17
Прием господина Бедейкера в редакции журнала «Поле–полюшко» состоялся
в 17.30 того же дня. К этому времени фанберрского гостя уже ждали все
сотрудники редакции и приглашенные. В последний момент стало известно, что
не приедет Н.Р. Многие облегченно вздохнули, полагая, что отсутствие Н.Р.
создаст во время приема и банкета непринужденную обстановку. Все толпились
в конференц–зале, украдкой поглядывая на расставленные в виде буквы «Т»
столы с угощениями и напитками.
– Теперь так, – приставал к Индею Гордеевичу известный в Мухославске
писатель–почвенник Ефим Дынин, – а ежели я, к примеру, спрошу его про
Общий рынок? Запросто спрошу, напрямки. Тогда что?
– О чем угодно, – советовал Индей Гордеевич, – только не об Общем
рынке.
Публицист Вовец, успевший к этому времени по–тихому опрокинуть бокал
сока под болгарский огурчик, встрял с шуткой:
– А вы его спросите, почем помидоры на Общем рынке, так?
– Какие помидоры? – не понял шутку Дынин.
– Да это шутка, так? – захохотал Вовец. – Шутка!
– С шутками тоже поосторожнее, – строго заметил Индей Гордеевич.
– А если я, к примеру, спрошу, как у них с крупным рогатым скотом?
Запросто, напрямки, а?
– У них хорошо с крупным рогатым скотом, – скрывая раздражение,
ответил Индей Гордеевич. – А если не о чем спрашивать, то лучше помолчать.
Художник Дамменлибен только что повесил на стену игривый
коллаж–монтаж и, стоя рядом, наблюдал, какое впечатление коллаж–монтаж
производил на присутствующих. Затея Дамменлибена представляла собой
красочное панно на темы «Вальпургиевой ночи» в воображении художника. Лица
сотрудников и писателей, вырезанные из фотографий, были приклеены к
мужским и женским телам, взятым из полупорнографических журналов. В самом
центре панно плотоядно улыбающийся Алеко Никитич с телом
культуриста–производителя взирал на Глорию с ярко выраженными русалочьими
бедрами. Образы не соответствовали оригиналам, и все спрашивали у
Дамменлибена, что он хотел этим сказать.
– Б–б–леск! – хохотал Дамменлибен. – Дико смешно!
– Ты все–таки, Теодор, зад Глории заклей, – советовал Индей
Гордеевич, – она может обидеться.
– Ч–че–п–п–уха! – кричал Дамменлибен. – Вы мою Нелли знаете она умная
женщина все свои люди а как Ригонда?
– Ригонда ничего, – довольно ответил Индей Гордеевич, ища глазами
Ригонду, которая кокетничала в углу с Бестиевым.
Тело Ригонды было взято из рекламы женских колготок во французском
журнале «Она». Поэт Колбаско и Людмилка были изображены под роскошным
одеялом, изо рта у Колбаско торчал пузырь с надписью: «Ку–ку!".
Группа развратных фигур с головами Ольги Владимировны, вахтерши Ани,
жены Свища и жены Зверцева танцевала вокруг сатирика Аркана Гайского, у
которого на самом интересном месте висел большой амбарный замок.
Почвенник Ефим Дынин после долгих поисков нашел наконец свое лицо,
смонтированное с конской фигурой, снабженной всеми конскими деталями.
– Непохоже, Теодор, – корил он Дамменлибена, – совсем непохоже.
– Д–да б–б–рось ты Фимуля! – кричал художник. – Ты же т–т–талантливый
писатель!
Публицист Вовец, пользуясь неразберихой, хватанул еще бокал сока и
хотел уже было наполнить следующий, как в конференц–зал вбежал
возбужденный Свищ и прошептал таинственно:
– Приехали!
Все присутствующие, в том числе и недовольный Вовец, направились к
дверям встречать господина Бедейкера.
Улыбающийся, хорошо пахнущий, в шикарном темно–синем костюме господин
Бедейкер вошел в редакцию в сопровождении Алеко Никитича в строгом черном
костюме и Глории в вишневого цвета бархатном платье. Алеко Никитич
представил Бедейкеру собравшихся, и все проследовали в конференц–зал.
– О–о! – обрадовался Бедейкер, увидев коллаж–монтаж. – Русский
эротик!
