4. Любимец Среди Гладиаторов
Очнулся я в темной комнате с небольшим окошком, забранным решеткой.
Словно снова попал на кондитерскую фабрику. Только лежал я не на нарах, а
на каменном полу пол был холодным, бок у меня окоченел, руки затекли.
Память сразу вернула мне последнюю сцену в комнате с камином. Я понял, что
меня напоили дурманящим напитком, чтобы перевезти в другое место.
Я сел. Судя по цвету воздуха за окном, уже вечерело. Я попытался
подняться, но это получилось далеко не сразу. Я растирал руку и бок и тут
увидел на запястье ссадины я не сразу догадался, что это следы
браслетов, в которых меня везли. Уж лучше бы я остался на кондитерской
фабрике, уж лучше бы таскал трупы гусениц... удивительно, как все на свете
относительно! Сейчас мне, полузамерзшему и голодному, жизнь на фабрике
казалась раем. И я еще как назло представил себе, что горячая,
переливающаяся как ртуть Ирка забирается ко мне на нары и греет меня...
От злости я все же поднялся и, чтобы не упасть, добежал до стены и
оперся о нее. Я сделал некоторые движения руками гимнастику, по
выражению госпожи Яйблочко. Каждое утро мы с ней занимались гимнастикой.
Мы вытягивали вперед руки и поднимали ноги разные по форме и размеру
но действия были схожи. Потом мы с ней бегали кругами по газону конечно,
она бежала куда тяжелее и медленнее меня, но я и не спешил. Хотя каждый ее
шаг метра два, не меньше...
Минуты через дветри кровь начала двигаться по моим несчастным жилам,
и я хотел пойти к двери, чтобы выломать решетку, но тут мое внимание
привлекло движение за окном.
Окно моей камеры располагалось на втором этаже и выходило на пыльную
площадку, окруженную невысокими сараями и складами, а коегде соединенными
кирпичной стеной. На площадке находилось несколько человек, занимавшихся
странным на первый взгляд делом. Они были вооружены мечами и топорами на
длинных рукоятках. Эти люди сражались, а приземистый горбун с головой,
вросшей в широкие плечи, держа в руке длинную палку, направлял ею и
криками действия сражающихся. Невдалеке стоял господин Ахмет в
преувеличенно ярком костюме, желающий всем доказать, что имеет право или
смелость нарушать все законы спонсоров.
Я хотел окликнуть его, но бой продолжался, и громкие крики потных
бойцов заглушили бы мой зов.
Когда я подошел к двери, я уже понял, что попал на студию, где
снимаются фильмы для телевизора, а бойцы это актеры, которые разучивают
старинную войну.
Я толкнул дверь. Она не открылась.
Я даже удивился зачем меня запирать? Я же ничего плохого не
замышляю.
Дверь была замкнута.
Тогда я в нее постучал. Но это тоже не помогло.
Я начал колотить в дверь кулаками, и тогда снаружи откликнулись.
Издавая грязные ругательства, в дверях показался похожий на злую
обезьяну человек с пистолетом в руке.
Чего тебе?
Я хочу наружу, сказал я. Я уже проснулся!
Он проснулся? искренне удивилась обезьяна. Проснулся?
Стражник никак не мог осознать значения моих слов.
Помоему, он решил тут же меня пристрелить, потому что, когда в его
глазах появилось осмысленное выражение, оно сопровождалось движением дула
пистолета. Дуло поднималось, пока не уткнулось мне в грудь.
К моему счастью, в коридоре раздались быстрые шаги.
Что тут происходит? спросил господин Ахмет.
А он шумит, поморщился стражник.
Потерпишь, сказал Ахмет. А вам, сэр, что понадобилось?
Я выйти хочу, сказал я.
Ты как себя чувствуешь? спросил Ахмет.
Ничего.
Я не стал жаловаться. У него были такие колючие черные глаза, что
жаловаться было бессмысленно. Даже при моем скудном жизненном опыте мне
было ясно, что этот человек не умел жалеть. У нас в подсобке для любимцев
был один с такими глазами. Он искусал хозяина, задушил их жабеныша, и его
потом затравили с вертолетов...
Я доволен.
Я боялся, что ты окажешься хлипким, сказал хозяин.
Я не хлипкий. А зачем вы меня сюда привезли?. Где госпожа Маркиза?
Я не знаю никаких маркиз, баронесс и графинь!
Но Лысый обещал...
Какой Лысый?
Он меня привез!
И продал тебя мне за сто двадцать марок.
Меня? Продал? Зачем?
Видно, ему деньги понадобились.
Но разве можно человека продать?
