В Нетании он подъехал к морю и долго любовался водорослями, которые издали, показались ему нарисованными, а вблизи напоминали мохнатый зеленый войлок, густо облепивший угрюмые прибрежные камни.

«Почему это случилось со мной» – напряженно думал он, пытаясь вспомнить, где он был не прав в прошлой жизни, и был ли вообще повод у Цилиндра применять к нему столь суровые меры наказания.

Слово «Наказание» было одно из самых ходовых в устах Иуды Вольфа, и Кадишман, хотя не любил шефа, также как, все, заимствовал некоторые «удачные» словечки из его небогатого лексикона, чтобы потом оперировать ими при подаче отчетов. Комиссару импонировало стремление подчиненных подражать ему, и он не так сурово распекал льстивого подателя за неумение прорабатывать версию иного дела.

Сидя на берегу моря, кипучие волны которого ласково омывали его босые ноги, Кадишман вспомнил о том, что не любил, обычно, вспоминать; в молодости он был груб и несправедлив к Розе, а однажды жестоко избил ее, приревновав к молодому человеку, с которым у нее было шапочное знакомство.

В двадцать восемь лет он оставил своего лучшего друга в беде – именно тогда, – когда тот особенно нуждался в нем, а в тридцать лжесвидетельствовал на суде, в котором обвинялась не очень симпатичная ему личность. Это ли не прямое нарушение библейских заповедей, которых он должен был придерживаться, как человек, пусть с оговорками, но верующий в Бога?

В сущности, судебное дело, где он соврал, было пустяковое, и его показания совсем не повлияли на вынесение приговора, тем не менее, грешок такой за ним водился и с годами он все более отягощал совесть. А между тем Цилиндр ведь прямо сказал, что за ним числятся некоторые заслуги, которые дают основание отправить его обратно домой. Интересно, какие заслуги он имел в виду? Кадишман был бы рад услышать о них; он силился припомнить, кому он сделал добро в прошлой жизни, но кроме честной службы в полиции (на которой он часто срывался по отношению к нудным жалобщикам, типа Елизаветы Шварц), ему ничего не приходило на память. За что он сюда попал – за лжесвидетельство, или избиение жены? Но ведь на совести каждого человека есть подобные проступки. У него язык не поворачивался назвать их преступлениями; Кадишман мог перечислить с десяток злодеев, которым он в подметки не годился. И что же – они продолжали жить и благоденствовать там, в миру, а ему приходится отвечать здесь, в аду неведомо за какие грехи. Впрочем, – ударить женщину – это тяжкий грех, он был согласен с этим. Но, во–первых, по–настоящему он избил жену всего лишь один раз, да и тут не обошлось без заведомой провокации с ее стороны, и, во–вторых, пусть это грех (разве он спорит с этим) но не настолько ведь тяжкий, чтобы живьем закопать человека в могилу?

В глубине души он понимал, что напрасно мучает себя по пустякам и глупо думать теперь об этом; поправить уже ничего нельзя, а возврата к прошлой жизни нет, и никогда не будет.

Он вернулся в Тель–Авив, успел побывать в Холоне, где выйдя из машины, бесцельно провел время в городском парке. Потом заглянул в местный драматический театр и посидел за столиком уютного буфета. Но где бы он ни появлялся – улицы некогда оживленных городов были по–прежнему пусты и, от них веяло тихой грустью, столь свойственной «Одиночному миру». Он украл у него все – жену, дом, зарплату, которую ему могли повысить, если бы он не попал сюда. А лишняя тысченка позволила бы сделать Берте сюрприз в виде запланированной на лето заграничной поездки в Париж. Впрочем, нужды в зарплате уже нет никакой, а домов и поездок у него теперь – миллион; это его мир и все вокруг принадлежит только ему. Принадлежит, но не радует.

