Сафари с огнетушителями
На рассвете к подводной тропе вышли семеро охотников во главе с
Прохоровым. У каждого под локтем болтался на охотничьем ремешке
огнетушитель. Кто посильнее, взял два.
– Сафари на Венере, – сострил Панкин.
Никто не откликнулся. Только Прохоров, нащупав ногой тропу в осоке, сурово
погрозил пальцем.
– Придержи язык, парень. Не на волка идем.
Болото встретило нас тем же сизоватым туманом, пронизывающей до костей
сыростью, ядовитой зеленью осоки и дегтярной водой в широких, как пруды,
бочажках. Пахло тиной и тухлыми яйцами.
– Сероводород, – пояснил всезнающий Панкин.
И опять никто не откликнулся. Только чмокали, тяжело разбрасывая грязь,
сапоги, осторожно ступавшие по узкой хребтине тропы. Огневки не
показывались. Или улетели, или спали где–нибудь в кипящей воде. Мы шарили
глазами по сторонам, пытаясь отыскать в рассеивающемся тумане следы этих
диковинных гейзеров, пока Прохоров, возглавляющий нашу цепочку, не крикнул:
– Справа кипит!
Я увидел то же самое, что и в первый раз: ржавая вода в бочажке кипела,
как в чайнике, а затем что–то свернулось трубкой и двинулось к нам над
стрелками опаленной осоки, словно на воздушной подушке.
Прохоров замешкался, но шедший за ним по пятам охотник успел нажать боек
огнетушителя. Струя пены ударила прямо в центр огненной трубки. Она
съежилась, сморщилась, сломалась, как смятая в руке сигарета. Пена
буквально съедала самую ткань огневки. То, что могло стать
огненно–багровым листом, потонуло в ржавой воде, словно старая грязная
тряпка. Даже вода нигде не вспузырилась.
– Клево, – сказал охотник.
Настроение у всех поднялось. Прошлое ощущение беззащитности как рукой
сняло. Уже не подводный горбыль тропы откликался на каждый шаг наш, а
прогибавшиеся в холодной грязи самодельные лыжи–плетенки, да и близость
острова уже ощущалась и в густоте окружающего тумана, как бы собирающегося
сюда со всего болота, и в более частом кустарнике на кочках. Но ничто не
выдавало присутствия поджидающего нас зверя. Да и можно ли было назвать
это нечто зверем? Кто знает, может быть, на неведомой нам планете то был
растительный организм вроде летающего цветка–мухоловки. Огонь внутри? А
разве наша крапива» не обжигает? Только природа ожога и его сила сделали
эту летающую крапиву смертельно опасной.
Остров на болоте – клочок торфяной суши, окруженный вязкой ржавой топью с
проплешинами осоки и ряски, яркой даже в эти белесые утренние часы. Солнце
уже взошло, хотя из лесу его видно не было, но в хлопьях тумана на берегу
уже проступали переплетения кустарника, почти черного по сравнению с
болотной зеленью. Болото мелело, теряло вязкость, плетеные лыжи уходили
под воду. Прохоров снял их и стоял по колено в грязи.
– Лыжи оставим вон на той горбинке, – он указал на полосу подсохшей рыжей
грязи, полого подымающейся за его спиной к кустам, цеплявшим туман, как
новогодняя елка вату.
– Отсюда начнем, сюда и вернемся. Пойдем в растяжку, полукольцом, как на
зверя. Ничего не пропускай, какая бы пакость ни встретилась. Любую туши.
– А ежели не горит? – спросил кто–то.
– Все одно пропенивай.
Мы ринулись напрямик сквозь кусты, ломая и раздвигая их. Никакой внеземной
жизни кругом – только цепкий таежный кустарник, продираться сквозь который
с нашим необычным охотничьим снаряжением было адски трудно. Казалось, мы
преодолевали проволочные заграждения на особо укрепленном участке. Все
молчали, будто боясь неосторожно вырвавшимся словом насторожить врага.
И лишь тогда, когда кусты расступились под напором замшелых елей и
лиственниц, Прохоров, тяжело вздохнув, проговорил:
– Не пойму что–то.
