Раздел 11.
Темно.
Это хорошо, что темно.
Не надо тратить силы на паранджу. Не надо притворяться веселой. Надо
лишь следить за голосом. Слабый свет в окне – мелочь.
– И тогда они разделились на Светлых, и Темных, – сказала я. – И
Светлые считали, что надо отдавать свою жизнь на растерзанием другим.
Что главное – отдавать, даже если берущие недостойны этого. А Темные
считали, что надо просто жить. Что каждый заслуживает того, чего он
добился в жизни, и не более.
Они молчали, девочки мои глупые... человеческие детеныши, среди
которых не нашлось ни одной Иной. Ни Темной, ни Светлой. Ни колдуньи, ни
ведьмы, ни даже вампирши...
– Спокойной ночи, девчонки, – сказала я. – Хороших вам снов, а еще
лучше – никаких снов не надо...
– Спокойной ночи, Алиса...
Сколько голосов. Даже удивительно. Это ведь даже не сказка, это
притча, которую знает каждый Иной. И Темный, и Светлый. Но не спали...
слушали.
Я была уже в дверях, когда голосок Наташи спросил:
– А когда будет затмение – это страшно?
– Нет, – сказала я. – Это совсем не страшно. Только немножко
грустно.
В своей комнатке я в очередной раз взяла мобильник. Набрала номер
Завулона.
«Абонент временно недоступен...»
Где же ты можешь быть, Завулон? Если твой хваленый «Иридиум» не
принимает мой звонок? Где же ты, где?
Я не люблю тебя, Завулон. И, наверное, вовсе не любила. Кажется, я
лишь теперь поняла, что это такое – любовь. Но ведь ты меня любишь!
Ведь мы были рядом, нам было хорошо, ты подарил мне весь этот мир... и
коньки в придачу... ну ответь! Ты мой начальник, ты мой учитель, ты мой
любовник, так скажи – что теперь делать? Когда я осталась наедине со
своим врагом... и своим любимым? Убегать? Драться? Умереть? Что мне
делать, Завулон?
Я вошла в Сумрак.
Тени детских снов колебались вокруг. Пиршество... потоки энергии. И
светлой, и темной. Страхи и печали, тоска и обиды. Я весь «Лазурный»
насквозь вижу. Вон обижается во сне мальчик Димка, которого друзья не
позвали пить лимонад. Вон у маленькой неутомимой девочки Ирочки по
прозвищу «Энерджайзер» кто–то спер надувной плавательный круг, и она
тихо хнычет в подушку... Вон потеряла в странных темных закоулках сна
своего маленького брата мой верный энергетический донор Наташка, и
бегает теперь в его поисках, и плачет...
Не хочу я собирать Силу. Не хочу готовиться к бою. Не хочу ничего.
– Завулон! – закричала я в колеблющуюся серую мглу. – К тебе
взываю! Завулон...
Нет ответа.
Легче было тетушке Полли докричаться до Тома Сойера, забравшегося
ручонкой в банку с вареньем, чем мне – до Завулона.
– Завулон... – повторила я.
Не так я представляла себе эту ночь... не так.
Игорь... Игорь...
Что ты сейчас делаешь? Копишь Силу? Советуешься с премудрым Гесером?
Или сидишь, тупо глядя в зеркало... как я сейчас...
Зеркало–зеркало... может мне погадать?
Я не сильна в гадании, но иногда у меня получалось увидеть будущее...
Нет.
Не хочу.
Я знаю, что ничего хорошего там нет.
Они пришли на пляж, когда затмение уже началось.
Визжали мои девочки, вырывая друг у друга темные стекла. Они не
понимали, почему я не прошу стекла. Девочки–девочки... что мне
ослепительный солнечный свет? Я могу смотреть на убывающее Солнце
невооруженными глазами.
Прыгали вокруг Игоря, торопили его, мальчишки четвертого отряда. Они
не понимали, почему их любимый вожатый не спешит. Не понимали, почему он
вел их на пляж таким долгим и кружным путем.