Если найдется покупатель.
Он не смеялся, он был серьезен, он стоял в дверях камеры и спокойно,
терпеливо объяснял. Ахмет вообще никогда не суетился в его опасном деле
суетиться нельзя. Но это я узнал позже.
Лицо у него было как бы сдавлено с боков, так что нос выдавался
слишком далеко вперед, и его лицо загорело настолько, что кожа была темнее
зубов и белков глаз. И еще у него были усы я никогда раньше не видел у
людей таких усов. Это были черные, свисавшие на концах усы. Он был похож
на черного сома. Но очень скользкого, верткого и подвижного.
А зачем вы меня купили? спросил я.
Чтобы ты стал таким, как они. Ахмет показал на окно, не
сомневаясь, что я в него уже выглядывал. Храбрым и сильным. Иди за ним,
он показал на стражника. Он тебе покажет, где умыться и так далее.
Потом придешь во двор. Ясно?
Ясно, сказал я. Но ведь Лысый не должен был меня вам продавать?
Не знаю, чего он должен, а чего нет. Я его второй раз в жизни вижу.
Он нечестный человек! Ему велели отвезти меня к Маркизе!
А что такое честность? удивился Ахмет, а стражник засмеялся,
заухал грудным смехом. И мне показалось, что он сейчас начнет бить себя в
грудь волосатыми кулаками.
Ахмет обнял меня за плечи и повел к выходу из камеры.
Не обращай внимания на мелочи жизни, говорил он, и его золотые
зубы отражали свет ламп в коридоре. Тебе повезло, что ты оказался у
меня. Или тебе нравилось вкалывать на кондитерской фабрике?
Нет, не нравилось, сказал я.
Видишь, как хорошо. Я, например, не выношу, как воняют зарезанные
ползуны.
Я с вами совершенно согласен, сказал я. Там дышать невозможно.
Я раньше и не думал, что спонсоры едят плоть.
Проще, мой милый, проще. Жабы жрут себе подобных, а нам вешают
лапшу на уши, будто они чистенькие вегетарианцы.
Я невольно оглянулся не слышит ли ктонибудь. Ахмет заметил мое
движение, усмехнулся, пропустил меня первым в дверь.
Вечерело. Синева залила двор, схожий со двором крепости, правда,
стены ее были невысоки, а ворота были решетчатыми, и потому сквозь них был
виден луг, потом лес, над которым виднелся клочок зеленого закатного неба.
Люди, которых я условно называл артистами, прекратили бой и стояли,
глядя на нас.
Мальчики, сказал Ахмет, я вам новенького привел. Хотите
ласкайте, хотите бейте, только чтобы костей не ломать, поняли, гады? Он
мои деньги. А то я вас знаю: утром проснулись нет Петра Петровича. А где
он?
Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал
выкрикивать в нем тоже было чтото актерское:
А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!
От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все
это, к сожалению, имеет отношение ко мне.
Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.
Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие
квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались
булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам,
которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они
переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала
очищали себя от пота и пыли специальными скребками.
Прупис, сказал Ахмет, ты распорядишься по части новенького?
А куда его? спросил приземистый горбун.
Положи на койку Армянина, сказал клоун Ахмет. На улице было
видно, что лицо его раскрашено подведены глаза, подрисованы брови,
нарумянены щеки. Неужели ему все можно?
Не стоит, сказал квадратный Прупис, ребята будут недовольны.
Недели не прошло, как армянин погиб.
Объясни, что другой свободной койки у нас нет.
А они его прибьют.
Побьют мне такой не нужен.
Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было
немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?
Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.
Мыться пойдешь? спросил Прупис.
А можно?
Если ты не заразный.
Что вы, меня доктор смотрел!
Доктор? Тут уж Прупис удивился. Где он тебя нашел?
Дома, сказал я.
Чудеса, да и только, сказал Прупис. Что за дом такой?
Я убежал, сказал я. А потом меня сюда привезли.
Ага, слышал, согласился Прупис.
Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился
к душу. Я зашел туда следом.
Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек
должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что
смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком,
который хотя бы сказал: «Я не буду тебя бить!»
Душевая была разделена на кабинки без дверей Прупис показал мне на
крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал
кусок мыла я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся. Прупис дожидался
меня. Когда я вышел, он сказал:
Ты долго.
Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.
Я грязный был. После кондитерской фабрики.
Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.
Потом расскажешь, отмахнулся он.
Он повел меня к одноэтажному зданию чемто жилье воинов было похоже
на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары,
а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была
тумбочка, а стены в изголовье коегде были разрисованы. Там были
изображены воины или голые женщины что выдавало вкусы моих сожителей.
