Ля
Я очнулся, стоя у стены под навесом. По–прежнему шумел проливной дождь,
и все окружающее теряло очертания в густой водяной сетке. Голова болела, я
с трудом услышал конец фразы стоявшего рядом Лещицкого: "...а такси нет».
Такси действительно не было. И я не помнил, как давно мы его ждали. Я
вообще ничего не помнил. На темени под волосами вздулась огромная, как
опухоль, шишка. Будто что–то обрушилось мне на голову. Когда и где? Я
силился вспомнить и не мог. Вдруг всплывало в памяти нечто знакомое,
искажалось, и мутнело, и лопалось, как пузырьки болотного газа. Какие–то
лица, имена, автомобили, «скорая помощь», желтый «плимут»... Я всмотрелся
и вдруг увидел его воочию. Он стоял на противоположном углу у такого же
фонаря, как и наш. Даже дождливая муть не размыла его ядовито–желтого
цвета.
– Вы видите? – спросил я Лещицкого. – Может быть, довезет?
– А ты шофера его видишь?
Тот только что вышел из машины с какой–то палкой или трубкой и прошел
под навес над подъездом.
– Зачем ему палка? – удивился я. – Хромой он, что ли?
– Это автомат, а не палка. Говори тише, – предупредил Лещицкий.
И я вдруг вспомнил и этот подъезд, и слепого Жигу, и мертвых
автоматчиков. А живой стоял у подъезда и ждал, когда дверь откроется. Она
действительно открылась, и трое в мокрых плащах вынесли что–то похожее на
скрученный валиком ковер, завернутый в простыню. Шофер с автоматом открыл
дверцу машины. Я было устремился к ним.
– Куда?! – прошипел Лещицкий, хватая меня за рукав.
– Помочь же надо...
– Кому? Ты уверен, что это человек, а не труп? А есть оружие? У них
автоматы, а у тебя? Где же ваша пресловутая осторожность, пан Ламанчский!
В эту минуту ветер донес к нам их голоса сквозь сумрак и дождь.
– Это книжка. В руках у него была.
– Потряси, может, что выпадет.
– Трясу. Ничего нет.
– Так брось. Читать ему уже некогда.
Кто–то швырнул из–за машины мелькнувшую на свету книжку. Когда кругом
уже никого не было и я поднял ее, она намокла только снаружи. Толстый
переплет с барельефом Мицкевича предохранил ее от дождя. Но я узнал ее не
только по переплету. Часть страниц слиплась и склеилась в плотную пачку, и
я знал, что в ней скрывалось. Каюсь, я больше всего пожалел Мицкевича.
Интересно, сколько стихов погибло в мусоропроводе вместе с вырезанными
страницами?
Под проливным дождем нельзя рассматривать книги. Я положил Мицкевича в
карман пиджака, потому что плащ уже промок.
– Насквозь, – сказал я, вернувшись к Лещицкому. – Как вы думаете, что
здесь произошло?
Он не ответил. Что–то вдруг сместилось – свет ли, дождь ли или облака,
налитые тоннами теплой воды. Может быть, время?