Я – понимала.
Видела сквозь сумрак неяркие вспышки отбираемой Силы.
Что же ты делаешь, Игорь... враг мой любимый...
Шаг – и тускнеет улыбка на очередном лице. Вот перестал радоваться
примирению с другом непоседливый десятилетний задира. Вот забыла про
найденную на берегу черную ракушку одиннадцатилетняя непоседа. Вот
перестал думать об обещанном вечером свидании серьезный мужчина
пятнадцати лет.
Игорь шел по «Артеку», как когда–то шел по Москве Антон Городецкий.
А мне, его исконной противнице, хотелось кричать – «что же ты
делаешь?»
Антон обыграл Завулона не потому, что собрал больше всех Силы. Все
равно Завулон был сильнее.
Антон сумел ее правильно употребить...
Сможешь ли ты?
Я не хочу твоей победы. Я люблю лишь себя. Но что же делать, если ты
стал большей частью меня? Как удар молнии пронзил мою жизнь?
Игорь собирал все. Каждую капельку светлой энергии, что была вокруг.
Он нарушал все законы и соглашения, он ставил на карту все – и свою
жизнь в первую очередь. И не только потому, что был полон желания
защитить человеческих детенышей от злой ведьмы.
Ему тоже не хотелось жить. Вот только в отличии от меня он готов был
жить для других. Раз уж так надо...
Последним он взял Силу у Макара.
Я давно чувствовала на себе взгляд мальчика. Тоскливый взгляд
мальчишки, влюбленного во взрослую женщину. Тоскливый... полный
прощальной грусти.
Это не та грусть, которую можем использовать мы, Темные. Это светлая
грусть.
Игорь выпил ее до дна.
Он перешел все рамки. А я даже не могла ответить ему тем же – меня
держало обещание, данное Завулону, держал давний проступок.
И еще – безумная надежда, что он поступит правильно. Что мой враг
победит, и значит – я тоже не проиграю.
А в небе медленно умирал солнечный диск. Детям уже наскучило глазеть
на него через стеклышки, дети барахтались в море под странным призрачным
светом, который двум Иным на пляже напоминал Сумрак.
Я повернулась к Игорю, и поймала его взгляд.
«Уходи», – беззвучно шепнули его губы. «Уходи, или я убью тебя».
«Убивай», – беззвучно отозвалась я.
Я – Темная.
Я не уйду.
Что он собирается делать, враг мой? Напасть? Вопреки моему законному
праву быть здесь? Привлечь к делу ялтинское отделение Ночного Дозора?
Так ведь наверняка с ним консультировался... и знает, что предъявить мне
нечего.
Игорь шагнул ближе.
– Светом и Тьмой вызываю тебя... – прошептали его губы.
И меня пронзила дрожь.
Этого я не ждала. Никак.
– Вне Света и Тьмы, ты и я, один на один, до конца...
Он вызывал меня на дуэль.
Старый, рожденный вместе с Великим Договором между Светлыми и Темными
обычай. Почти не использующийся. Потому что победителю – отвечать перед
Инквизицией. Потому что дуэль – это если нет законных оснований для
схватки, если Дозоры неправомерны вмешиваться, если говорят эмоции, а не
разум.
– И будет Свет мне свидетель.
Вряд ли кто–то увидел крошечный лепесток белого огня, что на миг
вспыхнул в руке Игоря. Он и сам вздрогнул. Высшие силы редко отвечают на
обращение простых дозорных...
– Игорь, я люблю тебя...
Его лицо вздрогнуло, как от удара. Он мне не верил. Не мог поверить.
– Ты принимаешь мой вызов, ведьма?
Да, я могу отказаться. Вернуться в Москву, униженная и обесчещенная,
с клеймом уклонившейся от поединка... каждый вшивый волкулак будет
плевать мне вслед...
