гестапо. А следовательно, и я мог вести себя с ним
соответственно.
Он опустил журнал, и взгляды наши встретились.
– Проснулся наконец, – сказал он.
– Скорее, очнулся.
– Не симулируй. После того как наш маг и волшебник доктор Гетцке
ампутировал тебе палец и сделал кое–какие косметические штрихи, ты спишь
уже второй час. Как сурок.
– А зачем? – спросил я.
– Что – зачем?
– Косметические штрихи зачем?
– Личико поправили. Крейман с молотком перестарался. Ну, а теперь опять
красавчиком станешь.
– Наверно, у господина Мюллера есть невеста на выданье, – засмеялся я.
– Так он опоздал.
– Господина Мюллера ты брось! Есть Генка Мюллер и Сережка Громов. Уж
как–нибудь они сговорятся.
– Интересно, о чем? – спросил я.
Мюллер встал, потянулся и сказал, зевая:
– Что ты все «о чем» да «зачем»? Я тебя сегодня из могилы вытащил. Тоже
спросишь: зачем?
– Не спрошу. Осведомителя из меня хочешь сделать или еще какую–нибудь
сволочь. Не гожусь.
– Для могилы годишься.
– Ты тоже, – отпарировал я. – В могилу еще успеется, а сейчас жрать
охота.
Он захохотал.
– Это ты верно сказал, что в могилу еще успеется. – Он подсел к столу и
налил коньяку себе и мне. – Водка у нас дрянная, а коньяк отличный.
Привозят из Парижа. Мартель. За что пьем?
– За победу, – сказал я.
Он захохотал еще громче.
– Смешишь ты меня, Сережка. Мудрый тост. Пью.
Он выпил и прибавил с кривой усмешкой:
– А второй выпью за то, чтобы из этой дыры скорее выбраться. У меня в
Берлине дядька со связями. Обещает перевод этим летом. В Париж или в
Афины. Подальше от выстрелов.
– А что, досаждают? – усмехнулся я.
– А то нет? Так и ждешь, что какой–нибудь гад шарахнет из–за угла
гранатой. Моего предшественника уже кокнули. А теперь меня приговорили.
– Значит, не заживешься, – равнодушно заметил я.
Не закусывая, он снова наполнил бокал. Руки его дрожали.
– Я и так уж тороплю с переводом. Только бы не тянули. А там отсижусь в
Париже, и война, гляди, кончится.
– Еще повоюем, – сказал я. – Два с половиной года ждать.
Рука его с полным бокалом замерла над столом.
– Ровно через два с половиной года, – пояснил я, – а именно восьмого
мая сорок пятого года, будет подписано соглашение о безоговорочной
капитуляции. Интересуешься кем? Немцами, дружок, немцами. И где, ты
думаешь? В Берлине. Почти на развалинах вашей имперской канцелярии.
Он так и не выпил свой коньяк, медленно опустив бокал на стол. Сначала
он удивился, потом испугался. Я перехватил его взгляд, брошенный на
тумбочку у дивана, где лежал его «вальтер». Наверно, подумал, что я сошел
с ума, и тут же вспомнил об оружии.
Но ответить он не успел. Зажужжал зуммер его внутреннего телефона. Он
схватил трубку, назвал себя, послушал и о чем–то быстро заговорил
по–немецки. Я уловил только одно слово: Сталинград. Вспомнились слова
моего спутника по темно–зеленому гестаповскому «ворону»: "...сейчас либо
январь в самом конце, либо февраль в самом начале». Так и есть: он
вернулся к столу с внезапно помрачневшим лицом.
– Сталинград? – спросил я.
– Ты понимаешь по–немецки?
– Нет, просто догадался. Скис ваш Паулюс. Капут.
Он предостерегающе постучал ножом о тарелку.
– Не говори глупостей. Паулюс только что получил генерал–фельдмаршала.
А Манштейн уже подходит к Котельникову.
– Разбит ваш Манштейн. Разбит и отброшен. И Паулюсу – конец. Какое
сегодня число?
– Второе февраля.
Я засмеялся: как приятно знать будущее!
– Так вот, именно сегодня капитулировал в Сталинграде Паулюс, а ваша
Шестая армия или, вернее, то, что от нее осталось, воздавая хвалу фюреру,
шагает в плен.
