5. Сон Без Сна
В короткое путешествие к палатке я захватил с собой кинокамеру, но
«облако» так и не появилось. На военном совете было решено вновь
перебазироваться в кабину снегохода, исправить повреждения и двинуться
дальше. Разрешение продолжать поиски розовых «облаков» было получено.
Перед советом я связал Зернова с Мирным, он кратко доложил об аварии, о
виденных «облаках» и о первой произведенной мною съемке. Но о двойниках и
прочих загадках умолчал. «Рано», – сказал он мне.
Место для стоянки они выбрали удачно: мы дошли туда на лыжах за
четверть часа при попутном ветре. Палатка разместилась в гроте, с трех
сторон защищенная от ветра. Но самый грот производил странное впечатление:
аккуратно вырезанный во льду куб с гладкими, словно выструганными
рубанком, стенками. Ни сосулек, ни наледей. Зернов молча ткнул острием
лыжной палки в геометрически правильный ледяной срез: видали, мол? Не
матушка–природа сработала.
Вано в палатке мы не нашли, но непонятный беспорядок вокруг –
опрокинутая печка и ящик с брикетами, разметавшиеся лыжи и брошенная у
входа кожанка водителя – все это удивляло и настораживало. Не снимая лыж,
мы побежали на поиски и нашли Чохели совсем близко у ледяной стены. Он
лежал на снегу в одном свитере. Его небритые щеки и черная кошма волос
были запорошены снегом. В откинутой руке был зажат нож со следами
смерзшейся крови. Вокруг плеча на снегу розовело расплывшееся пятно. Снег
кругом был затоптан, причем все следы, какие мы могли обнаружить,
принадлежали Вано: «сорок пятого размера покупал он сапоги».
Он был жив. Когда мы приподняли его, застонал, но глаз не открыл. Я,
как самый сильный, понес его на спине, Толька поддерживал сзади. В палатке
мы осторожно сняли с него свитер – рана была поверхностная, крови он
потерял немного, а кровь на лезвии ножа, должно быть, принадлежала его
противнику. И нас тревожила не потеря крови, а переохлаждение: как долго
он пролежал здесь, мы не знали. Но мороз был легкий, а организм крепкий.
Мы растерли парня спиртом и, разжав его стиснутые зубы, влили еще стакан
внутрь. Вано закашлялся, открыл глаза и что–то забормотал по–грузински.
– Лежать! – прикрикнули мы, упрятав его, укутанного, как мумию, в
спальный мешок.
– Где он? – вдруг очнувшись, спросил по–русски Вано.
– Кто? Кто?
Он не ответил, силы оставили его, начался бред. Было невозможно
разобрать что–либо в хаосе русских и грузинских слов.
– Снежная королева... – послышалось мне.
– Бредит, – огорчился Дьячук.
Один Зернов не утратил спокойствия.
– Чугун–человек. – Это он сказал о Вано, но мог бы переадресовать себе
самому.
С переездом решили подождать до вечера, тем более что и днем и вечером
было одинаково светло. Да и Вано следовало выспаться: спирт уже
действовал. Странная сонливость овладела и нами. Толька хрюкнул, полез в
спальный мешок и тотчас же затих. Мы с Зерновым сначала крепились, курили,
потом взглянули друг на друга, засмеялись и, расстелив губчатый мат, тоже
залезли в меховые мешки.
– Часок отдохнем, а потом и переберемся.
– Есть часок отдохнуть, босс.
И оба умолкли.
Почему–то ни он, ни я не высказали никаких предположений о том, что
случилось с Вано. Словно сговорившись, отказались от комментариев, хотя, я
уверен, оба думали об одном и том же. Кто был противником Вано и откуда он
взялся в полярной пустыне? Почему Вано нашли раздетым за пределами грота?
Он даже не успел надеть кожанку. Значит, схватка началась еще в палатке? И
что ей предшествовало? И как это у Вано оказался окровавленный нож? Ведь
Чохели, при всей его вспыльчивости, никогда не прибег бы к оружию, не
будучи к этому вынужденным. Что же вынудило его – стремление защитить
кого–то или просто разбойное нападение? Смешно. Разбой за Полярным кругом,
где дружба – закон каждой встречи. Ну а если один из двух преступник,
скрывающийся от правосудия? Совсем бессмысленно. В Антарктику ни одно
государство не ссылает преступников, а бежать сюда по собственной
инициативе попросту невозможно. Может быть, противник Вано – это
потерпевший крушение и сошедший с ума от невыносимого одиночества. Но о
кораблекрушении вблизи берегов Антарктиды мы ничего не слышали. Да и каким
образом потерпевший крушение мог оказаться так далеко от берега, в глубине
ледяного материка? Наверное, эти же вопросы задавал себе и Зернов. Но
молчал. Молчал и я.
