8
Неделю спустя шеф нашел человека на его место, и Р.М. получил расчет.
«Экономика должна быть экономной», – процитировал он классика, отдавая
Тане последние заработанные на постоянной работе деньги. Таня не ответила,
и Р.М. опять подумал, что после его возвращения из Каменска она стала
другой. Он думал об этом часто, но ничего не мог изменить, потому что знал
– или воображал, что знал – причину, и понимал, что и Таня должна
перестроиться. Как бы она ни была ему предана, но жизненный уклад для
женщины значит гораздо больше, чем для мужчины, и нужно с этим считаться.
По вечерам они обычно сидели на кухне, чаевничали, Р.М. рассказывал о
сделанном за день, намечал программу на завтра, где и Тане хватало работы
– что–то перепечатать, ответить тому–то на письмо, прореферировать статью.
Таня слушала, едва заметно кивая, и он знал, что она ничего не забудет.
– Рома, – сказала она однажды, – может, мне пойти работать? Тамилла
говорит, что у них в институте есть вакансия старшего экономиста. Я ведь
все–таки...
– Что, деньги кончились? – озабоченно спросил Р.М.
– Нет, деньги пока есть. Но, понимаешь... такая жизнь... случайные
заработки... все время думать, где и как перехватить... Не получается у
меня.
– Почему ты думаешь, что именно тебе нужно...
– Я давно хотела. И не только из–за денег.
– Конечно, тебе недостает толкотни в автобусах, и начальника, который
будет подсовывать тебе самую нудную работу, и...
– Не знаю, может быть, и этого тоже, Рома.
– Таня, ты что, твердо решила?
– Нет, я ведь советуюсь.
– Тогда не надо торопиться, хорошо?
Таня кивнула, и разговор закончился, но Р.М. знал, что еще не раз
придется возвращаться к этой теме, прежде чем Таня сдастся. Не нужно ей
работать. На жизнь хватает. А массивную глыбу переписки и перепечатки, всю
науковедческую канцелярию без Тани ему не сдвинуть. Р.М. гордился, что его
Таня чем–то напоминает Склодовскую – идеальная подруга жизни для
творческого человека. Оказывается, ее это тяготило? Эгоистом Р.М. себя не
считал – ведь и он жил для Тани: приносил в дом деньги, старался быть жене
настоящим другом, а не только мужем, в доме всегда было ощущение теплоты,
так ему, во всяком случае, казалось. Мысль о том, что ему это только
казалось, а на самом деле все, о чем мечтала Таня, может быть, проходило
мимо его сознания, – эта мысль угнетала, и утром Р.М. не смог заставить
себя полностью углубиться в работу над рассказом.
С дневной почтой пришло письмо от Галки. Адресовано оно было им обоим
– ему и Тане, которую Галка не знала. Написала так, наверное, чтобы не
возникло неловкости. Галка действительно решила вернуться – она уже
списалась в дядей, который все эти годы жил на старом месте, и уволилась с
работы, и дала объявление об обмене квартир. Последовательность действий
выглядела странной – по идее, все нужно было делать в обратном порядке. С
точки зрения Романа Михайловича, письмо было чисто женским, лишенным
последовательности и внутренней логики. На Таню письмо произвело
двойственное впечатление. Она будто читала между строк, и хотя сам Р.М. не
видел в тексте ровно никаких намеков на возможные предосудительные
отношения, Таня весь день смотрела на мужа таким взглядом, будто перед ней
была картина «Предатель родины на военно–полевом суде». Р.М. решил не
обращать на эти взгляды внимания, тем более, что в тот же день произошли
еще два события, заставившие забыть о Таниных подозрениях.
Явился Гарнаев – конечно, без предупреждения и в самое неурочное
время, оторвав Романа Михайловича от работы. Был он тих и благопристоен,
положение его на работе вроде бы стабилизировалось, точнее – не сдвинулось
с мертвой точки, и он все еще ждал решения о своем освобождении от
должности. Жаловаться перестал – бесполезно, после приказа нужно будет
начать новый тур.
Они вместе пообедали, разговаривая о погоде. Таня начала мыть посуду,
а мужчины направились в кабинет.
– Извини, – сказал Евгений, – я взял рисунки на день, а продержал
больше недели. Вот что: я запрограммировал их в координатах, каждую точку,
и ввел в машину. Слава богу, пока имею такую возможность.