– Замолчи! – крикнул он и взял свой пистолет с тумбочки. – Я таких
шуток никому не прощаю.
– А я и не шучу, – сказал я, отправляя в рот ломоть консервированной
ветчины. – У тебя есть где проверить? Позвони.
Мюллер задумчиво поиграл своим «вальтером».
– Хорошо. Я проверю. Позвоню фон Геннерту: он должен знать. Только
учти: если это розыгрыш, я расстреляю тебя самолично. И сейчас.
Он подошел к телефону, долго с кем–то соединялся, что–то спрашивал,
слушая и вытягиваясь, как на смотре, потом положил трубку и, не глядя на
меня, швырнул пистолет на диван.
– Ну как, точно? – усмехнулся я.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, подходя.
Лицо его выражало безграничное удивление и растерянность. Он смотрел на
меня, словно спрашивая: я ли это или представитель верховного командования
в моем обличье?
– Фон Геннерт даже удивился, что я знаю. Пришлось выкручиваться.
Официально об этом еще не объявлено, но Геннерт знает.
– А он тебе сказал, что Гитлер уже объявил траур по Шестой армии?
– Ты и это знаешь?
Он продолжал стоять, не сводя с меня глаз, растерянный и непонимающий.
– И все–таки откуда? Ты не мог знать об этом вчера, это понятно. А
сегодня... Кто мог сказать тебе? Тебя, кажется, с кем–то привезли сюда?
– Утром... – сказал я, – утром твой Паулюс еще брыкался.
Он поморгал глазами.
– Кто–нибудь мог поймать московскую передачу?
– Где? – засмеялся я. – В гестапо?
– Не понимаю. – Он развел руками. – В городе об этом еще никто не
знает. Убежден.
У меня вдруг мелькнула мысль, что еще можно спасти моего незадачливого
Джекиля. До утра ему, видимо, ничто не грозит, но утро он встретит в
полном сознании, избавленный от моей агрессии. Тогда за его жизнь я не дам
ни копейки. Мюллер церемониться с ним не станет, тем более когда объявит,
что не помнит ничего происшедшего накануне. Значит, надо думать. Игра
будет трудная.
– Не гадай, Генка, – сказал я, – не угадаешь. Просто я не совсем
обычный человек.
– Что ты имеешь в виду?
– А ты слыхал или читал о том, как у нас в одном
научно–исследовательском институте, – начал я, вдохновенно импровизируя, –
была ликвидирована в сороковом году некая исследовательская группа? За
границей много шумели об этом. В общем, группа телепатов.
– Нет, – растерялся он, – не слыхал.
– А ты знаешь, что такое телепатия?
– Что–то вроде передачи мыслей на расстоянии?
– Примерно да. Проблема не новая, о ней еще Синклер писал. Только
идеалистически, со всякой потусторонней чепухой. А у нас ставились опыты
на серьезной научной основе. Понимаешь, мозг рассматривается, как
микроволновый приемник, воспринимающий на любом расстоянии мысли, как
волны непостижимой длины. Что–то меньше микрона. Способность эта есть у
каждого, но в зачаточном состоянии. Однако ее можно развить, если найти
мозг–перципиент, так сказать особо восприимчивый к внешней индукции.
Многих пробовали, в том числе и меня. Ну, я и подошел.
Мюллер сел и протер глаза.
– Сплю я, что ли? Ничего не понимаю.
Я уже по лицу его увидал, что игра удалась: он почти поверил. Теперь
надо было стереть это «почти».
– Ты когда–нибудь читал о Калиостро или о Сен–Жермене? – спросил я и по
девственно пустым глазам его понял: не читал. – История никак не может
объяснить их, особенно Сен–Жермена. Этот граф жил в восемнадцатом веке, а
рассказывал о событиях двенадцатого, тринадцатого, четырнадцатого веков,
словно при них присутствовал. Его считали колдуном, астрологом, Агасфером
и наперебой приглашали ко двору европейских монархов. Он, между прочим, и
будущее предсказывал, и довольно удачно. Но объяснить, что это за человек,
никто так и не мог. Историки отмахивались: шарлатан, мол. А надо было
сказать: телепат. Вот и все. Он принимал мысли из прошлого и будущего. Как
и я.
