16. Скачки
Процедура оказалась действительно неприятной. Горячий пар ел глаза и
щекотал горло. Дышалось трудно и непривычно. Паровая баня была похожа на
нашу разве только тем, что в клубах жаркого и плотного тумана я почти
ничего не мог рассмотреть. Не было ни мочалки, ни мыла, ни березовых
веников. Зато надо мной, вдавленным в губчатый резиновый мат, яростно
орудовал массажист, растирал и разминал меня до боли во всем теле. Я
только пыхтел и глотал соленый пот, стекавший мне в рот. В конце концов
массажист или умаялся, или решил, что с меня достаточно, и разрешил мне
сесть.
Напротив на другой койке тотчас же поднялся мой визави, которого мяли и
терли одновременно и в том же темпе. Он вздохнул, выдохнул и спросил
чтото пофранцузски, но с незнакомым, неамериканским акцентом.
Или горячий туман рассеялся, или сидели мы слишком близко друг к другу,
но я вдруг хорошо разглядел его. Белотелый, как женщина, с меднокрасным
от загара лицом и руками, он выглядел чуть постарше и пошире меня, а в
черноватых подстриженных усиках на верхней губе мелькнуло чтото неуловимо
знакомое. Я мысленно продлил их и закрутил кверху, как у «гусарусачей» из
дореволюционной солдатской песни, и тут же узнал его. То был скакавший
рядом со мной в моделированных кинопроектах режиссера Каррези швейцарский
рейтар, капитан в рыжих ботфортах. Это он перебросил мне свою шпагу перед
дуэльным шантажом Монжюссо Бонвиля. Именно. Так же покровительственно
улыбаясь, он повторил свой вопрос:
Оглох, что ли, от пара? Сколько сбрасываешь?
Два кило, сказал я.
Счастливчик. А мне троицу. Ты уйдешь, а мне еще час париться.
Градусов семьдесят по Цельсию.
Что значит «по Цельсию»? лукаво спросил я.
То и значит. Говорим так. Только дураки спрашивают почему. Случайно
не уронили в родильном?
Я вспомнил нашу лихую скачку по горной дороге и вздохнул с опаской: «Ну
и ну, послал Бог соперничка!»
Ты не обижайся: я так. Каким номером записан? спросил он.
Седьмым.
Вместо Реньяра. Вчера его ктото так напоил сегодня подняться не
мог.
Значит, Реньяра убрали, чтобы просунуть меня. Оперативно действует
Сопротивление, ничего не скажешь.
Из какого патруля? опять спросил он.
Что из какого патруля? не понял я.
Ты из какого патруля? рявкнул он. Мозги выпарило?
Мозги мне не выпарило, но я сознательно тянул, не зная, какой мне
придерживаться тактики. Притвориться, что я полицейский? Могут
разоблачить. Открыть карты сопернику? А что последует?
Я не из полиции, наконец рискнул я.
Шпак, сказал он, сплевывая соленый пот.
Он сказал, в общем, чтото другое, но иначе порусски я перевести не
мог. Шпак, штафирка. Он выражал этим полное пренебрежение галунщика к
простому смертному, не обшитому золотой тесемкой.
Значит, пять «быков» и три шпака, посчитал он на пальцах, шесть
первоклассных скакунов и два одра.
Я не понял его арифметики.
«Быков» пять, а скакунов шесть?
Из вас троих опасен только ФицМорис, сын банкира. У красавчика Кюрье
лошадка старовата не вытянет. Ну а тебе, наверно, одра дадут.
Почему? Я решил сопротивляться даже здесь, в бане.
Кто тебя опекает, Шорти или Хони?
Хони это Бирнс, вспомнил я. Но решил сыграть.
Не знаю.
Шорти, наверно. Ему всегда новичков подбрасывают. Подберет тебе
вислозадую или коротконожку с большими бабками. Шея колесом, а дышит
надсадно. Наглотаешься грязи, когда обгонять будут. Я лично полный шлепок
обещаю, если вырвешься.