В палатке было не холодно – протопленная печка еще сохраняла тепло – и
не темно: свет, проникавший в слюдяные оконца, конечно, не освещал
соседние предметы, но позволял различать их в окружающей тусклой
сумеречности. Однако постепенно или сразу – я так и не заметил, каким
образом и когда, – эта сумеречность не то чтобы сгустилась или потемнела,
а как–то полиловела, словно кто–то растворил в воздухе несколько зерен
марганцовки. Я хотел привстать, толкнуть, окликнуть Зернова и не мог:
что–то сжимало мне горло, что–то давило и прижимало меня к земле, как
тогда в кабине снегохода, когда возвращалось сознание. Но тогда мне
казалось, что кто–то словно просматривает меня насквозь, наполняет меня
целиком, сливаясь с каждой клеточкой тела. Сейчас, если пользоваться тем
же образным кодом, кто–то словно заглянул ко мне в мозг и отступил. Мутный
сумрак тоже отступил, окутав меня фиолетовым коконом: я мог смотреть, хоть
ничего и не видел; мог размышлять о том, что случилось, хотя и не понимал,
что именно; мог двигаться и дышать, но только в пределах кокона. Малейшее
вторжение в его фиолетовый сумрак действовало как удар электротока.
Как долго это продолжалось, не знаю, не смотрел на часы. Но кокон вдруг
раздвинулся, и я увидел стены палатки и спящих товарищей все в той же
тусклой, но уже не фиолетовой сумеречности. Что–то подтолкнуло меня,
заставив выбраться из мешка, схватить кинокамеру и выбежать наружу. Шел
снег, небо затянуло клубящейся пеной кучевых облаков, и только где–то в
зените мелькнуло знакомое розовое пятно. Мелькнуло и скрылось. Но, может
быть, мне все это только почудилось.
Когда я вернулся, Толька, зевая во весь рот, сидел на санках, а Зернов
медленно вылезал из своего мешка. Он мельком взглянул на меня, на
кинокамеру и, по обыкновению, ничего не сказал. А Дьячук прокричал сквозь
зевоту:
– Какой странный сон я только что видел, товарищи! Будто сплю и не
сплю. Спать хочется, а не засыпаю. Лежу в забытьи и ничего не вижу – ни
палатки, ни вас. И словно навалилось на меня что–то клейкое, густое и
плотное, как желе. Ни теплое, ни холодное – неощутимое. И наполнило меня
всего, а я словно растворился. Как в состоянии невесомости, то ли плыву,
то ли повис. И не вижу себя, не ощущаю. Я есть, и меня нет. Смешно,
правда?
– Любопытно, – сказал Зернов и отвернулся.
– А вы ничего не видели? – спросил я.
– А вы?
– Сейчас ничего, а в кабине, перед тем как очнулся, то же, что и
Дьячук. Невесомость, неощутимость, ни сон, ни явь.
– Загадочки, – процедил сквозь зубы Зернов. – Кого же вы привели,
Анохин?
Я обернулся. Откинув брезентовую дверь, в палатку, очевидно, вслед за
мной протиснулся здоровенный парень в шапке с высоким искусственным мехом
и нейлоновой куртке на таком же меху, стянутой «молнией». Он был высок,
широкоплеч и небрит и казался жестоко напуганным. Что могло напугать этого
атлета, даже трудно было представить.
– Кто–нибудь здесь говорит по–английски? – спросил он, как–то особенно
жуя и растягивая слова.
Ни у одного из моих учителей не было такого произношения. «Южанин, –
подумал я. – Алабама или Теннесси».
Лучше всех у нас говорил по–английски Зернов. Он и ответил:
– Кто вы и что вам угодно?
– Дональд Мартин! – прокричал парень. – Летчик из Мак–Мердо. У вас есть
что–нибудь выпить? Только покрепче. – Он провел ребром ладони по горлу. –
Крайне необходимо...
– Дайте ему спирту, Анохин, – сказал Зернов.
Я налил стакан из канистры со спиртом и подал парню; при всей его
небритости он был, вероятно, не старше меня. Выпил он залпом весь стакан,
задохнулся, горло перехватило, глаза налились кровью.
– Спасибо, сэр. – Он наконец отдышался и перестал дрожать. – У меня
была вынужденная посадка, сэр.
– Бросьте «сэра», – сказал Зернов, – я вам не начальник. Меня зовут
Зернов. Зер–нов, – повторил он по слогам. – Где вы сели?
– Недалеко. Почти рядом.
– Благополучно?
– Нет горючего. И с рацией что–то.
– Тогда оставайтесь. Поможете нам перебазироваться на снегоход. –
Зернов запнулся, подыскивая подходящее английское наименование, и, видя,
что американец его все же не понимает, пояснил: – Ну, что–то вроде
автобуса на гусеницах. Место найдется. И рация есть.
Американец все еще медлил, словно не решаясь что–то сказать, потом
вытянулся и по–военному отчеканил:
– Прошу арестовать меня, сэр. Я совершил преступление.
Мы переглянулись с Зерновым: вероятно, нам обоим пришла в голову мысль
о Вано.
– Какое? – насторожился Зернов.
– Я, кажется, убил человека.