Мюллер молчал. Я уже не догадывался, о чем он думал. Мажет быть, он
раскусил мое шарлатанство? Но у меня был все–таки один неопровержимый и
непобитый козырь – Сталинград.
– Будущее? – задумчиво повторил он. – Значит, ты можешь предсказывать
будущее?
«Не надо уводить далеко, – подумал я. – Мюллер не глуп и привык мыслить
реалистически». На этом я и сыграл.
– Твое предсказать не трудно, – ответил я не менее коварно на его
коварный вопрос. – Сам понимаешь: после Сталинграда подпольщики и
партизаны повсюду активизируются. Не дожить тебе до лета, Мюллер. Никак не
дожить.
Он так и скривился в усмешечке: «Хозяин–то положения все–таки я». А
вслух кольнул:
– Я тоже могу предсказать твое будущее, без телепатии. Услуга за
услугу.
– Мужской разговор, – засмеялся я. – Мы же можем изменить будущее. Ты –
мое, я – твое.
Он вскинул брови, опять не поняв. Ну что ж, раскроем карты.
– Ты переправишь меня к партизанам. Притом сегодня же. А я гарантирую
тебе бессмертие до конца месяца. Ни пуля, ни граната тебя не тронут.
Он молчал.
– Теряешь ты немного: мою жизнь, а выигрываешь куш – свою.
– До конца месяца, – усмехнулся он.
– Я не всесилен.
– А гарантии?
– Мое слово и мои документы. Ты ведь их видел. И догадался, должно
быть, что и я кое–что могу.
Он долго раздумывал, молча и рассеянно блуждая взором по комнате. Потом
разлил остатки коньяка по бокалам. Он ничего не ел, и хмель уже
сказывался: руки дрожали еще больше.
– Ну что ж, – процедил он, – посошок на дорогу?
– Не пью, – сказал я. – Мне нужна ясная голова и рука твердая. Ты мне
дашь оружие, хотя бы свой «вальтер», и руки свяжешь легонько, чтоб сразу
освободиться.
– А под каким соусом я тебя отправлю? У меня тоже начальство есть.
– Вот ты и отправишь меня к начальству повыше. Какой–нибудь лесной
дорогой.
– Придется ехать с шофером и конвоиром. Справишься?
– Надеюсь, конвоира тебе не жалко?
– Мне машину жалко, – поморщился ан.
– Машину я тебе верну вместе с водителем. Идет?
Он подошел к телефону и начал вызванивать. Я даже подивился той
быстроте, с какой он все это проделал. Через какие–нибудь полчаса
гестаповский «оппель–капитан» уже бороздил запорошенный снегом проселок.
Рядом со мной, положив автомат на колени, сидел тощий фриц со злым лицом.
Пусть злится. Это меня не тревожило, равно как и мое обещание Мюллеру.
Ведь обещал я, а не Громов, который в конце концов окажется на моем месте.
Только когда это произойдет и где? Если в машине, то я должен сделать все,
чтобы мой злополучный Джекиль быстро сориентировался. Я потянул нетуго
связанные на спине руки. Ремешок сразу ослаб. Еще рывок – и я уже мог
положить освободившуюся правую руку в карман ватника, прихватив ею
вороненую сталь пистолета. Теперь надо было только ждать: каким–то шестым,
а может быть, шестнадцатым чувством я уже предугадывал странную легкость в
теле, головокружение и тьму, гасившую все – свет, звуки, мысли.
Так и произошло. Я очнулся под рукой Заргарьяна, снимавшего датчики.
– Где был? – спросил он, все еще невидимый.
– В прошлом, Рубен, увы.
Он громко и горестно вздохнул. Никодимов уже на свету просматривал
пленку, извлеченную из контейнера.
– Вы следили за временем, Сергей Николаевич? – спросил он. – Когда
вошли и когда вышли из фазы?
– Утром и вечером. День.
– Сейчас двадцать три сорок. Совпадает?
– Примерно.
– Пустяковое отставание во времени.
– Пустяковое? – усмехнулся я. – Двадцать лет с лишком.
– В масштабе тысячелетий ничтожное.
Но меня не волновали масштабы тысячелетий. Меня волновала судьба
Сережки Громова, оставленного мной почти четверть века назад на колпинском
пригородном проселке. Думаю, впрочем, он не потерял даром времени.