О пропавших без вести близнецах ежедневно писали в прессе.

За ходом напряженных поисков следила вся страна. Операция «Колыбель» (так высокопарно назвал ее Вольф) была возложена на оперативную группу лейтенанта Кадишмана, который (после удачной поимки мертвеца) отошел, наконец, от опостылевшей кабинетной работы и в качестве свежеиспеченного оперативника с утроенной энергией пытался обнаружить исчезнувших детей. На своем стареньком заезженном Фиате он исколесил почти весь южный Тель–Авив, прослушал сотни свидетельств доброхотов, отозвавшихся на объявление о розыске, но дети будто канули в воду.

Вязаные шапки, которые генерал принес в больницу, были опознаны пострадавшей. В трагический день исчезновения детей они были, как выяснилось, без шапок. Факт сей, самолично подтвердила Елизавета. В то утро распогодилось и она, собираясь к мужу, сказала няне, что сегодня дети могут обойтись без головного убора, поскольку укутанные они, не дай бог, простудятся на ветру и пусть тетя Ася оденет их полегче.

Не было с ними шапок и ночью, когда покойный генерал заявился вдруг на квартиру внучки. Почему, однако, мертвеца заклинило на этих проклятых шапках, где он их вообще выкопал? Елизавета помнила, что уложила их в зимний гардероб за день до того, как няня повела ребят на прогулку.

Кадишман лично осмотрел каждую полку гардероба, но красных шапочек там не обнаружил. «Черт! Выходит, дедушка побывал все–таки на месте преступления и унес с собою эти злосчастные вещественные доказательства. Но почему он не принес внучке что–либо из одежды, которая была тогда на детях?» Подобных вопросов было множество и их нельзя было решать с точки зрения нормальной логики; все упиралось в непонятное иррациональное поведение страшного каннибала, который убивает няню, но почему–то щадит Гавриэля, не говоря уже о Елизавете, к которой он проявил, едва ли не отеческую заботу – кусок протухшего мяса, принесенный им в качестве гостинца, оказался селезенкой трагически погибшей няни, как явствовало из протокола специалистов.

У Кадишмана голова шла кругом. А тут еще Вольф заявил, что если в течение недели он не найдет «утерянных» детей, тот заставит его самого родить близнецов. В стране еще не затихли отголоски громкого скандала, связанного с махинациями по продаже новорожденных малюток; под предлогом того, что младенцы йеменских репатриантов скончались в родильных домах от истощения и болезней, некоторые заинтересованные лица оптом и в розницу сбывали их бездетным богатым еврейским семьям. Кадишман не знал что и думать. А вдруг исчезновение малышей имеет какую–то связь к торговле детьми? Тогда ведь из него всю душу вынут, пока он докопается до истины. Нет уж, лучше потихоньку вести дело о покойниках, чем связываться с этим дерьмом, которое самому же придется, потом разгребать.

Сначала Ахмада поместили в обычную закрытую камеру без удобств. Но от араба шел такой удушливый запах и смрад, что в тесную одиночку невозможно было войти. Тогда его перевели в более просторное помещение с открытыми окнами и допотопным вентилятором. Выяснилось, однако, что решить проблему невыносимого запаха исходящего от покойника посредством столь примитивной техники практически невозможно. Кадишман, гордившийся поимкой трупа и опасавшийся, как бы его случайно не упустили олухи из Главного управления, предложил начальству содержать араба в холодильной камере медицинского морга.

– Зачем? – удивился комиссар, – что вы выдумываете велосипед, лейтенант?

– Камера, оборудованная по моему проекту, будет загерметизирована и оснащена мощным освежителем воздуха, – сказал Кадишман, – одним ударом мы убиваем тут двух зайцев; во–первых, араб не будет так ужасно пахнуть и второе – исключается вероятность проникновения сообщников в морг, если им придет вдруг в голову освобождать своего мертвого товарища.

Иуда Вольф удивленно вскинул бровь:

– А если «товарищ» натворит что–нибудь в морге, там ведь работают гражданские лица?

– Это вряд ли, – успокоил его лейтенант, – он не каннибал в отличие от генерала Хильмана, хотя воняет и гниет не меньше.

Вспомнив отвратительный запах, испускаемый старьевщиком, лейтенант почувствовал легкое головокружение.

Комиссар Вольф болезненно относился к советам младших чинов, но предложение Кадишмана пришлось ему по душе; его можно было выдать за свое, а это немалый плюс в глазах начальства. Однако когда он явился к профессору Хульдаи, тот категорически отверг сомнительную идею лейтенанта, настояв на стандартном изоляторе тюремного типа, в котором и содержался ныне плененный труп.

– Я намерен оснастить камеру электронной аппаратурой, – сказал он, – а кому не по душе запах пусть надевает противогаз, благо наша славная Армия раздает их сегодня налево и направо...

Хульдаи имел в виду недальновидную программу академика Ашкенази, под давлением которого власти раздавали населению средства индивидуальной защиты; амбициозному ученому все еще чудились газовые атаки иракского диктатора и он привлек на свою сторону министра обороны, которого тоже охватила всеобщая паранойя. Эти деятели недолюбливали слабовольного премьера и считали, что Хульдаи играет в опасные игры. К жалкому тандему, образованному хроническими неудачниками, постепенно примыкали новые силы – такие же неудачники из оппозиции. Вся эта свора интриганов только и ждала удобного случая, чтобы унизить и отстранить его от дела. Но такого случая он им не предоставит. Впрочем, этого не допустит и сам премьер, который ненавидит Ашкенази за его плоские шутки в прессе. Все вокруг давно уже поняли, что только он – профессор Шломо Хульдаи – единственный в стране человек способный противостоять безумию, которое охватило Израиль.