Он вошел в первую попавшуюся виллу под Холоном, выкупался в голубом бассейне, полежал на мягком диване, заснуть, ему не удалось, а сидеть просто так было скучно, и он вернулся к черному лимузину. Он готов был отдать тысячу «Одиночных миров» ради одного исчезнувшего дома, где он оставил любимую женщину. Одиночество, добровольно избранное им, тяготило его, и он поехал назад, в Ашдод, надеясь найти там ответы на мучившие его вопросы.

Выйдя из дома тещи, он взял курс на Беэр–шеву.

С Бертой он познакомился, когда ее бросил Леопольд, и она, не зная, куда себя девать от не разделенной любви, решила поступать в университет, хотя ей стукнуло уже тридцать, и мысли о замужестве упорно одолевали ее милую головку. В это время подвернулся Он и она, оставив мечту о высшем образовании, забыла подлого артиста в его жарких объятиях.

С этим южным городом у него были связаны приятные воспоминания, о незабываемой романтике, которой была окрашена их зарождающаяся любовь. Им нравилось гулять по улицам старого города, и особенно по арабскому базару, где за бесценок можно было купить все – начиная от пухлых семейных альбомов и кончая запасными частями к истребителю Миг–31.

До Беэр–шевы было еще далеко и он, разнообразия ради, завернул в Кирьят–Гат, где однажды, проездом, посетил с Бертой магазин женской одежды.

Пустота и безмолвие особенно поразили его в этом городе, и именно здесь он испытал самое острое за все время пребывания в «Одиночном мире» приключение, которое надолго выбило его из, ставшей уже привычной, колеи угрызений пробудившейся совести. Цилиндр был прав – одиночество побуждает человека копаться в своем далеко не безупречном прошлом, и это становится настоящей пыткой.

Проезжая по улице Арлозоров, он вдруг увидел, как в галантерейном отделе местного торгового центра мелькнуло человеческое лицо. Сердце у него подскочило в груди, он резко ударил по тормозам, раздался пронзительный визг колодок, машину занесло и резко выбросило на обочину. Дрожащими руками он развернул, ставший вдруг непослушным лимузин и вскоре подъехал к угловому магазину, откуда, как ему показалось, мелькнуло чье–то расплывчатое изображение. Нет, он не мог ошибиться – в глубине здания он узрел лицо человека наблюдавшего за ним. Он был уверен даже, что где–то видел уже это лицо. Вероятно, этот Некто давно и небезуспешно следит за ним. Он подозревал, что это Цилиндр. Ну, конечно, Цилиндр, кому еще, придет в голову издеваться над уставшим и морально измученным человеком? В эту минуту он ненавидел любителя компьютерных игр и не мог простить ему его старомодный головной убор и отвратительную бабочку. Интересно, что произошло бы, если бы автомобиль опрокинулся? Ведь он давно уже мертв и авария не может его убить. Отчего так дрожали руки, и почему он так испугался? Кадишман вошел в магазин, долго плутал по отделам парфюмерии и кожаных изделий.

И вдруг он увидел Его. Нет, это был не Цилиндр. И знакомым это странное лицо тоже не было. Да и взгляд у него оказался не столь пристальным, как ему показалось.

Он стоял одиноко, по–бабьи раскинув руки, и на лице у него застыло недоумение и вопрос. «Ну что ж ты, приятель, – с упреком сказал ему Кадишман, – разве так встречают гостей?" Но приятель продолжал виновато молчать.

Это был неуклюжий разбитый манекен с отлупленным носом и большими глупыми глазами. Как он попал в одиночный и лишь ему, Кадишману, принадлежащий мир? Ему было стыдно, что он нехорошо подумал о Цилиндре, и он решил при встрече, дружески попенять ему на то, что столь живописно расписанный им одиночный мир оказался не таким уж одиночным. У манекена, конечно, нет души, но облик то у него человеческий. Впрочем, чужое одиночество он вряд ли скрасит.