– Что значит – ввел в машину? – Р.М. поднял брови.
– По строчкам, как телеизображение.
– Зачем? Ты думаешь, это не рисунок, а код?
– Всякое изображение – код, организованный просто или сложно.
– Хотел расшифровать?
– Это же не сообщение, а все–таки рисунки, сделанные под влиянием
каких–то эмоций. Есть игровая программа, называется «Война штабов», сложна
штука, поиск закономерностей в действиях противника. Игра практически
бесконечная, потому что компьютер после каждого хода перестраивает тактику
– все время разгадываешь будто сначала. Я эту программу немного
подработал, и... В общем, выяснилось, что в рисунках есть сложные числовые
последовательности.
– Где именно?
– Везде. В расположении линий, в их толщине, в комбинациях цветов, в
оттенках...
– Извини, но еще более сложные закономерности можно обнаружить,
наверно, в пейзажах Шишкина или Айвазовского.
– О! – воскликнул Гарнаев. – Думаешь, ты один умный? Я попробовал
сделать это с картиной Левитана «Золотая осень». И – ничего. То есть,
какие–то закономерности есть, особенно при линейной развертке с тысячью
строками. Но значимость низка, я даже полутора сигма не получил.
– Ты хочешь сказать, что в Надиных рисунках...
– Самое меньшее – четыре стандартных отклонения. Встречаются места со
значимостью до пятидесяти сигма! Что скажешь?
– Не знаю, – Р.М. покачал головой. – Как–то мне это... неприятно. Я
искал в рисунках смысл, понимаешь? Понять хотел, что Надя видела, что
хотела передать. Настроение? Философскую идею? Или нечто конкретное –
виденное ею именно так, а не иначе? И что мне дает знание о том, что в
развертке рисунка есть числа, скажем, натурального ряда?
– Ну, извини, ты все–таки физик или гуманитарий вонючий? Тебя
послушать, так можно подумать, что я Сальери, разъявший музыку Моцарта. А
почему я взял именно эти рисунки? Что–то померещилось! Подумал: здесь
должно быть нечто четкое. Назови это ощущением гармонии. Музыка ведь тоже
все–таки не один телячий восторг. Это – гармония, а значит, числовая
система, и что без нее твой Моцарт, а?
– Евгений, я не отрицаю, ты прав. Но что мне с этим делать?
– Думать.
– Я думаю. О том, например, что Надя во время своих... скажем,
трансов... совершенно не реагировала на окружающее. Представь, что ты
стоишь в поле, до горизонта – ничего, хочешь сделать шаг и не можешь, руки
упираются во что–то, чего ты не видишь, и сердце стучит от страха, она
ведь девчонкой была, а не мужиком здоровенным, а потом все выключается, и
ты видишь, что перед тобой стена в твоей же комнате... Или наоборот:
стоишь у замшелой стены, вся она в потеках, камень потрескался,
протягиваешь руку, и она проходит насквозь, ты приходишь в себя и видишь,
что стоишь посреди комнаты и нащупываешь пустоту, воздух. Представь все
это, а потом вообрази, что видишь не поле с цветами, не скалу – это земные
явления, наш мир, – а нечто, чего описать словами никогда не сможешь,
потому что ты не Лев Толстой, да и неизвестно, что сумел бы Лев Толстой в
подобной ситуации. Слов у тебя нет, но ты хочешь понять, знаешь, что, если
не поймешь, то сойдешь с ума. И пытаешься нарисовать. Но и рисовать ты не
умеешь. И то, что у тебя получается, так же похоже на истинное, как
детские рисунок льва на живого царя зверей. Плачешь от бессилия и
невозможности с кем–нибудь поделиться и знаешь наверняка: то, что ты
видишь, то, что можешь пощупать в такие минуты, все это действительно
есть, и все это не менее реально, чем твой мир на Земле. Представь себе
это и скажи: что мне делать с этими числовыми последовательностями?
– Рома, – сказал Гарнаев, – то, что ей казалось реальным, было игрой
сошедшего с катушек мозга. Поняв численные закономерности, мы, возможно,
разберемся в...
– Ладно, – Р.М. махнул рукой. – Мы говорим о разных вещах. Надя была
обыкновенной ведьмой, и с психикой у нее все было в порядке.