Еще я могу попытаться убить Игоря. Собрать столько Силы, чтобы суметь
ему противостоять...
– Будет свидетелем моим Тьма... – сказала я, протягивая ладонь. И
клочок темноты вздрогнул на ладони.
– Выбирай, – сказал Игорь.
Я покачала головой. Я не стану выбирать место, время, вид поединка.
Ну пойми же меня, пойми!
– Тогда выбор за мной. Сейчас. В море. Пресс.
Его глаза были темны. Затмение – это не страшно. Затмение, это всего
лишь, когда что–то закрывает свет.
Море было неестественно теплым. Может быть потому, что воздух стал
холодным, будто вечером? От солнца остался лишь узкий серпик в верхней
части диска, сейчас даже человек мог посмотреть на него невооруженным
глазом.
Я плыла в теплой воде, не оглядываясь на берег – где никто не
заметил, как вожатый и вожатая вошли в море, не обращая внимания на
медуз, торопливо убирающихся с дороги.
Я вспоминала, как первый раз попала на море. Совсем еще маленькая,
еще не знающая о том, что не принадлежу к человеческому роду, что судьба
определила мне стать Иной. Мы жили с папой в Алуште, он учил меня
плавать... помню этот восторг, когда вода первый раз покорилась мне...
А еще помню, как на море были волны. Очень сильные. Или тогда все
волны для меня были огромными? Я на руках у папы, тот смешно
подпрыгивает в волнах, нас обдает пеной, и так хорошо, так весело... И я
кричу, что могу переплыть море, и папа отвечает, что конечно же могу...
Тебе будет очень плохо, папа.
Да и маме придется несладко.
Берег остался далеко позади, берег полный восторженных детей и
довольных взрослых, и впрямь радостный и счастливый берег. Я даже не
сразу почувствовала, как начался «пресс». Просто стало труднее плыть.
Просто вода перестала держать. Просто что–то легло на плечи.
Простейшее заклинание. Никаких изысков. Сила против силы.
Папа, я и вправду верила, что могу переплыть море...
Я раскинула над собой защитный полог, убирая с плеч невидимый груз. И
прошептала, снова, в который уже раз:
– Завулон, к тебе взываю...
Те силы, что я успела собрать, стремительно таяли. Игорь бил,
беспощадно сминая мою защиту.
«Да, Алиса».
Он все–таки ответил! Откликнулся! Вовремя, как всегда!
– Завулон, у меня беда!
«Я знал. Мне очень жаль».
Я не сразу поняла, что значит это холодное «знал». И этот безличный
тон, и не появляющееся ощущение Силы... он всегда делился со мной Силой,
даже когда та не была столь нужна...
– Завулон, я умру?
«Я сожалею».
Мой защитный полог таял, а все еще не могла осмыслить происходящее.
Ведь он же может вмешаться! Даже на расстоянии! Доли его сил хватит,
чтобы я выдержала натиск, свела дуэль вничью!
– Завулон, ты говорил, что любовь великая сила!
«А разве ты в этом не убедилась? Прощай, девочка моя».
Только теперь я поняла все.
Одновременно с тем, как растаяли мои силы, и невидимый пресс вновь
навалился на меня, вдавливая в теплую, сумрачную глубь.
– Игорь! – крикнула я, но плеснувшая волна заглушила мой голос.
Он плыл метрах в пятидесяти. Он даже не смотрел в мою сторону. Он
плакал, но в море нет места слезам.
И меня тащило, тащило, тащило в темную бездну.
Как же так... как же так...
Я попыталась собрать Силу с берега. Но там почти не было Тьмы,
которую я могла бы взять. Сладостный восторг, радостные крики – это не
ко мне.
Только метрах в ста позади нас с Игорем, тщетно пытался лечь на волны
и размять сведенную судорогой ногу, так неудачно влюбившийся в меня
подросток, невесть как заметивший, что мы вошли в воду, и поплывший
следом. Гордый мальчишка со смешным именем Макар, уже понимающий, что
ему не доплыть обратно до пляжа.
