приблизился, зевнул, лениво вылизал свою облезшую шкуру и завыл.
...Как сквозь сон Вадим услышал вой. Опять ветер? Провел рукой по лицу.
Липкое до самой шеи. Веки тоже слиплись, темно. Боль растекается по
всему телу. Откуда она? Что было раньше? Мелькают обрывки воспоминаний. Он
висел на тросе, горы подступали все ближе и ближе. Высокая зубчатая стена
двигалась навстречу. Как черным мхом, заросла она лесом, и только на самой
вершине торчали остроконечные скалы.
Вот уже различаются ветки деревьев, мелкий кустарник, отдельные камни...
Вадим боялся услышать треск над головой. Диск налетит на скалу. А ведь
там Тимофей. Чтобы диск перелетел через гору, надо выбросить балласт.
Совсем рядом, казалось, что рукой достанешь, проплывали темные, густые
деревья.
Ветка хлестнула по ноге, оторвала болтающуюся внизу птицу-разведчика.
Другая ветка больно ударила по руке.
Не задумываясь больше, Вадим расстегнул ремень. В эту же самую минуту
из светящегося диска вырвались огненные струи и он помчался в высоту. Что
было потом, Вадим уже не помнит...
* * * * * * * * * *
Он приподнимает веки, расклеиваются ресницы. Сквозь листву просвечивают
звезды.
Диск исчез.
Нельзя пошевелиться. Жгучая боль, будто на теле нет живого места.
Острый сук, как гвоздь, впился в бок, плечо онемело. Надо спуститься на
землю.
Ничего не видя, Вадим инстинктом угадывает, куда поставить ногу.
Наступает на нее - и в глазах кровавая пелена. Неужели сломал? Нога
соскальзывает.
Падая, он цепляется за сучья, обдирает руки о шершавый ствол.
Чуть опомнившись, ощупывает лоб, рассеченную бровь, оглядывается.
Горный склон. Трава будто покрыта инеем. Черные, уродливые тени деревьев.
Багрецов приподнимается и вскрикивает. На ногу наступить нельзя. Ждать
до утра? Тоже нельзя. Надо предупредить, что там наверху Тимофей. Он
подползает к кустарнику, выламывает палку, кривую, суковатую, и, опираясь
на нее, пробует идти. Нога распухла, отяжелела, словно налилась свинцом.
Еле пересиливая боль, поминутно отдыхая, Вадим пересек поляну и
добрался до лесной чащи. Но как найти там дорогу? Он предполагал, что идти
надо вниз, по склону, в долину, где должны быть селения.
Послышалось злобное рычание. Багрецов оглянулся назад и оторопел. Возле
куста метался зверь. Он припадал на задние лапы, кружился и что-то трепал
в зубах. Холод в сердце. Неужели пантера? В Армении они встречаются
иногда. А сам он где? Возможно, что и в Армении. Стоял в нерешительности,
раздумывал.
Добежать до дерева, попробовать вскарабкаться?.. Но ведь пантера его
достанет. И как добежать?
Зверь насторожился. Стоит, не шелохнется... Выжидает?
Раздумывать некогда. Вадим бросился вперед, высоко поднял над головой
суковатую палку и...
Страшный зверь, оказавшись тощим шакалом, с жалобным визгом метнулся в
кусты.
Но что обрадовало Вадима, - шакал оставил растрепанное чучело орла.
Оторвана крышка, торчат провода от взрывателя. Странно, что взрыва не
произошло, и это, конечно, к лучшему.
Багрецов закинул чучело за спину и поковылял в лесную чащу. Трудно
идти, кровь течет из рассеченной брови прямо в глаз. От раны на боку
рубашка мокреет и прилипает к телу.
Оставалась робкая надежда: может быть, "Унион" прилетел на место? Тогда
не надо торопиться, а просто лечь на траву и ждать утра. Но как узнать?
Вадим вспомнил о приемнике, что был у него в кармане, посмотрел на часы.
Скоро будет метеопередача.
И вот опять тонкие стеклянные звуки. Какая высота - непонятно. Давление
низкое. А вот и температура: больше сорока градусов мороза! Тимка погибнет.
Скорее бежать, предупредить!
Он сунул приемник обратно в карман и, опираясь на палку, пошел напролом
сквозь чащу. Нет, так он не дойдет. Боль не унималась. Вадим опустился на
землю, сбросил пиджак, разорвал рубашку и непослушными, неумелыми руками
стал перевязывать рану. Повязка съезжала, свертывалась жгутом. Но вот как
будто бы ничего. Теперь самое трудное - встать на ноги. Нестерпимая,
немыслимая боль. Наконец поднялся, остатками рубашки вытер лицо и пошел
опять.
Сквозь черную узорчатую листву пробивается лунный свет. Лучи как
прозрачные, стеклянные трубки упираются в землю. При каждом шаге Вадиму
чудится стеклянный хруст, будто острые осколки впиваются в тело, и он
обливается кровью.
Добравшись до ближайшего дерева, он повисал на нем, отдыхал, боясь
опуститься на землю, - тогда уже не поднимешься.