Он не имел ни малейшего понятия о том, как долго сидит уже за рулем роскошного лимузина. Может быть, час, а может, десять; часы давно уже остановились, и он не заметил, когда это произошло, наверное, задолго до его появления в этой «Обители разума и логики» Время, казалось, остановилось навсегда, и это мучает его Совесть больше, чем годы, проведенные на земле, когда о совести он не думал, и жизнь его была заполнена ложью и обидой на судьбу, которая не дала ему то, что имел, например, Иуда Вольф. А почему, собственно, не дала и чем это говно в носках лучше его – лейтенанта Кадишмана, скромного и талантливого инспектора тель–авивской полиции?

Это был странный и глупо устроенный мир, в котором никогда нельзя было быть уверенным в чем–либо, за исключением того, что горючего его машина не потребляет (на соплях ездит что ли), а солнце за все это время не сдвинулось даже на сантиметр, будто было ненастоящее, хотя жгло и палило весьма чувствительно. Многочасовая езда утомляет водителя, но никакой физической усталости он не испытывал, также, впрочем, как и потребности в еде или отправлении естественных надобностей. Цилиндр был прав – он стал духовной субстанцией и все человеческое ему уже чуждо.

Мерное шипение шин и гипноз дороги давно усыпили бы его в реальном мире, а здесь дорога только бодрит, словно тонизирующий напиток в палящую погоду.

Спать ему не хотелось, хотя, если подсчитать количество часов проведенных им в «Одиночном мире», он давно уже должен был лопнуть от бессонницы, голода и жажды. «Я, кажется, стал богом» – с иронией подумал он и вспомнил фразу античного философа – «Чем меньше человеку надо, тем ближе он к Богу» Воздух стал менее влажен, знойное марево понемногу рассеялось, и горячее дыхание пустыни уже не обжигало его столь нещадно.

Странно, но чувствительность к горячему и холодному у него сохранилась, значит не совсем уж он – духовная субстанция. Кадишман посмотрел на небо; огромная брюхатая туча заслонила неподвижное солнце, принеся с собою легкий желанный ветерок.

Он передумал ехать в Беэр–Шеву и повернул на Тель–Авив. Ближе к Ашкелону туча стала вскипать по краям, угрожая излиться серебристым дождем.

«Скорее бы!" Ему так хотелось окунуться в волшебную прохладу мимолетной грозы. Однообразный пейзаж – мелкий ветвистый кустарник, редкие сосновые рощи и унылые пустынные города, встречающиеся на пути, наводили на него тоску. Он заметил, что способность к переживаниям, довольно глубоким, осталась и даже обострилась в нем. Он по–прежнему клял судьбу за ее не слишком удачные выверты по отношению к нему и все так же нежно любил и тосковал по жене. Впрочем, с какой стати он должен забыть ее? Грубиян с его хриплым голосом еще не повод делать выводы.

Он вспомнил, как беспричинная ревность осложняла ему жизнь с Розой, и пытался бороться с ней, не допуская ее к сердцу. «Она взрослый и самостоятельный человек, и если ей приглянулся другой, он лично желает ей счастья». После странного разговора с Цилиндром ему все чаще приходила в голову мысль. «А что если попросить его перебросить сюда Берту. Ему это ничего не стоит – удар по клавишам и она – здесь! Впрочем, это слишком эгоистично, лишать жизни родного человека, даже из–за большой любви к ней.

Пусть живет с кем хочет. Лично он не станет вредить ей, даже если Цилиндр предложит ему это».

В эту минуту он понял, что именно так, как ему не хотелось теперь причинять дурное близкому существу, он должен был воздержаться в прошлом от лжесвидетельства против несимпатичного ему человека, который, наверное, был столь же дорог другим людям, как ему дорога ныне его бесценная, такая далекая и неверная жена.

В Ашдоде, страдая от жары, он вошел в теплое море, чтобы освежиться, но это не принесло ему облегчения; все вокруг, казалось раскаленным и выжженным, словно после пожара. Черная тучка с закипающими краями долго преследовала его, и только когда он въехал в Тель–Авив, вдруг излилась бурно, как в тропиках.