– Ну конечно... Тебе ведь известно, что такое обыкновенная ведьма!
– Господи, ведьмами я занимался в свое время больше, чем физикой. Ты
думаешь, что ведьмы – это женщины, которые собираются на Брокене, летают
на помеле, ворожат, колдуют, напускают порчу, вызывают дьявола... Что еще?
– Согласись, что в народных преданиях...
– Народные предания сделали из древних ящериц драконов. А в тридцать
седьмом многие – миллионы! – искренне верили, что каждый третий в стране –
иностранный шпион. Во время средневековой охоты на ведьм сожгли около
десяти миллионов женщин, примерно столько же, сколько народа погибло в
сталинских лагерях. И методы следствия, допросов, сами судилища были очень
похожими – собственно, один к одному. Это плохо исследованная аналогия, я
когда–то написал рассказ, и его, конечно, не опубликовали...
– Расскажи, интересно.
– После, – Р.М. отмахнулся. – Я это к тому, что ведьмы – самые
обычные женщины. Никто из них не летал и не вызывал дьявола. Что до порчи
и сглаза... Для этого не нужно быть ведьмой. У многих есть дар внушения,
не нужно путать лошадь с мотоциклом. А ворожба и колдовство... Ну,
представь, что ты живешь в четырнадцатом веке. И знаешь многое из того, о
чем никто не догадывается. Тебя принимают за ненормальную, потому что
иногда у тебя случаются, ну, скажем, приступы, когда ты не воспринимаешь
окружающий мир. Люди ждут от тебя определенного образа мысли, поведения...
Все дальнейшее определяется твоим характером. Если ты независима, если
тебе плевать на то, что о тебе говорят, ты стремишься сохранить себя, и
тебе изредка это удается. Очень изредка, потому что ты женщина, и значит,
эмоциональна, и ты ведьма, значит, эмоциональна предельно. Или даже
беспредельно – до взбалмошности. До истерик. До исступления. Если тебя не
сломит муж, не бросит любовник, не засадит в психушку опекун, все равно
отношение к тебе будет однозначно отрицательным. И какой–нибудь
благодетель непременно напишет на тебя донос на Лубянку... то есть, в
святую инквизицию, и тебя возьмут, засудят и сожгут. А если ты по складу
ума практична, то быстро поймешь, чего от тебя ждут окружающие, и станешь
вести себя соответственно. Научишься внешним атрибутам ворожбы, способам
прорицания, женская интуиция поможет тебе предугадывать если не многое, то
кое–что, достаточное, чтобы тебе верили и называли ведьмой. Впрочем, и в
этом случае кто–нибудь увидит тебя летающей на помеле и донесет куда
следует.
– И на костры они шли, чтобы поддержать репутацию?
– На кострах чаще всего сжигали вовсе не ведьм, а невинных женщин.
Лес рубят – щепки летят. Знакомая поговорка? А ведь это были женщины.
Господи, как ты понять не можешь – женщины!
Р.М. замолчал. Не нужно было заводиться, – подумал он. Пусть Евгений
сам соображает. Может, додумается.
– Спасибо за работу, – сказал он. – Ты молодец, Женя, в этих числах,
наверное, что–то есть. Я посмотрю на досуге, хорошо?
– Рассказ, который ты написал... – напомнил Евгений.
Но Р.М. уже остыл. Вспоминал неохотно – раз уж обещал. Был такой
рассказ – один из первых его опусов, вскоре после университета.
Стандартная история с использованием машины времени. Герой рассказа –
физик. Время действия – середина тридцатых годов. Герой интересуется
ведьмами, но поступает иначе, нежели автор рассказа. И это естественно,
автор ведь исследовал альтернативные возможности, в том числе и бредовые.
Герой решает сконструировать машину времени (всего–навсего!) и отправиться
в пятнадцатый век «изучать натуру». Будто в двадцатом ведьмы перевелись.
Ну, это на совести автора. Кое–что в теоретическом плане герой успевает
сделать прежде, чем за ним приходят. В тридцать седьмом. Следователь ему
попадается... Нормальный, наверное, как другие. Но от этого герою не
легче, верно? Автор выдал тут все, что помнил по отцовским рассказам.
Ясно, что уже на этой стадии рассказ стал «непроходимым». Но автор не мог
остановиться.