Я опять не понял.
Какой шлепок?
Полный, слыхал уже. Моя кобылка задние ноги выбрасывает дай Бог.
Умоешься на обгоне.
Я догадался наконец, что он говорит о лошади, которая, обгоняя,
забрызгает меня грязью. Что ж, переживем. Еще неизвестно, кто будет грязь
жрать.
Камзол лиловый, бриджи белые? снова спросил он.
Не знаю.
Наверняка. Реньяра цвета. Если б тебе вместе с камзолом его коня
дали, ты бы не три, а десять кило с радости сбросил. Только он коня даже
отцу родному не даст. Не конь птица. Ну а теперь моя кобылка вперед
выходит. Поглядишь на нее скакать не захочешь, какого бы одра ни дали.
Я молчал. Голый галунщик был не менее противен, чем одетый.
Ну, скачи, скачи, только носа не задирай, покровительственно
прибавил он, а то после скачек напомню. Шнелль дерзких не любит.
Мой массажист в это время уже набросил мне простыню на плечи. Нужно
было идти на весы. Там уже дожидался Хони Бирнс в нейлоновой маечке,
сухонький, крепенький, не человек гномик.
Два с половиной, сказал он, взглянув на весовую шкалу. Сбросили.
Вина не пил?
Я удивился:
Почему?
Некоторые в бане не могут без шампанского со льдом. Быстрее потеешь,
больше сгоняешь. А лошадь заметит обязательно. Запах почувствует и
рассердится. Лошадь как циркачка нервы на пределе. И никаких новых
запахов, хмельное учует сбросит. Нуну, он легонько подтолкнул меня в
спину, можешь одеваться, жокей.
Это означало, что лишний вес сброшен и я могу влезть в реньяровский
лиловый камзол и белые бриджи. Хони Бирнс был доволен: он смотрел на меня
снизу вверх, едва доставая мне до плеча, и дружески улыбался. И мне
вспомнилась наша встреча рано утром, когда я, которого он знал как
фотокорреспондента «Экспресса», снимавшего его для журнальной обложки,
вдруг выпалил пароль Фляша. Он долго и угрюмо молчал, оглядывая меня со
всех сторон, потом сказал, сплевывая табачную жвачку:
Другой дылды они не могли выбрать?
Впервые за всю мою жизнь мне было стыдно своих ста семидесяти восьми
сантиметров. Я виновато пожал плечами: приседай не приседай не поможет.
Хони еще раз оглядел меня, пощупал мускулы ног, послал меня на внутреннюю
скаковую дорожку, параллельную главной, и скрылся в конюшнях. Через
пятьшесть минут он медленно вышел, держа на поводу гнедого высокого
жеребца с длинными ногами, даже клячеватого чутьчуть, хоть ребра считай.
Конь ничем не выражал своего волнения, только ноздри вздрагивали. Увидев
мое вытянувшееся лицо, Хони тихонько усмехнулся:
Не нравится?
Не очень.
Красоты нет? Насмешка в голосе Хони звучала сильнее. Сейчас она
перейдет в презрение.
Но коечто в лошадях я смыслил: какникак два года не вылезал из
манежа. Приглядевшись к предъявленной лошади, я подметил и прямую шею, и
выпуклые, длинные мускулы ног.
Виноват, сказал я, ошибся.
Тото, усмехнулся Хони. Попробуй. Ну, Макдуфф, прибавил он,
обращаясь к лошади, как к человеку, покажи этому дылде, на что мы
способны.
Я прошел галопом дорожку и вернулся. Макдуфф ктото из его хозяев,
должно быть, помнил историю о Макбете и о его грозном сопернике не шел,
а летел, как летит ястреб над полем, догоняя зайчишку.
Чудо! выдохнул я, спешиваясь.