Алеко Никитич, для которого панно явилось полнейшей неожиданностью,
гневно взглянул на Дамменлибена и, улыбаясь, сказал Бедейкеру:
– Домашнее баловство в узком кругу...
– О–о! – закричал Бедейкер, узнав на панно Глорию. – Грандиозно! – Он
сравнил изображение с Глорией. – Фэнтэстик! Завидую! – Последнее уже
относилось к Алеко Никитичу.
– Шутливая гипербола, – нараспев произнес он.
– О–о! – изумился Бедейкер, обнаружив Ефима Дынина с конской фигурой.
– Кентавр!
– Очень приятно, – смущенно поклонился Дынин. – Ефим Дынин,
почвенник...
– Наш крупный прозаик, – представил его Алеко Никитич. – Земной
художник, пахарь...
– Это видно! – сказал Бедейкер, указывая на конскую фигуру
писателя–почвенника. – Эротическая тема... Наш журнал серьезно изучает
этот вопрос...
– Мы тоже, – сказал Алеко Никитич, уничтожая взглядом Дамменлибена. –
А вот и автор!
– О–о! – обрадовался Бедейкер. – И давно это у вас?
– Мы, господин Бедейкер, – гордо и неожиданно четко сказал
Дамменлибен, – когда на территорию Германии вошли, немок не трогали...
– Господин Бедейкер, – пригласил Алеко Никитич, – прошу за стол! Чем
богаты, тем и рады!
За горизонтальную часть Т–образно составленных столов сели господин
Бедейкер, Глория, Алеко Никитич, Ригонда и Индей Гордеевич. В
непосредственной близости от них за вертикальной частью расположились
сотрудники редакции и гости первой гильдии. В самом конце устроились
машинистка Ольга Владимировна, вахтерша Аня и гости второй гильдии. Столы
ломились от еды и разноцветных соков, разлитых по кувшинчикам и графинам.
– Попрошу наполнить! – встал Алеко Никитич.
– А кто уже наполнил? – пошутил Вовец.
– Того попрошу помолчать! – не понял шутки Алеко Никитич.
Вовец недовольно хрустнул болгарским огурцом, и наступила тишина.
– Уважаемый господин Бедейкер! – провозгласил Алеко Никитич. –
Дорогой Чарльз! Год назад в далекой, но теперь уже близкой нам Фанберре ты
изъявил желание продолжить нашу дружбу в Мухославске. Сегодня твое желание
сбылось. Это еще раз говорит о том, что при наличии доброй воли и
непредвзятого отношения к существующей действительности нет никаких
преград на пути к взаимопониманию и взаимопроникновению на основе
взаимодоверия и взаимоуважения. Жители Мухославска с пристальным вниманием
и глубоким интересом следят за развитием австралийской литературы, а в
книжных магазинах Фанберры произведения наших мухославских авторов не
залеживаются. У вас есть что посмотреть, а у нас есть что показать. Наши
взаиморазногласия разделяет экватор, но наши взаимосимпатии соединяет
меридиан. Успехов тебе, Чарльз! Процветания твоему журналу! Мир твоему
дому!
«С ответной речью выступил г–н Бедейкер. Речи руководителей двух
журналов были выслушаны с большим вниманием и неоднократно прерывались
аплодисментами».
(Из газеты «Вечерний Мухославск»).
Банкет продолжал развиваться по присущим ему законам, и уже через
полчаса все вдруг разом громко заговорили. Каждый брал слово и, пытаясь
перекричать остальных, говорил о своем. Бедейкер оказался большим
любителем соков и закусок. Вскоре один свой глаз он положил на Ольгу
Владимировну, а другим бесконечно подмигивал жене Свища, которая, посчитав
это правилом хорошего тона, тоже стала подмигивать Бедейкеру. Сам же Свищ,
полагая, что Бедейкер дружески подмигивает ему, начал отвечать тем же, чем
вызвал у Бедейкера нехорошие подозрения. Подозрения усугубились еще и
тостом, с которым Свищу удалось прорваться.
– Друзья мои! – сказал Свищ, излучая ласку. – Предлагаю выпить за
нашего наставника, которого мы между собой величаем Никитичем, и за его
обаятельную женушку! Им мы обязаны журналом нашим замечательным, яствами
сегодняшними неописуемыми, гостем нашим ласковым! Урашеньки!
