22. На Островке Безопасности
Я вгляделся и узнал Зернова:
– Борис Аркадьевич, это вы?
Он обернулся:
– Анохин? Откуда?
Я вспомнил песенку Мартина:
– «Янки Дудль был в аду... Говорит: «Прохлада!" Кстати, его нет
поблизости?
– Нет, – сказал Зернов. – Я один.
– А где мы?
Он засмеялся:
– Не узнали интерьерчик? В отеле «Омон», на втором этаже. Я очутился
здесь, когда нас выбросило из машины. Кстати, что там произошло?
– Кто–то бросил бомбу под колеса.
– Везет, – сказал Зернов, – не зря я сомневался в прочности
гестаповской виселицы. Но, честно говоря, испытывать судьбу больше не
хочется. Вот я сижу здесь с той самой минуты, боюсь двинуться: все–таки
островок безопасности. И знакомая обстановка кругом, и никаких призраков.
Поэтому садитесь и рассказывайте. – Он подвинулся, освобождая мне место.
Однако мой рассказ при всей неожиданности переполнявших его событий
большого впечатления на Зернова не произвел. Он молча выслушал и ни о чем
не спросил. Спросил я:
– Вы видели картину Феллини «Джульетта и призраки»?
И вопросу Зернов не удивился, хотя вопрос предлагал некое утверждение,
может быть спор. Но Зернов и тут не высказался, ожидая продолжения.
Пришлось продолжить:
– По–моему, у них общее с Феллини видение мира. Сюрреалистический
кошмар. Все обращено внутрь, вся действительность только проекция чьей–то
мысли, чьей–то памяти. Если бы вы видели это казино в Сен–Дизье! Все
размыто, раздроблено, деформировано. Детали выписаны, а пропорции
искажены. Помните, как в действительный мир у Феллини вторгается
бессвязный мир подсознательного? Я ищу логики и не нахожу.
– Чепуха, – перебил Зернов. – Вы просто не привыкли анализировать и не
сумели связать увиденного. Пример с Феллини неуместен. При чем здесь кино
и вообще искусство? Они моделируют память не из эстетических побуждений. И
вероятно, сам Господь Бог не смог бы создать модели более точной.
– Модели чего? – насторожился я.
– Я имею в виду психическую жизнь некоторых постояльцев «Омона».
– Каких постояльцев? Их сто человек. А нас швырнули в навозную жижу
гестаповца и портье. Почему именно их двух? Два эталона подлости или
просто две случайные капли человеческой памяти? И что именно моделируется?
Упоение прошлым или угрызения совести? Да и какая может быть совесть у
гестаповца и предателя? И почему нам позволили сунуть нос в чужие
воспоминания? А зачем связали Ирину с матерью и почему эта связь оказалась
односторонней? Моделируется жизнь, подсказанная чьей–то памятью, а нам
позволяют изменить эту жизнь. Какая же это модель, если она не повторяет
моделирующего объекта? Мать Ирины остается в живых, Ланге прошит
автоматной очередью, а Этьена, вероятно, прикончат его же товарищи. Зачем?
Во имя высшей справедливости, достигнутой с нашей помощью? Сомневаюсь: это
уже не модель, а сотворение мира. И что в этой модели настоящее и что
камуфляж? Настоящие автоматы и пули и сверхпроходимые стены в домах, живые
люди и сюрреалистические призраки в казино. Может, единственная реальность
в этой модели только _я, где–то стоящий, а все остальное мираж, проекция
снов и памяти? Чьей? Какая связь между ней и памятью Ланге? Зачем
связывать несвязуемое? Почему для контакта с нами нужно склеивать прошлое
и настоящее, причем чужое прошлое, а потом его изменять? Миллион «почему»
и «зачем» – и ни грамма логики.
Я выпалил все это сразу и замолчал. Розовый туман клубился над нами,
сгущаясь и багровея внизу, у лестницы. В полутора метрах уже ничего не
было видно; я насчитал всего только шесть ступеней, седьмая тонула в
красном дыму. Мне показалось, что он отступает, обнажая щербатые ступени
лестницы.
– Все еще клубится, – сказал Зернов, перехватив мой взгляд. – Посидим,
пока не трогают. А на ваши «почему» есть «потому». Сами ответите, если
подумаете. Во–первых, что моделируется? Не только память. Психика. Мысли,
желания, воспоминания, сны. А мысль не всегда логична, ассоциации не
всегда понятны, и воспоминания возникают не в хронологической
последовательности. И не удивляйтесь дробности или хаотичности увиденного
– это не фильм. Жизнь, воскрешенная памятью, и не может быть иной.
Попробуйте вспомнить какой–нибудь особенно памятный вам день из прошлого.
Только последовательно, с утра до вечера. Ничего не выйдет. Как ни
напрягайте память, именно стройности и последовательности не получится.
Что–то забудете, что–то пропустите, что–то вспомнится ярко, что–то смутно,
что–то ускользнет, совсем уже зыбкое и неопределенное, и вы будете
мучиться, пытаясь поймать это ускользающее воспоминание. Но все–таки это
жизнь: Пусть смутная и алогичная, но действительная, не придуманная. А
есть и ложная.
Я не понял:
– Ложная? Почему ложная?
– Воображаемая, – пояснил он. – Та, которую вы создаете только силой
своей прихоти, мечты или просто предположения. Скажем, вспоминаете
прочитанное, увиденное в кино, воображая себя героем, представляя эту
сочиненную кем–то жизнь как реальную действительность, или сами сочиняете,
фантазируете, словом, придумываете. И хорошо, что мы с вами пока еще не
познакомились с такой, с позволения сказать, жизнью... Пока... – задумчиво
повторил он. – Встреча не исключена. Нет, не исключена! Видите, еще
клубится...
Красная муть все еще струилась по лестнице. Я вздохнул:
– Что–то уж очень долго сегодня. И тишина какая – только прислушайтесь:
ни скрипа, ни шороха.
Зернов не ответил. Прошло несколько секунд, прежде чем он высказал
тревожившую его мысль:
– А ведь любопытно: каждый раз нам предоставляют полную свободу
действий, не вмешиваясь и не контролируя. Только чтобы мы поняли.
– А мы с Мартином так ничего и не поняли, – сказал я. – До сих пор не
понимаю, почему нам позволили изменить модель?
– А вы не учитываете такой стимул, как экспериментаторство? Они
изучают, пробуют, комбинируют. Дается экспозиция чьей–то памяти, картина
прошлого. Но это не отснятый на пленку фильм, это – течение жизни. Прошлое
как бы становится настоящим, формируя будущее. Ну а если в настоящее
внести новый фактор? Будущее неизбежно изменится. Мы – это и есть новый
фактор, основа эксперимента. С нашей помощью они получают две экспозиции
одной и той же картины и могут сравнить. Вы думаете, им все понятно в
наших поступках? Наверное, нет. Вот они и ставят опыт за опытом.
– А у нас чубы трещат, – сказал я.
Мне показалось, что стало светлее. Зернов тоже это заметил.
– Сколько ступенек видите? – спросил он.
– Десять, – посчитал я.
– А было шесть, сам считал. Остальное – красная каша. Надоел мне этот
«островок безопасности». Спина болит. Может, рискнем... ко мне в номер?
Отдохнем, по крайней мере, по–человечески.
– Мой выше этажом.
– А мой рядом. – Зернов указал на ближайшую дверь, еще тонувшую в
красном дыму. – Рискнули?
Нырнув в струящееся красное облако, мы осторожно приблизились к двери.
Зернов открыл ее, и мы вошли.