Короче говоря, герой без всякой фантастики отсидел до пятьдесят
четвертого. А выйдя, довел–таки до конца дело жизни – построил машину
времени. Вот, где фантастика... Ну, ладно. Он постарел, желания
изменились, в лагерях было как–то не до ведьм, зато ненависть к некоторым
представителям аппарата НКВД, хотя и бывшего... Решает он съездить не в
далекий пятнадцатый век, а в более близкий тридцать седьмой год. За сутки
до собственного ареста. Подкарауливает следователя, идет за ним и в темном
переулке убивает ударом по голове. Это, конечно, глупо, но психика–то уже
повреждена... Он намерен вернуться в будущее, с интересом рассуждая теперь
о том, что может произойти – ведь воспоминания его нисколько не
изменились, хотя следователя в этом мире уже нет... Арестовывают его почти
сразу, он не успевает пройти и нескольких кварталов. Судят за умышленное
убийство. Настоящий суд с государственным защитником! Конечно, лагерь, но
теперь он попадает в «привилегированное общество». Разумеется (рассказ!),
он оказывается в том же лагере, и естественно, наблюдает себя со стороны,
даже уговаривает уголовников не трогать придурковатого политического.
Начинается война, он просится на фронт, воюет в штрафбате, и его
благополучно убивают под Брянском. Тут вольность автора, он просто не
придумал, что делать дальше. Ну, выйдут они оба из лагеря, и что? Рассказ
кончался, показывая неспособность автора, раскрутив сюжет, связать концы с
концами...
Вскоре после ухода Гарнаева позвонил Родиков. Голос у него был
уставшим, и Роману Михайловичу почудился в интонации скрытый упрек: вот,
мол, заставил ты меня работать.
– Если хотите, – сказал Родиков, – можете зайти ко мне, я буду
допоздна.
– Есть за чем?
– Есть.
– Приду, – пообещал Р.М.
То ли следователь расколол в этот день особо опасного преступника, то
ли получил благодарность начальства – Роману Михайловичу показалось, что
на Родикова снизошла благодать. Следователь вышел ему навстречу в
проходную, держал под руку, улыбался чему–то, усадил гостя не к столу, а в
мягкое, хотя и продавленное, кресло. Сам продолжал ходить по кабинету
молча, и лицо его быстро меняло выражение. «Хамелеон», – мелькнуло в
голове Романа Михайловича.
– Вам что–то удалось? – спросил он.
– Удалось, – бросил Родиков, продолжая ходить. – Впрочем, не все.
Семнадцать адресов – вот список. Весь вопрос в том, что мне с этим списком
делать.
– Отдать мне, – простодушно предложил Р.М.
– Зачем? Чтобы вы могли пойти или съездить и лично убедиться, что
плоды вашей деятельности реально существуют? Не знаю, что вы делали
двадцать лет назад, но мне это не нравится.
– Давайте не будем ходить вокруг да около, – попросил Р.М.
Родиков сел за стол, придвинул к себе раскрытую папку. Насколько мог
рассмотреть Р.М., в ней было всего два листа.
– Масленникова Ирина Леонидовна, – начал читать Родиков, опуская
детали. – Сорок лет... ммэ... вот. Дочь Анастасия, одиннадцати лет, на
учете в психиатрическом диспансере... Ммэ... Карпухина Елизавета
Максимовна, тридцати девяти... Дочери тринадцать, сыну девять лет. Сын
здоров, дочь второй год живет в интернате для... ммэ... вот так. Исмаилова
Севда Рамзиевна, сорок два. Детей нет, муж ушел. Ну, тут говорить не о
чем. Впрочем, сама она несколько лет назад обращалась к психиатру, но
отклонений не нашли. Мнацаканян Людмила Ервандовна, сорок один. Второй
брак. Два сына, оба вполне здоровые парни. Некрасова Марианна Лукинична,
сорок четыре. Поздний брак, дочь пяти лет. Психически больна, от
диспансеризации отказалась... ммэ... ну и так далее. У всех девочек без
исключения – а у Касимовой их две – есть психические отклонения. У
мальчиков, тоже у всех, с психикой полный порядок. В двух случаях сами
женщины лечились от психических расстройств. Девочек и девушек в этом
списке всего восемнадцать. И в списке уже нет Нади Яковлевой. Но есть
Карина Степанян, которую муж выгнал из дома через неделю после свадьбы,
потому что решил, что она шизофреничка. Дочь Аиды Нерсесовны Степанян. Вот
так. Вы такого результата ждали, Роман Михайлович?
