22. На Островке Безопасности
Я вгляделся и узнал Зернова:
Борис Аркадьевич, это вы?
Он обернулся:
Анохин? Откуда?
Я вспомнил песенку Мартина:
«Янки Дудль был в аду... Говорит: «Прохлада!" Кстати, его нет
поблизости?
Нет, сказал Зернов. Я один.
А где мы?
Он засмеялся:
Не узнали интерьерчик? В отеле «Омон», на втором этаже. Я очутился
здесь, когда нас выбросило из машины. Кстати, что там произошло?
Ктото бросил бомбу под колеса.
Везет, сказал Зернов, не зря я сомневался в прочности
гестаповской виселицы. Но, честно говоря, испытывать судьбу больше не
хочется. Вот я сижу здесь с той самой минуты, боюсь двинуться: всетаки
островок безопасности. И знакомая обстановка кругом, и никаких призраков.
Поэтому садитесь и рассказывайте. Он подвинулся, освобождая мне место.
Однако мой рассказ при всей неожиданности переполнявших его событий
большого впечатления на Зернова не произвел. Он молча выслушал и ни о чем
не спросил. Спросил я:
Вы видели картину Феллини «Джульетта и призраки»?
И вопросу Зернов не удивился, хотя вопрос предлагал некое утверждение,
может быть спор. Но Зернов и тут не высказался, ожидая продолжения.
Пришлось продолжить:
Помоему, у них общее с Феллини видение мира. Сюрреалистический
кошмар. Все обращено внутрь, вся действительность только проекция чьейто
мысли, чьейто памяти. Если бы вы видели это казино в СенДизье! Все
размыто, раздроблено, деформировано. Детали выписаны, а пропорции
искажены. Помните, как в действительный мир у Феллини вторгается
бессвязный мир подсознательного? Я ищу логики и не нахожу.
Чепуха, перебил Зернов. Вы просто не привыкли анализировать и не
сумели связать увиденного. Пример с Феллини неуместен. При чем здесь кино
и вообще искусство? Они моделируют память не из эстетических побуждений. И
вероятно, сам Господь Бог не смог бы создать модели более точной.
Модели чего? насторожился я.
Я имею в виду психическую жизнь некоторых постояльцев «Омона».
Каких постояльцев? Их сто человек. А нас швырнули в навозную жижу
гестаповца и портье. Почему именно их двух? Два эталона подлости или
просто две случайные капли человеческой памяти? И что именно моделируется?
Упоение прошлым или угрызения совести? Да и какая может быть совесть у
гестаповца и предателя? И почему нам позволили сунуть нос в чужие
воспоминания? А зачем связали Ирину с матерью и почему эта связь оказалась
односторонней? Моделируется жизнь, подсказанная чьейто памятью, а нам
позволяют изменить эту жизнь. Какая же это модель, если она не повторяет
моделирующего объекта? Мать Ирины остается в живых, Ланге прошит
автоматной очередью, а Этьена, вероятно, прикончат его же товарищи. Зачем?
Во имя высшей справедливости, достигнутой с нашей помощью? Сомневаюсь: это
уже не модель, а сотворение мира. И что в этой модели настоящее и что
камуфляж? Настоящие автоматы и пули и сверхпроходимые стены в домах, живые
люди и сюрреалистические призраки в казино. Может, единственная реальность
в этой модели только _я, гдето стоящий, а все остальное мираж, проекция
снов и памяти? Чьей? Какая связь между ней и памятью Ланге? Зачем
связывать несвязуемое? Почему для контакта с нами нужно склеивать прошлое
и настоящее, причем чужое прошлое, а потом его изменять? Миллион «почему»
и «зачем» и ни грамма логики.
Я выпалил все это сразу и замолчал. Розовый туман клубился над нами,
сгущаясь и багровея внизу, у лестницы. В полутора метрах уже ничего не
было видно; я насчитал всего только шесть ступеней, седьмая тонула в
красном дыму. Мне показалось, что он отступает, обнажая щербатые ступени
лестницы.
Все еще клубится, сказал Зернов, перехватив мой взгляд. Посидим,
пока не трогают. А на ваши «почему» есть «потому». Сами ответите, если
подумаете. Вопервых, что моделируется? Не только память. Психика. Мысли,
желания, воспоминания, сны. А мысль не всегда логична, ассоциации не
всегда понятны, и воспоминания возникают не в хронологической
последовательности. И не удивляйтесь дробности или хаотичности увиденного
это не фильм. Жизнь, воскрешенная памятью, и не может быть иной.
Попробуйте вспомнить какойнибудь особенно памятный вам день из прошлого.
Только последовательно, с утра до вечера. Ничего не выйдет. Как ни
напрягайте память, именно стройности и последовательности не получится.
Чтото забудете, чтото пропустите, чтото вспомнится ярко, чтото смутно,
чтото ускользнет, совсем уже зыбкое и неопределенное, и вы будете
мучиться, пытаясь поймать это ускользающее воспоминание. Но всетаки это
жизнь: Пусть смутная и алогичная, но действительная, не придуманная. А
есть и ложная.
Я не понял:
Ложная? Почему ложная?
Воображаемая, пояснил он. Та, которую вы создаете только силой
своей прихоти, мечты или просто предположения. Скажем, вспоминаете
прочитанное, увиденное в кино, воображая себя героем, представляя эту
сочиненную кемто жизнь как реальную действительность, или сами сочиняете,
фантазируете, словом, придумываете. И хорошо, что мы с вами пока еще не
познакомились с такой, с позволения сказать, жизнью... Пока... задумчиво
повторил он. Встреча не исключена. Нет, не исключена! Видите, еще
клубится...
Красная муть все еще струилась по лестнице. Я вздохнул:
Чтото уж очень долго сегодня. И тишина какая только прислушайтесь:
ни скрипа, ни шороха.
Зернов не ответил. Прошло несколько секунд, прежде чем он высказал
тревожившую его мысль:
А ведь любопытно: каждый раз нам предоставляют полную свободу
действий, не вмешиваясь и не контролируя. Только чтобы мы поняли.
А мы с Мартином так ничего и не поняли, сказал я. До сих пор не
понимаю, почему нам позволили изменить модель?
А вы не учитываете такой стимул, как экспериментаторство? Они
изучают, пробуют, комбинируют. Дается экспозиция чьейто памяти, картина
прошлого. Но это не отснятый на пленку фильм, это течение жизни. Прошлое
как бы становится настоящим, формируя будущее. Ну а если в настоящее
внести новый фактор? Будущее неизбежно изменится. Мы это и есть новый
фактор, основа эксперимента. С нашей помощью они получают две экспозиции
одной и той же картины и могут сравнить. Вы думаете, им все понятно в
наших поступках? Наверное, нет. Вот они и ставят опыт за опытом.
А у нас чубы трещат, сказал я.
Мне показалось, что стало светлее. Зернов тоже это заметил.
Сколько ступенек видите? спросил он.
Десять, посчитал я.
А было шесть, сам считал. Остальное красная каша. Надоел мне этот
«островок безопасности». Спина болит. Может, рискнем... ко мне в номер?
Отдохнем, по крайней мере, почеловечески.
Мой выше этажом.
А мой рядом. Зернов указал на ближайшую дверь, еще тонувшую в
красном дыму. Рискнули?
Нырнув в струящееся красное облако, мы осторожно приблизились к двери.
Зернов открыл ее, и мы вошли.