20. Двойник Ирины
Веки с трудом разжались, будто склеенные, и тотчас же отозвалась в
затылке пронзительная острая боль. Высоко–высоко надо мной мерцали
огоньки, как светлячки летней ночью. Звезды? Небо? Я нашел ковш Большой
Медведицы и понял, что я на улице. Медленно–медленно попробовал повернуть
голову, и на каждое движение отвечала та же колющая боль в затылке. Но все
же я различил неровную черноту домов на противоположной стороне улицы,
мокрую от дождя мостовую – она чуть отсвечивала в темноте, и какие–то тени
посреди улицы. Присмотревшись, я узнал в них остатки нашей разбитой
машины. Темные бесформенные куски – не то асфальт, вздыбленный и
расколотый, не то мешки с тряпьем – валялись поодаль.
Я лежал у ствола едва различимого в темноте дерева, мог даже пощупать
его старую морщинистую кору. Подтянувшись, я привалился к нему спиной.
Стало легче дышать, и ослабла боль. Если не трясти головой, она уже не
чувствовалась – значит, череп был цел. Я тронул волосы на затылке, понюхал
пальцы: не кровь – нефть.
Преодолевая слабость, я встал, обнимая дерево, как любимую девушку, и
долго так стоял, всматриваясь в безлюдную уличную темь. Потом, медленно
переступая плохо держащими ногами, пошатываясь на каждом шагу, пошел к
разбитой машине. «Борис Аркадьевич! Мартин!" – тихо позвал я. Никто не
отозвался. Наконец я подошел к чему–то бесформенному, распластавшемуся на
мостовой. Вгляделся. То была половина тела в немецком солдатском мундире,
без ног и без лица: все, что осталось от первого или второго нашего
конвоира. Еще два шага – и я нашел еще труп. Обеими руками он прижимал к
груди автомат, ноги в коротких сапогах были раскинуты, как у картонного
паяца на ниточке, а головы не было. От нашей машины осталась груда
вздыбленных ввысь обломков, похожих в темноте на измятый гигантский
газетный лист. Я обошел ее кругом и у обочины соседнего тротуара нашел
Мартина.
Я сразу узнал его по короткой замшевой курточке и узким брюкам – таких
брюк никто из немецких солдат не носил. Я приложил ухо к груди его – она
ритмично подымалась: Мартин дышал. «Дон!" – позвал я. Он вздрогнул и
прошептал: «Кто?" – «Ты жив, дружище?" – «Юри?" – «Я. Можешь
приподняться?" Он кивнул. Я помог ему сесть на обочину и сел рядом. Он
тяжело дышал и, видимо, еще не привык к темноте: глаза моргали. Так мы
просидели молча минуты две–три, пока он не спросил:
– Где мы? Я что–то ничего не различаю. Может, ослеп?
– Посмотри на небо. Звезды видишь?
– Вижу.
– Кости целы?
– Как будто. А что случилось?
– Должно быть, бросили бомбу в машину. Где Зернов?
– Не знаю.
Я встал и снова обошел остатки разбитой машины, пристально вглядываясь
в трупы конвоиров. Зернова не было.
– Плохо, – сказал я, вернувшись. – Никаких следов.
– Ты кого–то разглядывал.
– Трупы охранников. У одного голову оторвало, у другого – ноги.
– Мы в кузове были и живы. Значит, и он жив. Ушел, должно быть.
– Без нас? Чушь.
– Может быть, вернулся?
– Куда?
– В настоящую жизнь. С этой ведьмовской свадьбы. Вдруг ему повезло? А
вдруг и нам повезет?
Я тихо свистнул.
– Выберемся, – сказал Мартин, – поверь моему слову: выберемся.
– Тише! Слышишь?
Массивная дверь за нами протяжно скрипнула и открылась. Вырвавшийся
сноп света тотчас же срезала тяжелая дверная портьера. Стало опять темно,
но в погасшей вспышке мне показалась фигура женщины в вечернем платье.
Сейчас виднелась лишь ее неясная тень. Из–за портьеры за дверью откуда–то
издалека глухо доносилась музыка: играли популярный немецкий вальс.
Женщина, все еще неразличимая в темноте, сошла по ступенькам подъезда.
Теперь ее отделяла от нас только ширина узкого тротуара. Мы продолжали
сидеть.
– Что с вами? – спросила она. – Что–нибудь случилось?
– Ничего особенного, – ответил я, – только разорвало нашу машину.
– Вашу? – удивилась она.