– Чего именно?
– Подлесок разросся. Всего три месяца назад по весне здесь лазил. Никакой
чащи.
– Да и трава на луговине разрослась как подкормленная. В траве цветы –
какие–то белые пучки на жирных стеблях, а между ними...
– Стой! – крикнул Прохоров.
Раздвигая цветы, на нас без всякой опоры медленно плыли в воздухе, а может
быть, подпрыгивали, отталкиваясь от стеблей и листьев, желтые и синие
«авоськи», в каких хозяйки приносят с базара зелень, только более емкие и
редкие, с широкими переплетениями, словно у гамака. То сжимаясь, то
раздуваясь, они приближались к нам совершенно бесшумно, как в любительском
фильме, который не захотели или не сумели озвучить.
Первым ударил из огнетушителя Прохоров, потом я. Две струи пены смяли
диковинные создания, спутали их плетенку и погасили цвет. Упали они в
траву, рыжие, как ржавая вода в в болоте, и расползлись жижицей.
– Капут, – сказал Прохоров. – Подождем–поглядим, что это за сеточки.
Может, еще выплывут. Сама паутина на мух идет.
– А где же мухи–то?
– Н–да... – огляделся Прохоров, – нет мошкары. Ни паука, ни комарика. И
клещей твоих, должно быть, тоже нет.
Действительно, лес как вымер. Ни одной мошки не промелькнуло перед
глазами, ни одной бабочки не вспорхнуло с цветка. Ни стрекота, ни цокота,
ни птичьего свиста.
– Выделяют углекислоту в комплексе с аттрактантами, – сказал Панкин.
Все–таки он кое–что знал, этот новосибирский завхоз. Аттрактанты – это
всего–навсего вещества, привлекающие насекомых. Я это знал, а Прохоров
спрашивать не стал, только нахмурился: огнетушитель у Панкина по–прежнему
болтался под локтем, а в руках сверкал линзами «Зоркий». Я уже давно
приметил фотоаппарат, да помалкивал. Пока двух огнетушителей хватает –
пусть щелкает. Ведь и ученой экспедиции надо что–то предъявить взамен
живой «авоськи». Отловить ее, думаю, не мог бы самый опытный зверолов.
Справа кто–то вскрикнул, раздалось шипение огнетушителя, отчаянный вопль:
«Держи!" И тут же из кустов выпрыгнуло какое–то странное сооружение,
членистоногое и членистотелое, если можно так выразиться, потому что
собственно тела не было, а двигался некий скелет из гибких велосипедных
спиц–трубок, по которым струилась то и дело менявшая цвет жидкость. Головы
у существа не было, или она находилась в центре конструкции и напоминала
никелированную зажигалку, увеличенную раз в десять.
Щелкнул «Зоркий», потом еще раз. Но тут пенная струя из моего огнетушителя
рубанула диковинного «паука» или «кузнечика», рассекла его надвое и
мгновенно превратила останки в рыжие хвостики, торчащие из пены. «Зоркий»
опять щелкнул.
– Штучки–дрючки, – неодобрительно сказал Прохоров. Но Панкина смутить было
трудно: он знал, что делал.
– Вот эта штучка оставляет науке то, что вы разрушаете.
А разрушили мы все, что не было порождением окружающего болота и леса.
Одна за другой две пенные струи смыли в грязь еще трех «кузнечиков». Погиб
и огромный темно–зеленый шар, спрыгнувший на нас с высохшей елки. Шли мы
настороженно и медленно. Все труднее становилось дышать. Где–то поблизости
утечка кислорода из воздуха и приток углекислого газа происходили быстрее,
чем восстанавливалось природное равновесие.
– По–моему, это и есть центральный очаг, – сказал Панкин.
– Чего? – не понял Прохоров.
– Внеземной жизни Должно быть, здесь и упал контейнер.
– Погодите, – насторожился Прохоров, – я сейчас передам по цепочке. Знаю
где. В Митькином логе.
Я уже не спрашивал, откуда у него такая уверенность. Минут пять мы
прождали в зловещей тишине леса без насекомых и птиц, пока бесшумно, как
индеец, не появился Прохоров.