Я знал, что убегу отсюда и как можно скорее. Мне хотелось увидеть
Ирку, меня тревожил новый подвал в нем пахло жестокостью. Я точно
ощущал: дом и двор все вокруг было пронизано злобой и насилием.
Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Коекто из воинов уже
вернулся в свою комнату один чтото зашивал, сидя на кровати, несколько
человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей...
Прупис подвел меня к кровати у стены и сказал:
Здесь будешь спать.
Потом поглядел на меня, пощупал мои штаны, сшитые из куска мешковины,
и спросил:
Ты настоящую одежду раньше носил?
Жилистый, худой смуглый человек, сидевший на соседней койке, сказал:
Он дикий, лесной. На что ему штаны в лесу?
Сам засмеялся, и ктото за столом поддержал его смех.
Изза стола поднялся грузный усатый человек со лбом, изуродованным
бугристым шрамом, и сказал:
Мастер, мы не хотим, чтобы он спал на койке Армянина.
Господин Ахмет велел, сказал Прупис, который был смущен словами
усатого. Я ему сказал недели не прошло, а он приказал.
Пять дней, сказал жилистый смуглый сосед. У него были раскосые
черные глаза.
Мое дело подневольное, сказал Прупис. А вы как хотите.
Потом он обернулся ко мне:
Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.
Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа
они переоделись и что удивительно, оказалось, что у них не только есть
штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и
рубашки или куртки здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров.
Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем
меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.
Я прошел к койке, она была теперь моя. «Какой Армянин? думал я.
Куда он уехал? Или умер?»
На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне
койка понравилась у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел,
чтобы попробовать, мягкая ли она.
Ты чего расселся? раздался голос.
Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.
А ну, долой с койки!
Я поднялся.
Простите, сказал я, но господин Прупис сказал, что я тут буду
спать.
Ах, господин Прупис ему сказали! с издевкой в голосе повторил
усач. Шрам на его лбу стал багровым. Быстрым, резким движением он ударил
меня кулаком в щеку, и я, не ожидая такого нападения, упал на койку.
Никто не остановил усача, а все начали смеяться, словно увидели
забавное зрелище.
За что? выкрикнул я.
А вот за это! Усач размахнулся, поднял ногу в башмаке и ударил
меня по ноге носком башмака.
Я взвыл от боли.
А ну, на пол! зарычал усач, который уже распалил себя так, что
мог меня убить.
Я сполз с койки на пол и постарался забраться под нее, но черный
башмак доставал меня, загонял глубже, в пыль в темноту было больно и
страшно. Но я же ни в чем не виноват! Когда наказывают любимца, всегда
известно, почему! То ли ты разбил чашку, то ли украл пищу. Но здесь? За
что?
Брось его, Добрыня, сказал мой смуглый сосед, который сидел на
соседней койке и не участвовал в моем избиении. Он же не знал, что
Армянин был твоим корешом. Он дикий.
Ладно, сказал усач, не буду на него времени тратить. Только
ты, мозгляк, учти! Если посмеешь лечь на койку Армянина, убью!
А что мне делать? спросил я, выбираясь изпод койки, пыльный и
покрытый паутиной. Вид у меня, конечно же, был жалкий. И воины, вставшие
изза стола и подошедшие поближе, чтобы полюбоваться избиением,
засмеялись. А я готов был заплакать!
Будешь спать на полу, усмехнулся усатый Добрыня.
Я поднялся и только тут увидел, что я с Добрыней одного роста.
Но он был страшный, а я я никому не страшен.
А теперь, сказал он, и ухмылка не исчезла с его наглой рожи, ты
поцелуешь мне руку. На!
Он протянул ко мне кисть руки и, чтобы всем было смешнее, изогнул ее
поженски. Рука подползла к моему лицу, ногти были обломаны, под ними
черная грязь.
Ну!
И тогда я укусил его за тыльную сторону кисти. Я сделал это
инстинктивно. Я сам испугался понял, что теперь мне пощады не будет.
И тут же раздался отчаянный вопль Добрыни:
Он мне руку прокусил! Он ядовитый, да? Ах ты, сволочь!
Он накинулся на меня, как ураган, но теперь я уже понимал, что меня
ничто не спасет и под койкой от него не укрыться. И я стал отбиваться.
Сначала я отбивался неразумно, бестолково, стараясь лишь избежать
ударов, но боль и обида заставили меня отскочить и постепенно я стал
соображать, что к чему. Более того, мне удалось уклониться от прямого
зубодробительного удара Добрыни и, уклонившись, как следует врезать ему в
подбородок, так что тот замычал и на секунду прекратил меня бить, потому
что схватился за челюсть.
