Раздел 1.
Единственный ребенок родился утром.
Ася была как все, ничем не отличима. Разве что размеры. Акушерка,
взглянув на выпирающий из–под застиранной казенной рубахи живот,
презрительно скривила губы.
– Что ж это у вас, женщина, такие маленькие желания?
– Так ведь я... я по–нормальному, – смущенно пробормотала Ася,
хватаясь руками за спину и ожесточенно гримасничая, пытаясь подавить боль.
– Что, по–нормальному? – не поняла акушерка. – Все хотят
по–нормальному. Вы же знаете: в случае кесарева вещи конфискуются...
– Нет, нет, кесарева я совершенно не хочу, – замотала головой Ася и
просительно взглянула на акушерку.
В Асином лице, уже немолодом, с морщинками и дряблостью вокруг глаз
проступило что–то детское, беспомощное.
– Вы бы знали, как я его ждала...
– Здесь все ждали! Вот, слышите, – акушерка кивнула в сторону
полураскрытой двери, откуда неслись непрерывно короткие отчаянные вскрики.
– Диван, вишь захотела, – акушерка хмыкнула. – Ей, конечно, предложили
кесарево. А она – ни в какую. Ладненько, пусть попробует, родит...
Акушерка наконец встала, не теряя величия, ей присущего, вытолкнула
из–за стола свое дородное тело, подцепила небрежно из ящика три
стиранные–перестиранные серые тряпки и протянула их Асе, будто одаривала.
Потом опять–таки небрежно и снисходя кивнула на полураскрытую дверь – все
ту же, откуда кричали, и проговорила лениво, теряя уже всякий интерес:
– Крайняя кровать у двери.
В комнате, высокопотолочной, с кафелем по стенам и стеклянными
широкими дверьми враспашку, освещенной мертвым белым светом, стояло четыре
высоких металлических кровати. На одной, ближней к окну, и от всех
отдельной, взбрыкивая белыми полными ногами, лежала та женщина, чей крик
непрерывно несся в коридор. Рубаха ее вздымалась горой на животе. И Асе
стало боязно, потому что было просто невозможно вообразить такой живот.
Очередной крик перешел в невообразимый звериный рев. Содрогнулись
даже стены. Но в комнату никто не вошел.
– Женщина, ртом не рожают, – донесся из коридора наставительный голос
акушерки.
Ася видела в полураскрытую дверь ее ноги, перекинутую одна на другую,
слегка подрагивающий носок лакированной туфельки.
«Туфель ужасно равнодушный», – подумалось Асе.
Две другие обитательницы палаты лежали пока тихо, прикрывшись такими
же серыми истерзанными тряпками, какие выдали Асе, и, дожидаясь схваток и
боли, переговаривались меж собой.
– Я выбрала телевизор, хороший, но маленький, – говорила одна, со
связанными на затылке в хвост волосами. – Все говорят – телевизор – это
совсем не сложно. Муж, конечно, хотел новую модель. Но я сказала: сам
такой рожай.
– Да, им, мужикам, все диваны подавай, – хитро прищурилась
здоровенная тетка на третьей койке. – А здесь не очень–то помогают. Все
больше жмут на кесарево. Надеются, что вещи им останутся...
– Нет, но какое имеют право! Почему отбирают! Вещи–то наши, кровные!
– возмутилась та, первая, с хвостиком, и внезапно вся закривилась от боли,
вцепляясь намертво пальцами в спинку кровати.
– Неправильное развитие, говорят, – хмыкнула толстуха. – Но я так
понимаю – это им все в прибыль. За одну зарплату никто ноне не карячится.
– Так что ж делать... – растерялась женщина с хвостиком.
– А с умом все надо. Чего ради девять месяцев носить, блевать по
утрам, ни тебе купанья, ни загоранья, и выйти порожняком?! Поищите других
дураков. Я тут в четвертый раз. Сейчас пришла за холодильником. И рожу, и
без единого разрыва. Надо с умом все делать, – повторила толстушка свою
любимую фразу, – начинать с маленького, ну хоть с портативного
магнитофончика. А потом и размеры увеличивать. Не зарываться – главное.
Сразу – не с дивана, – и она с ухмылкой кивнула в сторону койки у окна.
– Главное, что обидно: одна вещь не чаще раза в год получается, –
вздохнула женщина с хвостиком, отпуская наконец спинку кровати и переводя
дыхание.