Он слышал голос Риммы, она кого-то увещевала, подбадривала. Все это
казалось слуховой галлюцинацией, хотя стоило лишь сунуть руку в карман,
чтобы обнаружить невыключенный приемник.
Наступало утро. В просветах деревьев виднелись кусочки неба,
бледно-лиловые, как жидкие чернильные кляксы. Скрылась луна, и лес потерял
всякую таинственность.
Черные узловатые стволы бука и ореха вставали сплошной стеной. Багрецов
уже не чувствовал под ногами пологого склона - наверное, потерял
направление.
Как же спуститься в долину? Он свернул вправо, где темнел высокий
кустарник.
От потери крови, от голода кружилась голова. Споткнулся о выступающий
корень, упал. Хотел подняться, скользил по траве руками, искал за что бы
уцепиться. Какая-то ягода попалась между пальцами, поднес к лицу,
почувствовал запах кизила. Ягода сохранилась с прошлой осени. Еще нашел
несколько и съел с жадностью.
Небо розовело, будто окрашенное кизиловым соком. Пора идти. Он поднялся
и, наклонившись вперед, стал пробираться сквозь кустарник. Острые колючки
впивались в тело, цепкие плети ежевики тянулись за ним, как зубастые змеи,
обвивались вокруг ног, тащили назад.
Одежда разорвалась в клочья. Длинные иглы терновника подстерегали везде.
"Тимка, а Тимка!.." - шептал он искусанными от боли губами, будто,
повторяя имя друга, легче найти в себе мужество дойти до конца. И кажется
ему, что из далеких межзвездных пространств слышится голос: "Скорее,
Вадим, скорее!
Здесь холод и черное небо. Я не вижу земли".
Вадим рванулся вперед, нога повисла в воздухе, и он покатился по
крутому склону.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
О больших делах и маленьких спекулянтах, о попытках
управлять "Унионом" без всякой техники и о человеке,
который пожелал бы остаться неизвестным.
Набатников понимал, что Медоварову здесь делать нечего. Но разве ему
можно запретить проверить собственноручно поставленные печати и пломбы в
некоторых отсеках "Униона", тем более что кое-какие приборы отказывали по
самым неизвестным причинам. Кто в этом виноват? Дерябин или сотрудники
НИИАП?
Ясно, что Толь Толич должен убедиться лично, иначе будет писать во все
инстанции - снимаю, мол, с себя ответственность за любые аварии, кои могли
произойти в "Унионе".
Для Медоварова и его сотрудников "Унион" был обыкновенной
экспериментальной лабораторией, вполне понятно, что о возможном ее
использовании для исследования космоса на больших высотах никто из них не
предполагал.
А если так, то по разным соображениям "Унион" оставался конструкцией
незасекреченной, тем более что первый ее вариант был достаточно известен в
научно-технических кругах. Тогда этот летающий диск чаще всего
использовался для испытаний двигателей, аппаратуры радиоуправления, связи,
телевидения и метеоприборов. Комплексная лаборатория, и больше ничего.
Не будь этого обстоятельства, да разве к "Униону" подпустили бы близко
деятелей вроде Медоварова или его практически беспомощных сотрудников?
Впрочем, как мы помним, задача, поставленная перед НИИАП, была
несложной:
временно установить аппаратуру управления и контроля в зале и несколько
приборов в "Унионе", необходимых для короткого перелета в Ионосферный
институт.
Но кто же ожидал, что за это время произойдет столь необыкновенное
космическое излучение, ради которого "Унион" подняли в ионосферу?
Сейчас эта необходимость прошла. Излучение ослабло, и Набатников готов
был хоть сию минуту спустить "Унион" на землю, тем более что Поярков
просил дать ему время для подготовки к основным испытаниям.
Однако Набатников не оценил настойчивости бывшего директора
галантерейной фабрики товарища Медоварова, который слезно умолял поднять
"Унион" в ионосферу, чтобы "космическая броня" показала там свои
изумительные свойства.
- Хотя бы на часок, Афанасий Гаврилович! - упрашивал Толь Толич.
Он доказывал, что нельзя пренебрегать полимерами, когда о них было
решение, когда с невиданным размахом строятся заводы синтетических
материалов, когда...
Впрочем, можно дальше не продолжать. Толь Толич умел спекулировать на
больших делах. Он плохо представлял себе значимость "космической брони",
но верил ее изобретателю, доктору наук Литовцеву, убежденный в том, что на
пути каждого изобретения должны стоять препятствия. Значит, надо сделать
все возможное, чтобы справедливость восторжествовала. Нельзя сейчас
опускать "Унион" на землю.
Но ведь в "хозяйстве Набатникова" Толь Толич голоса не имеет. Придется
искать союзников.
Осторожно, шепотком он убеждал конструкторов, что только сейчас, без
всякой спешки, можно испытать двигатели как следует, по-дружески советовал
медикам и биологам поторопиться с проверкой явлений невесомости, так как
он слыхал, что потом все радиоканалы будут заняты техниками, а для
физиологических исследований выделят лишь один, да и то на короткое время.