– Ту, в которой мы ехали или нас везли, если быть точным.
– Кто ехал с вами?
– Кто мог ехать, по–вашему? – Меня уже раздражал этот допрос. –
Конвоиры, разумеется.
– Только?
– Хотите собрать их по частям?
– Не сердитесь. Должен был ехать начальник гестапо.
– Кто? Ланге? – удивился я. – Он остался в гостинице.
– Так и должно было случиться, – сказала она задумчиво. – Так и тогда
было. Только они подорвали пустую машину. А вы откуда? Неужели и вас
придумал Этьен?
– Нас никто не придумал, мадам, – оборвал я ее. – Мы здесь случайно и
не по своей воле. Вы меня извините, я плохо говорю по–французски. Трудно
объясниться. Может быть, вы знаете английский?
– Английский? – удивилась она. – Но каким образом...
– Этого я не смогу объяснить вам даже по–английски. К тому же я не
англичанин.
– Алло, мэм, – перебил Мартин, – зато я из Штатов. Знаете песенку:
«Янки Дудль был в аду... Говорит: «Прохлада!" Уверяю вас, мэм, в этом аду
жарче.
Она рассмеялась:
– Что же мне делать с вами?
– Я бы промочил горло, – сказал Мартин.
– Идите за мной. В раздевалке никого нет, а швейцара я отпустила. Вам
везет, мсье.
Мы прошли за ней в слабо освещенную раздевалку. Мне бросились в глаза
немецкие военные плащи на вешалке и офицерские фуражки с высокими тульями.
Сбоку находилась крохотная комната–чуланчик без окон, оклеенная страницами
из киножурналов. Вмещала она только два стула и стол с толстой
регистрационной книгой.
– У вас отель или ресторан? – спросил Мартин у женщины.
– Офицерское казино.
Я впервые взглянул ей в лицо и обмер. Даже не обмер, а онемел,
остолбенел, превратился в подобие жены Лота. Она тотчас же насторожилась.
– Вы чему удивляетесь? Разве вы меня знаете?
Тут и Мартин сказал нечто. По–русски это прозвучало бы так: «Ну и ну...
совсем интересно».
А я все молчал.
– Что все это значит, мсье? – удивленно спросила женщина.
– Ирина, – сказал я по–русски, – ничего не понимаю.
Почему Ирина здесь, в чужих снах, в платье сороковых годов?
– Боже мой, русский! – воскликнула она тоже по–русски.
– Как ты здесь очутилась?
– Ирэн – это моя подпольная кличка. Откуда вы ее знаете?
– Я не знаю никакой подпольной клички. Я не знаю, что у тебя она есть.
Я знаю только то, что час назад мы с тобой ужинали в отеле «Омон» в
Париже.
– Тут какое–то недоразумение, – сказала она отчужденно и холодно.
Я вскипел:
– Меня не узнала? Протри глаза.
– А кто вы такой?
Я не замечал ни этого «вы», ни платья сороковых годов, ни обстановки,
воскрешенной чужими воспоминаниями.
– Кто–то из нас сошел с ума. Мы же с тобой приехали из Москвы. Неужели
ты и это забыла? – Я уже начал заикаться.
– Когда приехали?
– Вчера.
– В каком году?
Тут я просто замер с открытым ртом. Что я мог ей ответить, если она
смогла это спросить?
– Не удивляйся, Юри, – шепнул сзади Мартин: он ничего не понял, но
догадался о причине моей взволнованности. – Это не она. Это оборотень.
Она все еще смотрела отчужденно то на меня, то на Мартина.
– Память будущего, – загадочно произнесла она. – Наверно, он думал об
этом когда–нибудь. Может быть, даже встретил вас и ее. Похожа на меня? И
зовут Ирина? Странно.
– Почему? – не выдержал я.
– У меня была дочь Ирина. В сороковом ей было около года. Ее увез в
Москву Осовец. Еще до падения Парижа.
– Какой Осовец? Академик?
– Нет, просто ученый. Работал с Полем Ланжевеном.
Какая–то искорка вдруг прорезала тьму. Так иногда, ломая голову над,
казалось, неразрешимой проблемой, вдруг видишь еще смутный,
неопределенный, но уже гипнотизирующий тебя проблеск решения.
– А вы и ваш муж?