Я еще не пробовал Макдуффа на приз, сказал Хони, рискую. И день
не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет себя. Такие «быкам»
только снятся.
Экзамен я выдержал. Хони Бирнс не сделал ни одного замечания, только
послал меня на весы и в парилку. А сейчас, когда подготовка была
закончена, я, отдохнув в жокейской на носилках, на которых приносили
получивших травмы наездников, облачился в широковатые для меня бриджи,
заправил в них пузырившийся на животе темнолиловый камзол с белой
семеркой на спине. Начиналось самое ответственное и страшное. Хони молча
держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и готового
к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до
блеска стремя и взял поводья. Мимо меня к пусковой линейке уже
проследовали один за другим мои соперники. Я не успел разглядеть их: в
пестрых картузахжокейках, под цвет камзолов и бриджей с длиннющими
козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель. Шнелль
тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело помахал
мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул и повел ушами.
«Не нравится, что обгоняют», подумал я. Что ж, хороший признак.
Я поехал к линейке последним под напутствие Хони: «Доверься коню, не
мудри не подведет». Гнедой был лишь у меня у соперников моих были
вороные и серые; только у Шнелля была чуть темнее моей почти гнедая с
подпалинами в пахах и на морде. Вспомнилась гдето прочитанная арабская
сказочка. Отец и сын скачут в пустыне, уходя от погони. Слышен далекий
топот. «Какая масть?" спрашивает отец, не оглядываясь. «Серая»,
отвечает сын. «Не догнать», смеется отец. Снова топот и новый вопрос
отца: «А теперь?" «Вороные, отец мой». «Тоже не догонят». И опять
топот погони. Отец оглядывается и говорит: «Дай шпоры коню, сын. Подходят
гнедые».
Мы выстроились по линейке восьмеркой, все одинаковые, различимые издали
только по номерам и цветам. У Шнелля на желтом камзоле чернела двойка.
ФицМорис, весь в белом, шел под номером первым на вороном жеребце по
кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой. «Только они двое и
опасны, предупредил Бирнс, остальные не конкуренты». Но мне все еще
было страшно. Даже зубы постукивали не мог сдержать. А сдержать надо
было: Макдуфф почувствовал, вздрогнул лошади превосходные телепаты.
«Спокойней, спокойней», уговаривал я себя и все время следил за конем:
как ответит он на мою тревогу.
Зазвонил колокол старт. Макдуфф рванулся и пошел в галоп, почти
зажатый шестеркой и тройкой. От них я тут же освободился, угостив грязью
жокеев, Макдуфф тоже умел обгонять насмехаясь. В последний раз мелькнули
трибуны кусок белого ситца с пестрыми крапинками и исчезли. Потянулись
справа серая лента забора и зеленое поле слева; оно пестрело белыми
мужскими костюмами и яркими женскими платьями, как и оставшиеся сзади
трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До финиша
два километра с лишком, а сколько лишка, я не знал: забыл спросить у
Бирнса. Но думалось не об этом в голову лезло всякое. Хорошо, не
стипльчез я бы не смог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось, что
кобылу Вронского звали ФруФру. Два «ф» в одном имени. У меня тоже два
«ф»: Макдуфф. Как бы чего не вышло! Я тут же обозлился на себя, мысленно
выругался, поднял голову от конской шеи до этого я едва не лежал на ней
и принялся искать глазами ушедших вперед. Их было двое: единица и
двойка, как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на два сзади. Макдуфф
отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит?
Я не пришпоривал лошадь я доверился ей. Только приник, слился;
сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист
ветра и никаких других звуков. «У лошади память, как у кошки, говорил
Хони. Она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где ее
обогнали, где обошла она. Это обязан помнить и жокей. Но Макдуфф не
помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество перед
соперниками. Только ветер в ушах, бегущая навстречу земля, и никого
впереди. Макдуфф не потерпит обгона».