– Кстати, комиссар, вы запаслись противогазом? – с насмешкой сказал профессор, – разве вы не слышали предостережений дражайшего Сидора Ашкенази?..

– Господин Сидор мой сосед – с гордостью сказал комиссар, – и я вполне его уважаю...

– Вот и запаслись бы парочкой противогазов в знак солидарности с вашим знаменитым соседом.

Комиссар был вынужден сносить шуточки зарвавшегося ученого, который дошел до того, что, пригласив однажды шефа полиции к себе в кабинет, сделал вид, что не признал его, а потом, будто бы прозрев внезапно, с притворным удивлением спросил.

– Вы что, любезный, в противогазе ко мне явились?

«Эх, врезал бы я тебе сейчас, по твоей ученой харе..." – молча кипятился комиссар. Ему явно не везло в последнее время. Следствие по делу о привидениях безнадежно и надолго застопорилось. Нервы у него были на пределе, и разрядиться в этой обстановке, слегка оттянув этого умника резиновой дубиной по ж... было бы немалым утешением; получив специальные полномочия от парламентской комиссии по безопасности, Хульдаи совершенно распоясался и ни только не считался с полицией, а даже использовал любую трибуну, чтобы за глаза и огульно обвинять «Доблестных стражей порядка» в отсутствии оперативности и природном тупоумии.

По вечерам после утомительных и бесплодных допросов мертвого араба, профессор с увлечением дописывал главную книгу своей жизни, в которой излагал основы, выдвинутой им теории о переселении душ в нематериальном мире. Беглый рыцарь мог бы в данном случае служить неопровержимым доказательством практических выводов, которые он приводил в своем труде, но полиция не очень продвинулась в поимках неуловимого Балкруа, и это обстоятельство вызывало праведный гнев ученого и его не очень справедливые, нарекания в адрес недалекого комиссара. Иуда Вольф пожалел, что потратил столько времени, подробно излагая этому болвану, проект Кадишмана, который, разумеется, выдал за свой. Оттянуть профессора по мягкому месту ему уже расхотелось; не время было теперь сводить счеты со всяким ученым хламом. Пора собрать все силы в кулак и покончить, наконец, с привидениями, запугавшими на нет трусливых жителей столицы. И не дай Бог, ему где–либо дать маху. Все вокруг только и ждут, чтобы он оплошал и уступил свое место какой–нибудь наглой сволочи типа майора Петербургского.

Отчаянные попытки Иуды Вольфа изловить дерзкого герцога, не имели очевидного успеха, и знаменитому профессору действительно ничего не оставалось, кроме как довольствоваться «Протухшим» арабом, захваченным бравым Кадишманом в ночном клубе на Тель–Барух.

Ахмад оказался идеальным объектом для практических опытов, и профессор всецело углубился в науку о переселении душ. Покойник не проявлял агрессивных наклонностей, не ел, не пил и не мочился, а лишь ходил кругами в своей просторной камере и глухо мычал, как–то странно ощупывая при этом воздух, что делало его похожим на чем–то встревоженного психа. На окружающих араб не реагировал. Он был, вял, апатичен и лишь в обществе комиссара сбрасывал с себя непонятное оцепенение и даже заметно оживлялся, издавая какие–то загадочные звуки, смутно напоминающие кудахтанье курицы или невразумительный смех идиота. Его чудовищная память фиксировала все, чему он был невольным свидетелем. Иногда он начинал как–то изломанно дергаться, словно робот, изображая «танец влюбленной куклы», увиденный им в дискотеке. Полюбоваться на пляшущего покойника собиралось обычно все Главное управление, а однажды даже прибыла группа курсантов полицейской школы имени Голды Меер. Молодежь долго аплодировала и выплясывала вместе с трупом, пока один из курсантов, не выдержав нервного напряжения, не упал без сознания на грязный заплеванный пол тюремной площадки.

Впечатлительный молодой человек после этой диковинной свистопляски провел длительный курс лечения в местной психиатрической больнице, а профессор Хульдаи, узнав о недопустимых забавах будущих сыщиков, настрого запретил посторонним приближаться к камере с подопытным арабом.

– Нечего пичкать его дурацкой музыкой, – сердито ворчал он, – ума ему это не прибавит, а Науке в целом очень даже навредит.

Способность Ахмада к подражанию навела профессора на мысль – подключить к камере бывшего торговца тридцать третий канал кабельного телевидения, по которому транслировались выступления депутатов кнесета. В глубине души профессор надеялся пробудить сознание своего подопечного, поскольку пламенные речи общественных деятелей страны могли, по выражению журналиста Факельмана, и мертвого поднять из гроба. Исследования Шломо Хульдаи имели определенную цель – использовать зомбированные существа подобные Ахмаду в стратегических целях, например, в качестве смертников в прямых диверсиях против арабских террористов. Узнав о том, что в камеру покойного принесли походный телевизор, комиссар Вольф стал грубо высмеивать бездарного ученого, окончательно свихнувшегося на своих дурацких опытах.

– Если медведя можно выучить кататься на велосипеде, почему мертвого нельзя заставить говорить? – злобно подшучивал он над врагом.

Увы, по–своему, Вольф был прав – пошла уже третья неделя так называемых научных экспериментов по раскрутке старого Араба, но ничего, кроме примитивного кудахтанья, столь развлекающего личный состав тель–авивской полиции, извлечь из него пока не удавалось.