– Муж уехал с посольством в Виши. Поехал позже, уже один. Остановился у
какой–то придорожной фермы – вода в радиаторе выкипела или просто пить
захотелось, не знаю. А дороги уже бомбили. Ну и все. Прямое попадание... –
Она грустно улыбнулась, но все–таки улыбнулась; видимо, уже привыкла. – Я
потому так держусь, что меня именно такой воображает Этьен. На самом деле
мне все это горше досталось.
Все совпадало. Осовец тогда еще не был академиком, но уже работал с
Ланжевеном – об этом я знал. Очевидно, он и воспитал Ирину. От него она
узнала и о матери. И о сходстве, наверно. Только при чем здесь портье из
отеля?
Я не удержался и спросил об этом. Она невесело засмеялась:
– А я ведь его воображение. Он, наверное, думает сейчас обо мне. Был
влюблен в меня без памяти. И все же предал.
Я вспомнил слова Ланге: «Он предал даже самую дорогую для него женщину,
в которую был безнадежно влюблен». Он так хотел предать! Значит, это было
до нашей встречи с гестаповцами. Значит, у времени в этой жизни совсем
другая система отсчета. Оно перемешано, как карты в колоде.
– Может, вы проголодались? – вдруг спросила она совсем по–человечески.
– Я бы выпил чего–нибудь, – сказал Мартин, догадавшись, о чем идет
речь.
Она кивнула, чуть зажмурив глаза, совсем как Ирина, и улыбнулась. Даже
улыбки у них были похожи.
– Подождите меня, никто сюда не придет. Ну а если... Оружия у вас нет,
конечно. – Она сдвинула какую–то планку под брюхом стола и достала ручную
гранату и небольшой плоский браунинг. – Не игрушка, не смейтесь. Отличный
и точный бой. Особенно на близком расстоянии.
И ушла. Я взял браунинг, Мартин – гранату.
– Это мать Ирины, – сказал я.
– Час от часу не легче. Откуда она взялась?
– Говорит, Этьен ее выдумал. Была с ним в Сопротивлении во время войны.
– Еще один оборотень, – сказал Мартин и сплюнул. – Всех бы их этой
гранатой. – Он хлопнул себя по карману.
– Не горячись. Их же людьми сделали. Люди, а не куклы. Сэнд–Сити не
повторяется.
– «Люди»! – зло передразнил Мартин. – Они знают, что повторяют чью–то
жизнь, даже будущее знают... тех, чью жизнь повторяют. Ты «Дракулу» видел?
Фильм такой есть о вампирах. Днем мертвые, ночью живые. От зари до зари.
Вот тебе и люди. Боюсь, что после такой ночки смирительную рубашку
наденут. Если, конечно, здесь не пристукнут. Интересно, что тогда скажут
газетчики? Убиты гостями из прошлого господина Ланге. Призраки с
автоматами. Или как?..
– Не гуди, – оборвал я его, – а то услышат. Пока все еще не так плохо.
У нас уже оружие есть. Поживем – увидим, как говорят по–русски.
Вошла Ирина. Я не узнал ее имени и мысленно по–прежнему называл Ириной.
– Нести сюда выпивку неудобно, – сказала она, – обратят внимание.
Пойдемте в бар. Там все пьяны, и еще два гостя – не событие. Бармен
предупрежден. Только пусть американец молчит, а на все вопросы отвечает
по–французски: «Болит горло – говорить не могу». Вас как зовут? Мартин.
Повторите, Мартин: «Болит горло – говорить не могу».
Мартин повторил несколько раз. Она поправила:
– Вот так. Теперь сойдет. Полчаса верных вам ничто не грозит. Через
полчаса появится Ланге с минером и автоматчиками. Из бара ведет внутренняя
лестница в верхнюю комнату, где играет в бридж генерал Бер. Под столом у
него мина с часовым механизмом: через сорок пять минут здание взлетит на
воздух.
– Мать честная! – воскликнул я по–русски. – Тогда надо тикать.
– Не взлетит, – грустно улыбнулась она. – Этьен обо всем доложил Ланге.
Меня схватят наверху у Бера, минер обезвредит мину, а Ланге получит
штурмбанфюрера. Вы подождете минуты две после его прихода и спокойно
уйдете.
Я открыл рот и опять закрыл. Такой разговор мог происходить только в
психиатрической клинике. Но она еще продолжила:
– Не удивляйтесь. Этьен не был при этом, но Ланге все помнит. Он
облазил все углы и допросил всех Гостей. У него отличная память. Все было
именно так, как вы увидите.
Мы пошли за ней молча, стараясь не смотреть друг на друга и ничего не
осмысливать. Смысла во всем этом не было.