- И не забудьте, золотко, - вполголоса предупреждал он какого-нибудь
биолога. - Приедут иностранцы, - сами понимаете, долг гостеприимства:
придется отдать им все ваши рабочие места. Торопитесь, пока не поздно.
Нашлись испуганные этой перспективой молодые ученые, аспиранты и, не
объясняя ничего Набатникову, попросили от своего имени продолжать
испытания "Униона" именно сейчас, чтобы закончить цикл начатых
исследований.
Так шутка Набатникова о Троянском коне в какой-то мере оказалась
пророческой.
Обиженные сотрудники НИИАП решили написать коллективное письмо в
министерство, обвиняя Набатникова в том, что он затирает молодежь, не дает
ей ходу, что он бюрократ и самодур. Но Медоваров попросил этого не делать,
ибо он сам совершил ошибку: надо было заранее согласовать с Набатниковым
состав экспедиции. А кроме того, здесь действительно негде разместиться.
Ожидается приезд уважаемых гостей.
Аскольдик поймал Медоварова в коридоре и с усмешкой спросил:
- Товарищ начальник, как вы думаете, и мне уготована общая судьба? Вот
удивится папан! Впрочем, насколько я понимаю в медицине, здесь критика не
в почете. Зря я вчера растрепался Набатникову, испугался старик.
Кисло улыбнувшись, Толь Толич успокоил Аскольдика:
- Старик, конечно, не из пугливых. Но я, золотко, попробую с ним
переговорить.
* * * * * * * * * *
В кабинете Набатникова долго спорили о дальнейших испытаниях "Униона",
нужно ли его сейчас поднять выше. Поярков возражал, говорил, что все ясно,
надо готовиться к основному полету.
- Ну а если медики просят? - оправдывался Афанасий Гаврилович.
Поярков оглянулся на дверь. Никого, кроме него и Набатникова, в
кабинете уже не осталось.
- Медики потом на мне отыграются, - вполголоса сказал Поярков.
- Неизвестно, пустят ли тебя в "Унион". Марк Миронович докладывал, как
в самолете ты за сердце хватался.
- Там была особая причина...
Послышался осторожный стук, и в дверь просунулась голова Толь Толича.
- Можно мне к вам на секундочку? - проговорил он заискивающе. - На пару
слов.
Поярков махнул рукой и вышел из кабинета. Афанасии Гаврилович с
сожалением проводил его взглядом.
- Что-нибудь серьезное, Анатолий Анатольевич?
- Пустяки, Афанасий Гаврилович. Прошу извинения за беспокойство. Наши
сотрудники вылетают обратно в десять ноль-ноль.
- Обижены?
- Есть немножко. Но я хотел бы вас просить одного из них оставить. Для
нашего института это очень важно.
Афанасий Гаврилович равнодушно повел плечами:
- Вам виднее, Анатолий Анатольевич. Из-за одного человека не будем
спорить.
А какая у него тема?
- Да пока только присматривается. Космическими полетами интересуется.
Хочет быть первым человеком на Марсе.
- Скромное желание. Ну, а на Земле что он делает?
Толь Толич сказал нечто уклончивое, потом решил действовать напрямик.
- А что он может делать без специальности? Но человек он нужный. То
есть, я хочу сказать, не он, а отец - директор комбината. Мы этой весной
полностью отремонтировали институт. Морока страшная. Мои снабженцы, с ног
сбились - все обивку искали.
- Обивку? Для чего?
- Для кресел, для диванов. Портьеры в кабинетах надо было сменить,
ковры, дорожки. Нашелся добрый человек, пошел нам навстречу...
- Директор комбината?
- Какой там комбинат! Громкое название. Набивные ткани делают, ковровые
дорожки. Шарфики, абажуры разрисовывают. Кустарная фабричонка. Но
руководство там крепкое. Пообещал товарищ - и сделал.
Набатников недоумевал:
- Что ж тут особенного? Ведь это же не подарок и не для вас лично?
- Какое там "лично"? По безналичному. - Толь Толич обрадовался
каламбуру. - Расчетец такой есть, как вам известно. Эх, Афанасий
Гаврилович, побывали бы вы в моей шкуре! Ведь за прекрасные глаза ничего
не делается.
Трудно было понять Афанасию Гавриловичу, что это, дружеская
откровенность или обыкновенный цинизм? Он сам непосредственно занимался
строительством здешнего института, вникал в разные хозяйственные дела
архитекторов, строителей, транспортников. Знал, что иногда они
договариваются между собой о взаимных услугах: одним нужен лес, другим
камень, третьим обещали помочь автомашинами. Но чем хочет отблагодарить
Медоваров своего благодетеля за ковровые дорожки?
- Посудите сами, Афанасий Гаврилович, - между тем продолжал Толь Толич.
- Человек постарался для нашего института, сделал что мог. А я ему плачу
черной неблагодарностью. Совесть-то у меня есть или нет?
- Боюсь, что мы понимаем ее по-разному; Спорить на столь щекотливую
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг