Глава 61
Воскресшая под Лондоном лошадь, уничтоженная английским фермером, была
срочно кремирована сыщиками из Скотланд–Ярда, и прах ее с той же
поспешностью развеян над Темзой. На следующий день лошадь, как ни в чем не
бывало, снова появилась на злополучной ферме. Но теперь она была с
основательно подпаленной гривой и обугленным левым ухом. Упрямую лошадь
кремировали вторично, приняв возможные меры, для предотвращения
последующей материализации. На сей раз, прах нежеланной гостьи поместили в
цинковый сосуд и замуровали его в стенах Вестминстерского аббатства, как
будто стены этого богоугодного заведения могли предотвратить новое
восстание сбесившегося животного.
* * *
Судьба покойного председателя в Узбекистане сложилась куда удачнее,
нежели печальная участь лошади из предместий английской столицы. Никто не
думал кремировать бывшего руководителя колхоза; в свое время он
пользовался большим авторитетом в республике, а коллектив, возглавляемый
им, числился в передовых. С неделю, потрясенные необычным природным
явлением, местные власти не знали, что делать с мертвецом, но, видя какой
громадный интерес, вызвал у общественности его сольный выход из могилы,
сочли экономически целесообразным демонстрировать покойника заезжим
туристам, как местную достопримечательность. Идея приглянулась областному
начальству, и в колхозную кассу потекли доллары любознательных
иностранцев.
В бывшем председателе было нечто от умственной пытливости покойного
Ахмада: в кратчайший срок он выучился читать доклады, ровным скучным тоном
обозначая темпы роста вверенного ему авангардного хозяйства. С каждым днем
он все более совершенствовался в ораторском искусстве и вскоре стал
настоящим артистом художественного слова. При большом стечении трудящихся
района, а также туристов из ближнего зарубежья он произносил пламенные
речи о встречном плане, социалистическом соревновании и братской дружбе
народов Советского Союза. Когда ему напоминали, что ни Союза, ни дружбы
более не существует, он начинал горько плакать и убеждать окружающих, что
он и есть тот самый призрак коммунизма, который, согласно предсказанию
гениального Маркса, долго и безуспешно бродил по Европе...
– Что ж ты здесь то делаешь на азиатском континенте? – спросили его
туристы.
– А в Европе нам призракам более нечего делать, – грустно отвечал он, –
тогда как в Азии с Африкой вместе, непочатый край работы, вот только
агитаторов с пропагандистами у нас не хватает...
В перерывах между социальными прогнозами, которые он делал налево и
направо, ему подавали миски дымящегося плова, и он поглощал его, не спеша,
запивая баранье мясо обжигающим, зеленым чаем. На этом его сходство с
Ахмадом кончалось, потому что Ахмад вообще не ел и не пил, а только
активно разлагался и вонял, тогда как председатель, поглощая жирную пищу в
неимоверных количествах, не ходил под себя и даже не думал опорожняться,
вызывая тем, изумление местных исследователей, не умевших взять в толк,
куда девается такая прорва дерьма.
Профессор Хульдаи побывал в солнечном Узбекистане с деловым визитом и,
досконально обследовав председателя, впавшего в демагогический пароксизм,
окончательно утвердился в мысли, что в принципе есть агрессивные и есть
мирные трупы, которые можно использовать в качестве бесплатных
пропагандистов в избирательных кампаниях национального масштаба.
Происхождение сабельного удара у председателя над левой бровью
разъяснилось просто. В молодости он участвовал в кавалерийской атаке на
басмачей и был тяжело ранен кинжалом безжалостного курбаши.
* * *
Сознание понемногу возвращалось к Кадишману.
Он долго грезил, погруженный в незабываемые картины прошлого, согревающие
его застывшую от горя душу. Ему представилось, что он обнимает продрогшую
после дождя Берту, и порывы зябкого ветра доносят до них холодные брызги с
придорожных кустов. Если бы кто знал, как ему хотелось забыть все, что он
пережил, будучи тараканом, и продлить эти сладчайшие мгновения с любимой.
И вдруг ему явственно послышался окрик. Оторвав голову от теплой груди
Берты, он открыл глаза и увидел, что сидит в уютном старинном кресле, а
напротив в философской позе стоит Цилиндр и с любопытством наблюдает за
ним.
– Я ведь сказал вам, – кроме печали и разочарования выход ваш в Белый
свет ничего не даст, – с упреком сказал он, разглядывая свои холеные руки
и всем видом показывая, сколь бессмысленной оказалась его короткая
тараканья жизнь.
– Простите, но я не могу этого так оставить. Я должен мстить, – твердо
сказал Кадишман.
– Я так и знал, что вы на этом не остановитесь – с тихой грустью
промолвил он, – но спешу вас обрадовать, майор, вы попали к нам не обычным
путем. Это было – насильственное изъятие из Мира.
– Вот именно! – запальчиво подтвердил Кадишман.
– Вас затащили в могилу силой и без моего ведома, поэтому я помогу вам
вернуться домой в полной памяти и даже с повышением чина, господин майор,
примите это как небольшую компенсацию за те неприятности, которые вам
причинили.
«Шутить он, так и не научился, зато повысил меня в звании» – успел
подумать лейтенант и, неожиданно выскользнув из кресла, с шумом и свистом
приземлился вдруг на Аленби, рядом с книжным магазином «Стемацки».
Он так неловко упал прямо на середину тротуара, что вокруг сразу же
столпились люди, со всех ног кинувшиеся помогать ему. Народу на улице было
много и он, совершенно отвыкший от людей, радовался в эту минуту всем и
любил каждого. Автомобили резко разрывали окрестности пронзительными
гудками. В воздухе стоял стойкий запах жареного гороха и едких выхлопных
газов. В другое время Кадишман, не задумываясь, оштрафовал бы нарушителей
тишины, но теперь слушал их бесперебойное бибикание, как нежнейшую музыку
незабвенного Вольф Ганга Амодея с Моцартом, как выражалась теща, считавшая
себя поклонницей классической музыки.
Звуки большого города возвращали его к жизни. Никогда раньше, до своей
грустной загробной эпопеи, лейтенант не чувствовал себя таким свободным и
счастливым.
«Неужто это правда, думал Кадишман, я снова дома и я – не таракан?»
Он огляделся и с неистовым выражением лица вдохнул в себя загазованный
воздух большого города. Кто–то толкнул его, да так, что он едва не
растянулся на ровном месте, но он и этому был рад. Кажется, если бы его
оплевали сейчас или даже прибили, он бы целовал ноги обидчикам, будто
презрительными плевками своими они облагодетельствовали его на всю
оставшуюся жизнь.
Наслаждаясь многолюдьем большого города, лейтенант энергичным шагом пошел
в направлении своего дома, надеясь застать его там, где он стоял до того,
как его злосчастный обитатель попал в этот незабываемый и страшный ад с
поэтическим названием «Одиночный мир»