– Ермолая Корогкова обожгло, – сквозь зубы проговорил он. – Замешкался, не
успел ударить струей. Хорошо, другие помогли. Пошли, – Прохоров ринулся в
темный строй наполовину сожженных елей. Какой пожар здесь бушевал, было
ясно.
До сих пор я шел, охваченный только возбуждением и любопытством. И страха
не испытывал ни чуточки. Понимать–то я понимал, на что иду, а вот оценить
опасности не мог. А сейчас бешеные глаза Прохорова, его нехотя, сквозь
зубы брошенная реплика, словно в прорубь меня окунули. Даже сердце
заледенело и судорогой икры свело. Душа в пятки ушла. Все–таки есть что–то
в этой прилипшей к языку поговорочке.
Так и двинулись мы вслед за Прохоровым, даже словом не обмолвились. Должно
быть, и до Панкина дошло: снял с плеча огнетушитель и шепотком попросил:
– Покажи, как действовать. Сроду в руках не держал.
Я показал наскоро и побежал, боясь потерять Прохорова в этом, вдруг
ставшем каким–то неземным, лесу. Митькин лог находился, оказывается,
буквально в двух шагах – этакая рыжая ложбинка метров десяти в поперечнике
с черной водой на дне. По дороге прикончили еще два скелетных созданьица,
любопытно, что вся эта тварь погибала беззвучно, не пискнув, не простонав,
должно быть, не было у нее органов, способных воспроизводить звуки, а как
она угадывала наше приближение, можно только гадать.
Мы очутились на краю ложбины, освещенной еще низким нежарким солнцем, но
туман уже растаял, и все было видно как на ладони. По мелководью плавали
зеленые шары – точь–в–точь арбузы на бахче, только вдвое крупнее, а по
обеим сторонам ложбины на подсохшем торфе близко–близко друг к другу
валялись скрученные, как ковры и коврики, знакомые рыжие листы, почти
неотличимые от торфяной ржави. Сколько их было, я не считал, вероятно,
больше десятка. Лежали они беззвучно, но не мертво, то и дело ворочались и
потягивались, словно утреннее ласковое солнце доставляло им явное
удовольствие. Что это были за организмы, растительные или животные, и что
ими руководило, инстинкт или разум, думаю, никто не сумел бы ответить. Но
перед нами была жизнь, и жизнь враждебная. Любой из ковров и ковриков мог
развернуться и обнажить свое огненное нутро, в тисках которого плавилась
даже сталь.
С огнетушителями в руках, нацеленными как автоматы, стояли мы молча,
неподвижно, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Но огневки
обладали каким–то локатором: не прошло и минуты, как «ковры» и «коврики»
начали набухать. Вероятно, то же самое, только в миниатюре, видел и
Кросби, наблюдая за своими «листиками–трубочками» в пластмассовой камере.
Только он не предвидел последствий, а мы их знали и потому не мешкали.
Пенные струи с двух противоположных краев одновременно ударили по ложбине.
Я успел заметить, что Панкин в последний момент все же сменил свой
огнетушитель на «Зоркий». Но и без его помощи сражение было выиграно. За
какие–нибудь полторы–две минуты в ложбине будто выпал снег. В хлопьях его
сразу же угасли шары, они так и не выбрались из–под густого слоя
губительной пены. Но огневки боролись. То одна, то другая, стряхнув брызги
пены, разворачивалась, докрасна накаленная, но в тот же миг в нее ударяла
смертоносная струя, лист съеживался, мельчал, таял, смешиваясь с белыми
пенными хлопьями. Некоторым удалось подняться метра на два, но тут их
настигали щелочь и кислота. Я уже давно взял огнетушитель Панкина. Забыв
обо всем, он даже спустился со своей камерой в ложбину и чуть не погиб,
подвернувшись под огненное крыло огневки. Мой огнетушитель срезал это
крыло, как нож. Оно съежилось и погасло. А Панкин словно и не заметил
ничего, пока чья–то пенная струя не ударила ему прямо в лицо. Отплевываясь
и ругаясь, он выбрался из ложбины, чтобы сменить кассету.
Не более десяти минут продолжался бой. Сейчас рассказ об этом может
показаться даже забавным – подумаешь, как пожар потушили десятком
огнетушителей. Но тогда нам было не до смеху. «Не на волка идем», –
охарактеризовал предстоявший бой Прохоров, сразу понявший, какую угрозу
несли эти твари, способные восстанавливать свою структуру даже после
взрыва гранаты. И кто знает, нашла бы наша наука так быстро столь простое
и надежное оружие, какое подсказал случай английскому школьнику Родди.
Когда пена улеглась и перестала пузыриться, покрыв погребенные в ней
останки нерожденных Землею созданий, Прохоров подошел ко мне. Его глаза
горели уже не закипающим бешенством, а благостным торжеством победы.
– Ну как? Кажись, справились. Прочешем еще раз островок – и домой.
Мы уничтожили еще десяток синих и желтых «авосек», притаившихся в мелком
ельнике, несколько зеленых шаров, дремавших на отмели, и одну огневку,
вероятно как–то уцелевшую в хлопьях губительной пены. Маленький коврик был
покрыт большим, двухметровым. Переждав немного, он потом выполз на
торфяной откос, отделавшись двумя–тремя выщербленными пеной кусками. Но
все учитывающий Прохоров вернулся и добил огневку.
Обратный путь прошли молча и почему–то вдвое скорее, может быть потому,
что ничто не настораживало, не тревожило, не отвлекало внимания. Сложили
огнетушители во дворе у Прохорова и разошлись по домам, будто ничего
особенного и не случилось, так, удачная охота, не больше.
Только Прохоров, прощаясь, предупредил:
– Завтра ученые прибудут. Никому далеко не уходить.
Панкин тяжело вздохнул, но ничего не сказал. И только у Прохорова,
согреваясь чаем с медовым настоем, проговорил, опустив глаза:
– А меня, наверное, с работы снимут.
– За что?
– За самовольство. Огнетушители дал.
– Ты же не давал. Мы сами взяли.
– А думаешь, вам сойдет? Соображаешь, что потеряла наука? Уничтожить
единственный очаг внеземной жизни. Судом, по–моему, пахнет. И не районным.
Я даже растерялся, не зная, что ответить завхозу. Меня опередил Прохоров.
Его черные глаза буравили Панкина со знакомым мне бешенством.
– Ты вот что скажи. Эта твоя неземная жизнь людям враждебна? Враждебна?
Признаешь? А за сколько дней, по–твоему, она опериться может?
Панкин, как школьник, считая загибал пальцы.
– С падения контейнера, думаю, дней двенадцать прошло.
– А через пяток они уже вылетывают. И нападают. Сколько людей в больнице?
И еще хорошо отделались. Скажешь, огневки, мол, жгли, а не «арбузы». А ты
ел этот «арбуз»? Может, он сам съел бы тебя, сойдись с ним один на один.
Неземная жизнь! Да кто знает, зачем ее к нам забросили. И с какой
быстротой она плод дает. И можно ли ее приручить или огородить, как в
зоопарке. И твои ученые на это не ответят. Поглядят на твои картинки и
будут гадать. Хошь верь, хошь не верь, так все и выйдет.
Никого из нас, понятно, не судили. Панкина с работы не сняли и даже
вынесли ему благодарность за находчивость. Как–никак он дал науке
ценнейший материал для изучения спор внеземной жизни. Фотоснимки Панкина,
размноженные в миллионах экземпляров, появились в печати и на телеэкранах
всех континентов, изучались и обсуждались на симпозиумах и конгрессах. И
все же мировая наука так и не смогла дать ответа на вопросы, бесхитростно
сформулированные Прохоровым.
Пожалуй, единственно бесспорным документом оказалась выпущенная
одновременно в СССР и Англии (не без моего участия) красочно
иллюстрированная «История хейлшемского и усть–хотимского метеоритов», из
которой я и заимствую все здесь рассказанное, опуская многочисленные,
порой смелые, но едва ли достаточно обоснованные научно гипотезы.