Как кстати был этот благословенный дождь. Он был так рад ему, словно выиграл в лотерею право на будущую жизнь, где нет места, обману и подлости, которых он не чурался в прошлой жизни. До чего он дошел, если обыкновенный летний душ стал, едва ли не самым желанным утешением в этом карикатурном мире. Только и осталось ему, как радоваться выпадающим случайным осадкам и предаваться грустным воспоминаниям о бездарно прожитой жизни. Его «духовная субстанция», наслаждающаяся дождем, напоминала ему о земных благах, которым он не придавал особого значения в своей прошлой жизни.

Дождь ненадолго отвлек его от черных мыслей и почти смыл тяжелые воспоминания об избиении первой жены и недостойном лжесвидетельстве в здании окружного суда.

Кадишман остановил машину, вышел под дивные потоки дождя и сразу промок до нитки. Он был страшно рад этим крупным холодным каплям, больно хлеставших его по пылавшему от жгучего стыда лицу. Искристые бисеринки воды казались живыми и очень бодрили его «духовную субстанцию». Если бы дождь не был такой скоротечный, он бы, пожалуй, заговорил с ним. А поговорить ему страсть как хотелось. Почему он не прихватил с собой этот дурацкий манекен, может быть, вернуться? Нет, не стоит – плохая примета.

Да и глаза у манекена совсем уж бессмысленные, с таким и поговорить не о чем. А с дождем, если тот пойдет еще раз, он обязательно заговорит и наплевать ему, что со стороны это выглядит глупо, в своем Мире он волен, вытворять все, что ему заблагорассудится, не боясь, что это вызовет у кого–то насмешку или осуждение. Если бы ему дали право вернуться в прежнее измерение, он бы навсегда забыл о своих комплексах и вел себя так, как ему того хотелось, не опасаясь, что кому–то это покажется странным.

Кадишман вспомнил, как однажды, когда он ухаживал за Бертой, они попали под ужасный ливень, и пока добежали до ближайшего навеса, промокли насквозь, но были счастливы и долго согревали друг друга своими продрогшими телами. Эти редкие и почти всегда связанные с женой воспоминания причиняли ему страдание. И снова ему стало невыносимо грустно на душе. Он был готов пожертвовать жизнью, только бы еще раз увидеть жену. Увы, жизни он лишился, и жертвовать, в сущности, было нечем. Он ревновал ее к мужчине с хриплым голосом, он мучился, что никогда не сможет, глянуть ей в глаза и развеять сомнения, возникшие в нем. Эти проклятые сомнения изводили его. Всеми силами души, он хотел лишь одного – еще раз окунуться в темные озера ее глаз. По глазам он бы все понял. А там пусть все летит в тартарары – он согласен вернуться в Одиночный мир, бродить в нем веками и грезить наяву об их первом поцелуе под холодным проливным дождем в Беэр–шеве.

«Но ты ведь можешь зажить новой, более совершенной жизнью. К черту более совершенную, с меня достаточно той, где мне дадут возможность думать о ней еще тысячу лет. Если на небе есть рай, то для меня он в том, чтобы бесконечно мечтать о любимой» Мысль о том, чтобы увидеть Берту и снова умереть, окончательно созрела в нем. Он был полон решимости действовать. Подняв, намокший под дождем, мобильный телефон, Кадишман глухо позвал Цилиндра и странное дело – он не набрал номера, а цилиндр мгновенно откликнулся, будто давно стоял у телефона и ждал звонка.

– Господин конструктор, я сделал свой выбор, – торжественно сказал Кадишман.

– Прекрасно, – ответил Цилиндр, даже не поздоровавшись, хотя и он тоже не приветствовал его.

– Вы знаете, где меня найти, – сказал Цилиндр, – я жду вас господин, майор.

«Идиот, – подумал Кадишман, – чего он вдруг повысил меня в звании?»