Гип–гип–урашеньки! – И Свищ, пригубив бокал с соком, подмигнул Бедейкеру.
«Дамы пьют стоя, мужчины – на коленях, так?" – пошутил с другого
конца стола Вовец».
(Из анонимной записки на имя Н.Р.)
– Скажите ему, чтобы прекратил! – прошептал Алеко Никитич Индею
Гордеевичу.
– Слушай, Бедейкер! – неожиданно возник Ефим Дынин. – Вот я тебя
запросто спрошу, напрямки: почему ты почвенников не печатаешь?
Переводчица, схватившая было кусок холодца, положила его обратно на
блюдо и перевела вопрос Бедейкеру.
А Дынин настаивал:
– Мне твои шиллинги не нужны. У меня, слава богу, коровенка есть и
свинки бегают, но почему ты почвенников не переводишь?
Бедейкер постучал вилкой по бокалу. Алеко Никитич сделал то же самое.
Наступила относительная тишина, в которой повисла фраза Ольги
Владимировны: «А он мне нравится!".
– Господа! – с трудом поднялся Бедейкер. – У вас, как я слышал, лежит
интересное произведение, которое может иметь успех у нашего читателя...
Дорогой Алеко! Пользуюсь случаем и большим количеством людей и грошу тебя
передать в мой журнал эту рукопись.
– Слушай, Бедейкер! – хлопнул его по плечу Ефим Дынин. – А ты мне на
вопрос не ответил. Почему ты почвенников не печатаешь?
– Во–первых, Чарльз, – с дипломатическим дружелюбием сказал Алеко
Никитич, – нехорошо выведывать редакционные тайны, а во–вторых, вопрос с
публикацией этого произведения еще не решен...
– Это чудо, господин Бедейкер! – буквально зашлась Глория. –
Австралия будет в восторге!
Алеко Никитич под столом наступил ей на ногу и продолжал:
– У нас и без того много талантливых писателей. Бестиев, к примеру,
сейчас закончил интересную повесть...
– Спасибо! – сказал Бедейкер. – Наш читатель знает имя Бестиев...
– Могу взять псевдоним! – подскочил Бестиев. – Волков... Чем плохо?
А? Ну чем плохо–то?
– Как волков ни корми, он все в лес смотрит! – сострил Колбаско.
– Пошли танцевать, господин Бедейкер! – вдруг вскочила со своего
места Ольга Владимировна. – «Я цыганочку свою работать не заста–а–авлю...»
И, тряся плечами и грудью, Ольга Владимировна стала надвигаться на
Бедейкера.
Алеко Никитич захлопал в ладоши, отметив находчивость редакционной
машинистки, и еще раз мысленно пообещал ей посодействовать в вопросе
отдельной квартиры.
Все хлопали до тех пор, пока Ольга Владимировна вконец не затанцевала
господина Бедейкера. И когда он, обливаясь потом, приложился к ее руке,
она неожиданно притянула его за уши и впилась отчаянным длительным
поцелуем одинокой женщины.
– За простых работников журнала! – заверещал Аркан Гайский. – Без них
мы – ничто! За Ольгу Владимировну!
А Ольга Владимировна внезапно побледнела и выбежала из
конференц–зала. Включили магнитофон, и начались танцы. Жена Свища выбрала
Алеко Никитича. Свищ – Глорию. Индей Гордеевич пошел с Ригондой. Остальные
– кто с кем.
– Прижми меня, Индюша, – прошептала Ригонда.
Но, странное дело, Индей Гордеевич почувствовал прежнюю
индифферентность по отношению к супруге. Он танцевал с ней, смотрел на нее
совершенно спокойно, прижимал по ее просьбе, но никаких возбуждающих токов
не получал, да и, очевидно, не продуцировал.
– Труп! – сказала Ригонда и освободила его от обязанности партнера.
Индей Гордеевич сел опять за стол, пожевал цыплячью ножку и начал
тупо наблюдать за вихрем невероятнейших сексапильных па, которые Ригонда
выделывала с Бестиевым. Но Индея Гордеевича это вовсе не волновало.
«Вот и опять», – подумал он.
Свищ наяривал вприсядку под Тома Джонса.
Прием по случаю приезда господина Бедейкера постепенно обрел
непринужденность. Самого высокого гостя атаковали хозяева.