А я уже озверел я сам перешел в нападение.
Конечно, я не имел такого опыта, и все мои драки были драками с иными
любимцами, и нас обычно быстро растаскивали хозяева, но все же я в драках
не совсем новичок и, кроме того, я был куда моложе и подвижнее Добрыни.
Я боялся, что остальные воины накинутся на меня и задушат, но они
окружили нас широким кольцом и наблюдали нашу драку, как драку двух
петухов с криками, сочувственными возгласами. У меня вскоре обнаружились
свои болельщики, о чем я догадывался по крикам, следовавшим за каждым моим
удачным ударом.
Я пришел в себя и убедился, что успеваю отскочить или уклониться от
удара, к чему Добрыня оказался совершенно неспособен. Несколько раз я
таким образом наносил ему чувствительные удары, тогда как его молоты не
достигали цели.
У него был разбит нос и сочилась кровью губа. Я попал ему в глаз и не
без злорадства подумал, что глаз у него затечет.
Добрыня все более терял присутствие духа. Видно, он привык к слабым
противникам либо счел меня не стоящим внимания и потому не собрался
вовремя с силами, но теперь я его уже теснил и знал без сомнения, что
через минуту он будет у моих ног.
По гулу толпы зрителей, удивленному и, как мне казалось, угрожающему,
я понимал, что мне надо спешить, прежде чем ктонибудь кинется ему на
помощь.
Но тут события приняли непредвиденный для меня оборот: Добрыня
отскочил от меня и почемуто побежал вдоль ряда кроватей. Ничего не
понимая, я стоял, пытаясь перевести дух и вытирая кровь из рассеченной
брови, которая заливала глаз.
Эй! крикнул ктото.
И я увидел, что Добрыня несется ко мне, высоко закинув за голову
небольшой боевой топорик. Его лицо было залито кровью, и я подозреваю, что
в бешенстве он не соображал, куда он несется.
От смерти меня отделяли секунды, и потому я сразу перепрыгнул через
койку, а зрители раздались, пропуская меня.
Добрыня перепрыгнуть через койку не сумел: зацепившись башмаком, он
упал поперек нее и захрипел, дергая ногами, словно продолжал бежать.
Именно в этот момент в спальню вошел Ахмет в сопровождении
квадратного Пруписа.
Они сразу увидели беспорядок, и Ахмет, умевший делать вид, что ничего
особенного не произошло, даже если произошло землетрясение, спросил
негромко:
Что здесь за бардак?
Наступила тишина.
Он... на меня подло напал... произнес Добрыня, стараясь
подняться, но ноги его не держали.
Топор выпал из его руки и громко ударился об пол.
А ты что скажешь? этот вопрос относился не ко мне со мной никто
не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу.
Добрыня его учил, сказал чернявый.
Я до этого подлеца... я до него... ему здесь не жить... хрипел
Добрыня.
Топором учил? спросил Ахмет.
Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина.
Он бы на танке учил... Он сначала новенького измордовал, сказал
он, а потом велел руку целовать.
А новенький руки не целует? заинтересованно спросил Ахмет.
Не любит.
Ктото засмеялся.
Я так устал, словно весь день таскал тяжести вотвот упаду.
А ты садись на койку, сказал Прупис. В ногах правды нет.
Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я поймал
ее тряпка была влажная.
Вытрись, сказал он.
Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец
помещения, где над его койкой висело несколько плакатов, изображавших
обнаженных женщин в соблазнительных позах.
Я вытер лицо.
Он подло не делал? спросил Прупис у чернявого.
Нет, только укусил Добрыню за руку.
Ладно, сойдет.
Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и,
опершись пальцами о него, сказал со значением:
Я молчал я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто
его забьет сам виноват.
Правильно, крикнул ктото. Весело, со смешком.
Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.
Он изза койки, сказал чернявый. Армянин на ней спал, его
кореш.
Я знаю это лучше тебя, сказал Ахмет. Но я Добрыню не натравлял.
Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?
Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.
Тогда разрешите представить, Тимофей... Как тебя по фамилии?
Хозяевами были Яйблочко, сказал я.
Дурак, сказал Ахмет. Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был
любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.
Но я уже тоже был не тот, как час назад.
Пускай попробуют, сказал я.
Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов
научить человека умуразуму.
Господин Ахмет почесал в затылке.
Какую мы ему фамилию дадим? спросил он.
Чапаев! крикнул ктото издали. У нас Чапаева убили.
Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь...
Пускай будет Ланселот, сказал чернявый. Ланселота у нас давно
убили.
Добро, сказал Ахмет. Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный
рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная.
Оправдаешь?
Оправдаю, сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И
не мечтал, что у меня когданибудь будет фамилия. Мне говорила когдато
Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но,
честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у
меня есть. И красивая.
Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот... будто конфетку
перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.
И на афише будет неплохо звучать, сказал Ахмет. Тимофей
Ланселот.
В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили
пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.
Когда ктото из моих соседей а их в комнате было более двадцати
просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту,
воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный
перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела
дверь пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не
убивать.
Остальным до меня и дела не было.
Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской
фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений,
разговора, мытья, завтрака здесь, в отличие от фабрики, собрались
сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати,
которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что
так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из
которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или
покорно ждать решений судьбы.
Проснулся? спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей
стороне во время драки с Добрыней. Как спалось?
Отлично, сказал я.
Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.
Ты из любимцев, да? спросил он.
Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается
весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.
Не хочешь, не говори не все ли равно, под какой легендой
помирать, а, Ланселот?
Меня зовут Тимофеем, сказал я. Тимом.
Странное имя. Никогда не слышал.
Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа
Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.
Крестьянские дети? Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.
Значит, из инкубатора, сказал сосед. Значит, любимец. Или из
идеальчика. Ну, признавайся?
Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я
знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была
тесной.
Чернявый смотрел на меня с улыбкой.
А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил.
И всю Россию.
Россию покорили спонсоры, сказал я.
Зови меня Батыем, сказал мой сосед. А вообщето я Вова. Вова
Батый, добро?
А почему у нас имена какието дикие?
Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.
Значит, мы рыцари? А что это значит?
Вова Батый провел меня в умывальню очередей тут не было.
В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли
блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не
потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый
кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не
ожидал сопротивления от такого щенка, как я.
Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный
Прупис с нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они
сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.
После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во
двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было
прохладно.
Рабы принесли оружие кипы мечей и копий. Мы все по очереди
подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне
выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.
Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю я его уже
выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим
приятелем?
Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.
Что мы здесь делаем? спросил я.
Ничего, отдыхаем, сказал Батый.
Что мы должны будем делать?
Сегодня?
Сегодня и потом.
Сегодня будем тренироваться. А потом драться.
Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную
солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.
Мальчики! крикнул Прупис. Подтягивайтесь ко мне поближе.
Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня
страха, ведь человек должен всегда бояться дрессировщика, спонсора,
сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь нет. И в этом
был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где
царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть.
Наверное так, подумал я, чувствуют себя гусеницыползуны, когда их
привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними
сделают, но трепещут каждой ворсинкой.
Сегодня, сказал Прупис, видя, что все его слушают, мы
отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка
обязательна. Для ветеранов по желанию.
Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице.
Такие, как он, не прощают обид.
Увольнения будут? спросил он.
У тебя не будет, сказал Прупис. Посиди в казарме.
За что такая немилость, господин?
За то, что плохо учил новенького.
Тут все обернулись ко мне.
Честно сказать, этот мерзавец меня застал врасплох, Добрыня
недобро улыбнулся. Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу
размажу. А вот когда это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже ждать
порку, чем когда тебя порют.
Эта сентенция развеселила воинов.
А я думаю, сказал Батый, что ты боишься прибавить себе
пластырей.
Добрыня обернулся ко мне и подмигнул:
Да я хоть сейчас!
Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг, мне
никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но
главное не бояться. Даже странно, что я тогда так подумал ведь я
привык подчиняться хозяевам.
А я доволен, сказал молчавший до того квадратный Прупис.
Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить я бы его выгнал
или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря
за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом
биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази лучше жить нормально,
чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел хочешь случайно спиной на
копье напороться?
Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он
ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека,
который произносит про себя ругательства.
Вот и отлично, сказал Прупис. Начинаем!
Ветераны а их оказалось среди нас человек семьвосемь медленно
побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и
выстроились в две шеренги лицом друг к другу.
Я не задавал вопросов. Я уже понял чем меньше вопросов, тем дольше
проживешь.
Рукоять меча была удобной, видно ктото не раз держал его в руках
даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.
Против меня стоял плотный длинноволосый брюнет. Ноги он поставил
широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже меня, и ему не
приходилось для этого нагибаться.
Прупис подошел ко мне и встал рядом.
Гурген, сказал он брюнету, смотри, не задень новичка.
Пускай защищается, сказал тот без улыбки.