Он поднялся на четырнадцатый этаж, обдумывая, как будет убеждать Цилиндра подарить ему «Всего лишь одну минуту свидания с женой».

– Это невозможно, – сказал Цилиндр, – я говорил вам, что за вами сохраняется право явиться на свет заново, но – другим человеком.

– Если я лишаюсь памяти, мое возвращение теряет всякий смысл.

– Сожалею, но таковы правила игры. Я не могу просто так пускать вас в Мир. Не забывайте, он объективен и в нем нет места сказочным явлениям.

Прежде всего, вы должны родиться...

– Пока я достигну юношеского возраста, моя жена будет глубокой старухой...

– Поэтому я предлагаю вам другую жизнь и другую женщину...

– Мне не нужна другая женщина!..

– Не упорствуйте, Кадишман, на свете много достойных женщин...

– Нельзя ли для меня сделать исключение, господин конструктор?

Кадишман ненавидел в эту минуту Цилиндра. Как смел этот подонок, предлагать ему другую женщину?

– Не торгуйтесь, сэр, вы не на базаре, а...

– В кабинете Вседержителя. – Насмешливо сказал лейтенант, понимая, что терять ему нечего, а разочек поставить этого умника на место очень даже приятно.

Вседержитель не уловил насмешки.

– Как вам угодно, – серьезно отвечал он.

– Могу я сохранить память в другом обличье?

– Об этом не может быть и речи!

– В таком случае я прошу меня уничтожить, сэр...

– Мы это не практикуем.с...

– Но я не могу жить без нее...

– Упрямец, – сказал Цилиндр и сочувственно улыбнулся

– Мне бы только увидеть ее, – сказал Кадишман, и надежда снова зажглась в его сердце. Нет, не даром Цилиндр так загадочно улыбается. Он, кажется, растрогался и вот–вот расколется.

– Вы дурак, Кадишман, – вдруг ошарашил его Цилиндр, – а дураки моя слабость. Без них мне скучно...

– Рад, что сумел угодить, – льстиво подпел лейтенант, все еще рассчитывая на благосклонность Вседержителя.

– Я, пожалуй, вселю вашу душу в таракана и сохраню вам память?

Сердце Кадишмана радостно запрыгало. Проняло, наконец, это чучело.

– О, благодарю Вас, господин, благодарю... Вы очень добры ко мне, но...

Цилиндр насторожился.

– Что еще не так?

– Если вы прямиком забросите меня в город, меня раздавят люди, и я буду вынужден вернуться к вам.

– Не понимаю вас...

Неожиданное тупоумие Цилиндра озадачило Кадишмана: у божества, пожалуй, если сей хлыщ является таковым, должно быть куда более сообразительности.

– В нашем мире тараканы по тротуарам не разгуливают, – сказал он, – и домой на такси не возвращаются...

– А вы не такой уж и дурак, – рассмеялся Цилиндр и забарабанил по клавишам компьютера, – сегодня посидите в карантинной, а завтра вас доставят домой...

В кабинет, виляя бедрами, вошла белозубая Дафна. Ласково улыбнувшись ему, она взяла его за руку и повела в приемную. «Одиночный мир» стал наполняться людьми, такими же симпатичными, как секретарша. Это был обнадеживающий симптом, и он с надеждой ждал перемен к лучшему. Одну из таких перемен он уже ощутил в себя: в нем неожиданно пробудилось мощное сексуальное чувство. Кадишман послушно шел за молодой женщиной и представлял себе ее узорчатые черные трусики, которые в прошлый раз ему удалось узреть на мониторе Вселенского компьютера. «Интересно на ней они теперь или нет?" После того как он услышал голос самодовольного хрипуна в трубке, его уже не оскорбляли размышления о трусиках, которые не принадлежали Берте.

Вскоре Дафна ввела его в просторный зал до отказа набитый такими же, как и он, духовными субстанциями.