Р.М. молчал. Господи, разве этого он хотел? Аида Степанян –
некрасивая, длинноногая, она занималась тестами с удивительным усердием,
каждый вопрос отнимал у нее втрое больше времени, чем у остальных, потому
что она искала тончайшие нюансы. Что же это такое? Девчонки, обыкновенные
девчонки. Красивые, как Лиза Карпухина, смотревшая на всех свысока и
ждавшая принца. Некрасивые, как Аида или Ира, но тоже ведь ждавшие чего–то
от жизни и помогавшие Роману потому, что это было интересно, романтично,
таинственно как–то, и наконец, модно – тесты!
Что это? Бред? Наука? Лысенковщина? Заговаривание зубов? Что? Он еще
мог сомневаться – с Галкой. Вдруг случайность. Потом – Марианна. Почти
уверенность. Но – почти. Вдруг, все же вдруг. Сейчас ни сомневаться, ни
надеяться на чудесные совпадения нельзя. Он был прав, вот в чем беда. Он
хотел отыскать ведьм, и он отыскал их. Более того: он их почему–то творил
сам. И не сразу, а во втором поколении. На детей действовал. Значит – на
гены. На гены – словом?? Если это не чушь и мистика, то что же тогда чушь
и мистика?
В любом случае, что бы это ни было, он виновен. Разбил жизни, потому
что не ведал, что творил. И сейчас не ведает, что творил тогда. Цепляется
за научные аксиомы, потому что в них спасительный для совести выход –
случайность. Невероятная и жуткая, но случайность. И тогда спасены и
совесть, и наука. Но все это ерунда. Потому что таких случайностей не
бывает.
– Ужасно, – сказал Р.М. севшим голосом. – И это не может быть
совпадением...
– Значит, – резюмировал Родиков, – записка Нади Яковлевой была
адресована именно вам. Не потому, что вы фантаст, которого она читала, а
потому, что, по ее мнению, вы должны были знать.
– Что знать?
– Знать, что с ней происходит и почему она больше не может жить.
– Если бы я знал это, девочка была бы жива.
– Она адресовала рисунки вам.
– Сергей Борисович, так мы часами будем ходить вокруг да около. Нужно
что–то делать! Пока еще кто–нибудь...
– Думаете, до этого может дойти?
– Да не знаю я! Нужно предполагать, что может. Понимаете?
– Нет. Вы недоговариваете. Я охотник, а вы хотите использовать меня
как охотничьего пса.
– Ну хорошо, я расскажу. Извините, если будет сумбурно. Как сумею...
И рассказ действительно оказался сумбурным. Впрочем, Родиков ни разу
не перебил.
– Что же это было? – спросил он, когда Р.М. иссяк. – Преступная
халатность во время научного опыта? Если уж вы при помощи вербального
теста сумели испортить жизнь стольким женщинам, то сейчас можете захотеть
дать всему обратный ход – у вас есть методика открытий, с ее помощью вы
можете придумать другой тест или что–нибудь в этом роде, и опять начнете
экспериментировать, чтобы вышибить клин клином, и кто поручится, что не
натворите бед, еще худших? Вы и с работы ушли, чтобы иметь на это больше
времени, так я понимаю?
– Нет. Мне это и в голову не приходило. Но в ваших словах что–то
есть. Я подумаю над вашим предложением.
– Да вы что! Я сказал в порядке предостережения, а не наоборот.
– А я думаю, что как раз наоборот могло бы получиться.
– Роман Михайлович, я вам официально предупреждаю! Ничего такого! С
женщинами этими встречаться запрещаю, во всяком случае, без меня. А то еще
наговорите, разбередите, психолог из вас никудышный...
– Психология здесь не при чем. Дело гораздо серьезнее, чем мы с вами
сейчас можем понять. Глупостей я делать не собираюсь, так что беспокоиться
вам не о чем. В другие города не поеду – не настолько богат, особенно
сейчас. Помогите: нужны истории болезней девочек, если они есть и если их
удастся достать.
– Пожалуй, открою я на вас уголовное дело, – Родиков вздохнул. –
Иначе под каким соусом я буду оформлять запросы?
Р.М. пожал плечами.