Но впереди были двое, и расстояние между нами не уменьшалось. Хотя...
на подходе ко второму повороту мне показалось, что крутой зад Блэки с
коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах белый ФицМорис
стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой. Только караковая
Искра с черножелтым жокеем уходила вперед. Вот она уже мелькнула на
повороте и стала видна в профиль: не лошадь птица с темнокоричневым
оперением, низконизко летящая над землей.
Теперь Макдуфф и Блэки шли уже голова в голову. Черный конь с крутым
задом все еще держал бровку, Макдуфф обходил его справа. Но как обходил! Я
был, вероятно, не легче ФицМориса, да и Блэки казался старше и опытнее
Макдуффа, потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных
возрастов и седоки разных весов, и никто не подсказывал Макдуффу, где
легче и сподручнее вырваться и занять бровку. Но он сделал это именно там,
где труднее, на самом повороте дорожки, где линия обгона справа
удлиняется, а держащий бровку легко уходит вперед. Но он не ушел. И Блэки
и его седок вдруг рванулись назад, словно их сдуло ветром, а слева
навстречу побежало яркозеленое поле.
Теперь нас со Шнеллем разделяли не десять, а пять или шесть метров,
потом они, вероятно, превратились в четыре или в три сосчитать на глаз я
не мог: просто черножелтый Шнелль, как и раньше ФицМорис, стал как будто
крупнее. Он, различив другой ритм скачки настигавшей его лошади и, должно
быть, поняв, что это не Блэки, оглянулся и пришпорил свою. Но Макдуфф
действительно не переносил зрелища скачущей впереди лошади. Три метра
стали двумя, потом голова Макдуффа достала корпус Искры, и Шнелль, яростно
оскалив зубы, уже держался со мною рядом, все еще не отдавая дорожки. Но и
здесь повторилось то же, что и раньше с ФицМорисом. Дождавшись последнего
поворота, Макдуфф обошел соперницу справа по удлиненной гиперболе обошел
легко, почти без усилий, только ритм дыхания его, как мне показалось,
чутьчуть участился.
Теперь нас встретил оглушительный рев трибун, уже увидевших победителя.
Я не оглядывался, я просто знал, что Шнелль оттягивается назад все дальше
и дальше, получив, вероятно, не один шлепок грязи от копыт обогнавшей
лошади. «Неизвестно, кто еще грязь жрать будет», вспомнилось мне мое
сердитое. Теперь это было известно всем.
Истошный звук колокола, взмах флажка судьи на трибуне возвестили о
финише. Я с трудом сдержал рвавшегося вперед Макдуффа, но его уже
подхватили под уздцы подбежавшие конюхи. Искра подошла к столбу через
несколько секунд, когда я уже стоял, отворачиваясь от нацеленных на меня
фотокамер моих собратьев по ремеслу. Бирнс чтото говорил мне, но в шуме
окружавшей меня толпы я не слышал да и, признаться, не слушал: я смотрел
не отрываясь на взмыленного Макдуффа по сравнению с Искрой он казался
менее уставшим и даже улыбнулся мне, обнажив большие белые зубы.
«Чудолошадь», «Экстракласс!", «Лошадьфеномен!" раздавалось рядом, но
ято с начала скачки знал, что это феномен и чудо, и Бирнс еще раньше это
знал, а Фляш попросту был уверен, что иначе и быть не могли.
Первая часть программы была мною выполнена. Оставалась вторая.
Мимо Шнелля, даже не взглянув на него, подошел ко мне полицейский
офицер в полной парадной форме: я даже мундира его не видел только
нашивки, аксельбанты, лампасы и пуговицы. Сдержанно поклонившись, он
сказал:
Вас просят в ложу.
Я неуверенно оглядел свой забрызганный грязью костюм:
Может быть, сначала переодеться?
В ответ он протянул мне платок и расческу:
Это все, что вам нужно. Пошли.