Мысли ее однако текли правильно и не сбивались, не то что в Асиной
голове, где все мешалось, и лезло одно на другое. У женщины с хвостиком
был полный порядок во всем.
– Раньше мужики все руками делали, – продолжала она, и опять
закривилась, задергалась – схватки частили, ей уж срок был в родилку идти,
но из коридора никто не шел ее смотреть, а она терпела, не кричала и не
звала.
– Э, милая, скажи спасибо, что еще так могут, – отвечала толстушка. –
И тут свои прелести есть – если с умом, конечно. Предохраняться не надо,
живи в свое удовольствие. И вещи задаром. Не часто, но если с умом, можно
и видик забабахать.
Явился врач. Голубая шапочка. Белый халат. Глаза внимательные. Но с
тоскою. Все почти настоящее. Легкий налет внимания. Присел на Асину
кровать. Положил руку на живот, взглянул на часы, засекая время.
– Как схватки? – спросил и, будто между прочим, добавил, – Что там у
вас?
– Ребенок, – призналась Ася очень тихо.
– Что? – он не понял, дернулся, сбился считать время, и, раскрыв
глаза, ослепленные вечно–белым жизненным светом, уставился на Асю. – Как
ребенок? Самый обыкновенный ре... бенок?
Ася молча кивнула и судорожно глотнула, силясь убрать комок из горла.
Ей вдруг сделалось очень стыдно своей глупости.
– И как вам это удалось?
– Не знаю... – отвечала она одними губами.
Он вскочил и бросился вон из комнаты, не обращая внимания на вопли,
что по–прежнему неслись с койки у окна. Но через минуту вернулся и
остановившись в дверях, сделал энергичный жест:
– Идите за мной! Скорее! Скорее!
Ася сползла с койки, и, собрав в ворох серые свои тряпки, в самом
деле побежала неким подобием трусцы, шаркая спадающими с ног тапками.
В другой комнатке, маленькой, угловой, но тоже с кафелем и с белым
светом, все было заставлено высокими стальными шкафами с серыми безликими
дверями. Здесь, уже на низкой, но так же обклеененной кушетке, валялись
какие–то драные резиновые ремни, клубком свивались провода и, проплутав по
полу меж ножек стульев, тянулись к высокому скособоченному шкафу. Ася
прилегла на кушетку бочком, а человек в голубой шапочке, чертыхаясь,
принялся затягивать обрывки ремней вокруг Асиного живота, скрепляя куски
медицинскими зажимами. Ремни срывались, уползали куда–то за спину, будто
были живыми. Наконец кое–как удалось с ними справиться. Врач потянулся к
панели, для Аси невидимой, что–то там принялся крутить. И тут,
оглушительное, прорвалось в комнату: бах–бах–бах...
– Однако!.. Катерина! – крикнул врач зычно.
Из–за дверей, будто только и дожидавшись этого оклика, и там до той
минуты стояла наизготовку, появилась худенькая девушка с черными до плеч
из–под белой шапочки волосами и черными чуть косо прорезанными глазами.
– Да, Георгий Алексеич, – вымолвила она с какой–то восточной
покорностью, и в то же время что–то веселое, лукавое мелькнуло в темных ее
глазах.
– Ты только посмотри! Послушай! Сердце!
– Где?
– Да тут!
И Алексеич почему–то ткнул пальцем в безликий серый шкаф, как будто
чудо относилось к этому шкафу, и там в самом деле объявилось настоящее
стучащее живое сердце.
– Так там ребенок, – с лукавою улыбкой и нимало не удивляясь,
сообщила Катерина.
Казалось, врач и сам наконец поверил.
– Зачем вам ребенок? – спросил он с какою–то тоскою, вглядываясь в
Асино лицо, будто силился что–то разглядеть, разгадать.
– Не знаю... – Ася недоуменно вздернула плечи и тут же вся скрючилась
от накатившейся боли.
– Катерина, ты что–нибудь понимаешь? – обратился Алексеич вновь к
черноглазой.
– Понимаю, Георгий Алексеич.
– Да? Занятно. А как же открытие века? Живые вещи? Что ж теперь,
возврат к старому, да? А мы?...
Он отстегнул ремни и махнул рукой, отпуская: идите, мол...
И уже одной Катерине, решив, что Ася вышла и не слышит, сообщил,
вздыхая:
– А моя очередь на видик так и не подошла.