«У вас легко, – говорил Гайский, – у вас все можно. А у нас сатирикам
трудно. Душат. Завидуют. Надо иметь большое гражданское мужество».
(Из анонимной записки на имя Н.Р.)
– А у меня, – Вовец опрокинул рюмку, – есть некие претензии к вашему
Кортасару.
– Кортасар не их, – сказала переводчица, – Кортасар –
латиноамериканец.
Бедейкер кивнул.
Колбаско воровато гладил под столом руку переводчицы и взрывался
каламбурами.
Вахтерша Аня внесла из подсобки раскаленный самовар и стала обносить
гостей чаем, ошпаривая и обливая танцующих.
– А–а–а! – доносилось из коридора. – А–а–а!
– Ольга Владимировна лишнее перетанцевала. Надо ее успокоить, –
доверительно сказал Алеко Никитич жене Свища.
– Я ее отвезу домой! – обрадовался Аркан Гайский и выскочил в
коридор.
Через короткое время опять из коридора раздалось душераздирающее
«а–а–а!", и в конференц–зал вбежал красный Гайский.
– Кусается, стерва! – сказал он, рассматривая следы зубов Ольги
Владимировны на своем левом предплечье.
– Теодор, – обратился Алеко Никитич к Дамменлибену, – уложите ее в
моем кабинете.
Господин Бедейкер вдруг встал и попытался направиться к выходу.
Бестиев подскочил к нему и, взяв под руку, повел в сторону туалета.
– Его надо отправить в гостиницу, – сказала переводчица. – Он устал.
– Я тоже так думаю, – зевнул Алеко Никитич, обращаясь к Индею
Гордеевичу. – Берите Ригонду, проводим Чарльза, а потом мы с Глорией
подбросим вас домой.
Ведя господина Бедейкера из туалета, Бестиев снял с себя маленький
медный крестик, купленный им за двадцать крон в Праге, и почти насильно
надел его на шею дорогого гостя.
– Мой презент! – говорил он. – Память! Чистое золото! Мы все –
христиане.
Когда они вошли в конференц–зал, Бедейкер бросился к своему
объемистому портфелю и вынул из него красивую довольно большую коробку.
– Мой презент! – Бедейкер протянул Бестиеву коробку. – Магнитофон!
Четыре скорости! – Мы все – христиане!
– Ну, спасибо, – сиял Бестиев. – Надо же! Ну, спасибо! Я–то ему
золотой крестик просто так подарил, а он... Надо же!
– Бестиев такой же христианин, как я римский папа! – сказал Аркан
Гайский на ухо Вовцу, но так, чтобы слышали все остальные.
Предприимчивый Колбаско мгновенно снял с руки часы «Слава» и
защелкнул их на правом запястье Бедейкера.
– Мой презент! – Он поднял руку Бедейкера с подаренными часами так,
как поднимает рефери на ринге руку победителя. – На двадцати семи камнях!
Индей Гордеевич сбегал в свой кабинет и приволок большой бюст
Горького.
– Мой презент! – сказал он и поставил Алексея Максимовича к ногам
Бедейкера.
– Это редакционный бюст, – уточнил Алеко Никитич.
– Наш презент! – поправился Индей Гордеевич, глядя на портфель
австралийца.
Свищ отцепил от жены брошь и приколол ее на лацкан господину
Бедейкеру.
– Наш презент! – поцеловал он гостя. – Супруженьке.
«А, хрен с ним! – крикнул Ефим Дынин и преподнес господину Бедейкеру
вынутую из кармана пиджака небольшую икону XVI века. – Молись, брат, да
помни почвенников!»
(Из анонимной записки на имя Н.Р.)
Растроганный Бедейкер улыбался и кланялся, принимая эти проявления
искренней дружбы и расположения, повторяя бесконечно: «Спасибо, спасибо»,
– но из своего портфеля больше ничего не доставал.
– В таком случае поехали, – сказал Алеко Никитич переводчице.
Бедейкер и переводчица сели в выделенную гостю «Волгу», а Алеко
Никитич с Глорией – в «Волгу» редакционную. Минут через пять появился
Индей Гордеевич.
– Ригонда еще потанцует, – сказал он, усаживаясь. – Ее Бестиев
проводит.
Прошел приблизительно час. Бедейкера благополучно сопроводили до
гостиницы и завезли домой Индея Гордеевича.
– Ты отдыхай, – задумчиво сказал Алеко Никитич Глории, – а я заеду в
редакцию, молодежь разгоню...
Конференц–зал опустел. За столом ел и пил Вовец, полемизируя с
разомлевшим Колбаско.
– Мне твои подачки не нужны, – говорил Вовец. – Я прекрасно помню,
что должен тебе шесть сорок. И я их к зиме тебе отдам.
– Кому должен – прощаю! – отвечал Колбаско.
– Унижения не терплю! – говорил Вовец. – К зиме все отдам до копейки!
– Кому должен – прощаю! – отвечал Колбаско.
– А за это могу и по роже! – говорил Вовец.
– Кому должен – прощаю! – отвечал Колбаско.
– Почему вы не идете домой? – спросил Алеко Никитич, сдирая со стены
коллаж–монтаж Дамменлибена.
– Мы отпустили Аню, – сказал Вовец, – и остались на ночное дежурство,
чтобы ничего не случилось...
– Ступайте домой! – почти приказал Алеко Никитич. – Несотрудникам
запрещено находиться в помещении редакции в нерабочее время!
Колбаско, пошатываясь, встал.
– Я не могу идти домой, Алеко Никитич... Мне все там... напоминает об
утраченном счастье...
– Не распускайте нюни, Колбаско! Проявите такое же мужество в жизни,
какое вы проявляете в поэзии. Позвоните Людмилке и не валяйте дурака...
Давайте я наберу номер...
Они прошли в незакрытый кабинет Индея Гордеевича.
Когда в трубке послышался сонный женский голос, Алеко Никитич передал
трубку Колбаско и шепнул:
– С богом!
– Людмилка! – сбивчиво заговорил Колбаско. – Это я... Это я,
Людмилка!.. Я!.. Я сейчас приеду и заберу тебя!.. Людмилка?.. Это я!.. Я
абсолютно трезв!.. Мы с Алеко Никитичем принимали Бедейкера из Фанберры...
Спешу к тебе!.. Спе–шу!..
Колбаско положил трубку.
– Ну? – нетерпеливо спросил Алеко Никитич.
– Вы ее не знаете, – захныкал Колбаско. – Она гордая... Она ни за что
не вернется...
– Женщины любят силу, Колбаско. Оторвите ее от матери...
– Прямо сейчас?
– Да. Прямо сейчас. Поезжайте и оторвите.
Алеко Никитич привел Колбаско в конференц–зал. Вовец ел и пил,
получая несказанное удовольствие.
– Не желаете? – предложил он Алеко Никитичу тоном хозяина.
– Вовец, помогите Колбаско добраться до Людмилки, – сказал Алеко
Никитич.
– Унижаться? – спросил Вовец, явно не желая вылезать из–за стола.
– Это их дело. Давайте, Вовец.
Вовец нехотя встал.
– Ну, что? Посошок? – тоскливо сказал он.
– Никаких посошков! Марш домой!
– Ах, так! – оскорбился Вовец. – Ноги моей больше не будет в этом
доме! Позовете еще! Белого коня пришлете! А я вам вот покажу!
– Позовем, позовем, – говорил Алеко Никитич, подталкивая обоих к
выходу. – И коня белого пришлем...
– А вот я вам покажу! – кричал Вовец.
– А вы нам вот покажете, – соглашался Алеко Никитич.
Решив объявить вахтерше Ане выговор в приказе за самовольную отлучку,
он направился в подсобку посмотреть, выключены ли краны газовой плиты.
Проходя мимо своего кабинета, он захотел удостовериться в том, что кабинет
заперт, но дверь неожиданно поддалась, и, когда Алеко Никитич щелкнул
выключателем, то увидел картину, поразившую его в самое сердце,
заставившую разочароваться коренным образом в таких понятиях, как
«дружба», «благодарность», «человеческое отношение», и предрешившую в
конце концов его дальнейшую судьбу главного редактора журнала
«Поле–полюшко».
На черном кожаном диване, рядом с глубоко спящей машинисткой Ольгой
Владимировной, храпел в одних трусах, но при пиджаке с галстуком, художник
Теодор Дамменлибен, положив волосатую ногу на стол Алеко Никитича.
С–с–с... Вот оно что! Друг семьи!.. На редакционном кожаном диване!..
Использовав опьянение!.. По–воровски!.. Эх, Ольга Владимировна!.. И это в
тот момент, когда вам по–отечески уже почти поставили вопрос о
предоставлении отдельной квартиры!.. С–с–с... В кабинете старого дурака
Алеко! А если бы заглянул сюда господин Бедейкер!.. Вот уж достойный
материальчик для белогвардейской газетенки!..
И, не помня себя от гнева, брезгливости и разочарования, Алеко
Никитич закричал:
– Вон отсюда!
Теодор Дамменлибен вскочил и почему–то первым делом стал
причесываться.
– Вон отсюда! – снова закричал Алеко Никитич.
Ольга Владимировна шевельнулась, но не проснулась.
– Слушайте Никитич по–моему у Бестиева с Ригондой трали–вали, –
спешно одевался Дамменлибен, – Петеньку завтра к теще на дачу везти бардак
австралиец хороший мужик жара...
– Чтобы через пять минут ни вас, ни этой женщины в редакции не было!
– сорванным голосом прокричал Алеко Никитич.
– Никитич это вы з–з–ря Олюхин хорошая девушка одинокая, – уже вслед
вышедшему главному редактору говорил Дамменлибен.
Алеко Никитич сел на лавочку в садике перед зданием редакции и стал
ждать, пока они выйдут. Первым появился Дамменлибен. За ним, еле
передвигая ноги, Ольга Владимировна.
– Спать хочу! – ныла она. – Спать хочу! Домой хочу!..
– Слушай Олюхин, – сказал Дамменлибен, – п–п–поймаем такси завезешь
меня и поедешь бардак с утра Петеньку на дачу в–в–везти у Нелли расширение
вен она умная женщина...
– Спать хочу! – капризно повторяла Ольга Владимировна. – Спать
хочу!..
Дождавшись, пока они погрузятся в такси, Алеко Никитич прошел в свой
кабинет, еще раз с отвращением взглянул на черный кожаный диван, погасил
свет, запер дверь и проследовал в конференц–зал. Там он налил стакан сока
и впервые в жизни выпил его варварским способом – залпом.
«Всех уволю! – думал он, раскачиваясь на стуле, сонно оглядывая поле
недавней банкетной битвы. – Аню уволю! Машинистку уволю! Дамменлибена
уволю!.. А рукопись напечатаю! Назло всем!.. Без иллюстраций!.. Рапсод –
сволочь! Цыплят недодал, фрукты недодал!..»
Алеко Никитич уже совсем не помнил, что еще полчаса назад хотел
заглянуть в подсобку. Он вышел из редакции, долго искал ключом замочную
скважину двери, наконец нашел ее и, увольняя всех подряд, направился к
машине.
Шофер редакционной машины, который и потом остался шофером
редакционной машины и возил других главных редакторов, говорил
впоследствии, что никогда не видел Алеко Никитича в таком состоянии, как в
ту ночь.
– Гроза, видать, опять будет, – сказал шофер для зарождения
разговора, на что Алеко Никитич, не отличавшийся крепостью выражений,
рявкнул:
– Ну, и хлябь ее твердь!..
Многие жители Мухославска проснулись в ночь с пятницы на субботу от
сильного взрыва, который поначалу приняли за удар грома, тем более что над
городом снова свирепствовала гроза. В некоторых домах вылетели стекла. А
вскоре на городские улицы и крыши зданий начали падать крупные и мелкие
обгоревшие обрывки бумаги с машинописным и типографским шрифтом. В один
двор упала невскрытая банка югославской ветчины, а публицист Вовец,
очнувшийся после вчерашнего и пребывавший от этого в тоске и естественном
физическом затруднении, с удовлетворением обнаружил на подушке болгарский
маринованный огурец, что и воспринял как справедливый дар судьбы.
К середине дня уже весь город знал, что произошло ночью.
«По халатности сотрудников, усугубленной нарушением норм общественной
жизни, краны газовой плиты в подсобном помещении редакции были оставлены
незакрытыми, что привело к утечке газа с последующим его накоплением в
редакционных помещениях. Взрыв произошел либо в результате попадания
молнии во время грозы, либо по иной причине. Вероятность террористического
акта чрезвычайно мала, хотя и не исключается. Человеческих жертв нет.
Материальный ущерб, причиненный редакции и соседним зданиям,
подсчитывается».
(Из материалов расследования)