– Так вам холодильник в том году достался...
– Так в том году!..
В коридоре на каталке, накрытая линялыми от частых стирок одеялом,
лежала женщина с хвостиком. Лицо было влажное и мятое, и волосы тоже
влажные, и косами свесились на одну сторону. В изголовье, под клеенку
затолкнутые, высовывались тапочки.
Ася остановилась.
– Ну как?
Женщина разлепила глаза, мутная мгновенная улыбка скользнула по белым
губам.
– Он там... – она повела глазами, показывая в сторону ближней
комнаты. – Показали сразу же. Как родился. Еще в этой, в смазке.
Противный, – женщина судорожно вздохнула. – А потом, как обмытый
принесли... Такая прелесть! Маленький, конечно, очень. Но подрастет.
Женщина прикрыла глаза. В белом больничном свете лицо ее казалось
прозрачным до синевы.
Ася оттолкнулась от каталки, как от пристани, и поплыла дальше по
коридору, разгребая руками воздух, будто в самом деле плыла. Остановилась
перевести дыхание. Против были двери. Как раз той комнатки, куда выносят
рожденное. И тоже, как всюду здесь приоткрытые. В комнате, кроме
ярко–белого, горел еще вовсе мертвый, синий свет. У стен – столы. Человек
в белом халате склонился над чем–то... кем–то... Ася потянулась было
разглядеть, но тут взгляд перебило – приметила она то, о чем говорила
женщина на каталке, блаженно и умиротворенно улыбаясь. Маленький,
темно–красный, прочти вишневый корпус. Темно–зеленый, слабо светящийся –
значит, живой – экран. Новорожденный телевизор со смотанным и
перевязанным, как пуповина, шнуром на боку. Тут же прилеплена – в трех
местах – бирка с номером и фамилией матери. Ася почему–то вздрогнула и
попятилась. Ей показалось, что телевизор сейчас закричит. Но в этой
комнатке было тихо. Кричали – только там, до рождения. А после – тишина.
Это–то так и поражало. Не было слабого, первого в жизни – ля, ля, ля...
Требовательного плача существа, утомленного первым серьезным усилием.
Придерживая руками живот, Ася вернулась назад, в первую комнату.
Здесь осталась только одна женщина – на койке у окна, у которой ожидался
диван. Теперь ее наконец удостоили вниманием. Возле койки стояли двое –
Георгий Алексеич и акушерка, но не Катерина, а та, что не вылезала из–за
стола, сидела, покачивая полной ногой в лакированной туфельке.
– Соглашайтесь на кесарево, – хмуро бубнил Георгий Алексеич, и с
тоскою оглядывал комнату, в которую пока больше никто не прибывал.
– Фиг вам! – взвыла женщина, вновь вскидываясь на кровати от
очередного приступа боли. – Хитренькие какие! Диванчика моего захотелось!
Нет! Нет! Нет!
Георгий Алексеич отошел от нее с кислою миной.
– За сегодня – ни одного отказа, – торопливым шепотом сообщила
акушерка. – Поумнели все. За большое не хватаются, рожают поменьше и
подороже. Ну разве что какие патологии. Так ведь с патологией – так и
работать будет хреново...
На секунду она запнулась, и, бесцеремонно глянув на Асю, почти не
сбавляя голоса, спросила:
– А эта? Точно родит? Без кесарева?
Георгий Алексеич мельком глянул на Асю и, отвернувшись пробормотал
негромко:
– Да хоть и с кесаревым, вам ее добычи не надо, – и, повернувшись к
женщине с диванчиком, проговорил хмуро:
– Ну, вставай, пошли...
Ася лежала и прислушивалась. Ей казалось, что сейчас из родилки
должны раздаться дикие вопли. Но было как будто тихо. Относительно,
конечно. Из–за дверей прорывались отдельные вскрики и фразы. Надо всем
доминировал низкий женский голос.
Потом возник какой–то переполох, движение.
Короткий взвизг, и – как будто тишина. Холодная. Без жизни... Это Ася
почувствовала отчетливо...
Больше Ася ничего не поняла. Когда ее повели в родилку, навстречу
попалась акушерка с тазиком, наполненным опилками, щепками, и лохмотьями,
пропитанными кровью. Это все, что осталось от диванчика. Пришлось
распилить. Медициной такое допускалось...
...Единственный ребенок родился утром.