Любовь – великая сила... какие же вы глупые, мальчишки, когда
влюбляетесь...
И барахтающийся в подступившей панике Макар... я могу взять его страх
и продлить свою агонию на пару минут...
И плывущий Игорь: не видящий, не слышащий, не чувствующий ничего
вокруг, думающий лишь о том, что я убила его любовь. Глупый светлый маг
не знающий, что в дуэлях не бывает победителей, особенно – если дуэль
тщательно подготовлена Завулоном...
– Игорь... – прошептала я, ныряя, и чувствуя, как давит, давит,
давит меня темное небо – прямо к темному, темному, темному дну.
Папа, прости... я не могу переплыть это море...
Часть вторая.
Чужой для Иных.
Пролог.
Впереди уже тлели огни вокзала, но окраина мрачного запущенного парка
рядом с заводом «Заря» хранила густую стылую темень. Под ногами хрустел
наст, который к полудню, вероятно, опять подтает. Далекие свистки
локомотивов, невнятные объявления по радиотрансляции, да хруст под
ногами – вот и все, что мог бы услышать случайный гуляка, забреди он в
такое время в парк.
Но сюда давно уже не совались ночью – да и вечером тоже. Даже
прогуливающие здоровенных и зубастых питомцев собачники.
Потому что собаки не спасали от того, кто мог встретиться ночью во
тьме, среди подросших за четыре десятилетия дубков.
Одинокий путник с объемистой сумкой на плече явно спешил на поезд, и
поэтому решил срезать угол. Пойти через парк. По хрустящей настом и
иногда гравием дорожке. Звезды удивленно глядели на этого смельчака.
Сквозь изломы голых ветвей просвечивал желтый, как лужица ликера
«Адвокат», диск луны. Причудливые очертания лунных морей казались тенями
людских страхов.
Парный отблеск чьих–то глаз путник заметил, когда до крайних деревьев
оставалось метров тридцать. На него глядели из кустов, что тянулись
вдоль дорожки – в это время года кусты походили на скелеты. Что–то
темное угадывалось там, в зарослях; даже не что–то – кто–то, потому что
этот сгусток мрака был живым. По крайней мере – подвижным.
Глухое ворчание, вовсе не рев – только тихий утробный клекот, вот и
все, что сопровождало молниеносную атаку. В лунном свете блеснули зубы,
полный набор.
Луна уже приготовилась к новой крови. К новой жертве.
Но нападающий неожиданно замер, на мгновение, словно наткнулся на
невидимую преграду, а затем рухнул на дорожку, смешно пискнув.
Путник на секунду задержался.
– Ты что делаешь, придурок? – прошипел он нападавшему. – Ночной
Дозор крикнуть?
Сгусток тьмы под ногами путника обиженно заворчал.
– Твое счастье, я опаздываю... – путник поправил на плече сумку. –
Дожили, блин, Иные на Иных нападают... – он торопливо преодолел
последние метры парка и, не оборачиваясь, поспешил к вокзалу.
Нападавший уполз с дорожки под деревья, и только там совершил
трансформацию, превратившись в голого, совершенно голого парня лет
двадцати. Высокого и широкоплечего. Наст возмущенно заскрипел под босыми
ногами. Холода парень, похоже, не чувствовал.
– Проклятье! – выдохнул он шепотом и только после этого зябко
поежился. – Кто же это был?
Он остался голодным и злым, но странная несостоявшаяся жертва отбила
у него всякую охоту к охоте. Он испугался, хотя еще несколько минут
назад был уверен, что бояться должны только его – оборотня, вышедшего
на охоту. На пьянящую и дурманящую охоту на человека. Охоту без лицензии
– от этого ощущение риска и собственной удали делались еще острее.
Две вещи начисто охладили пыл охотника. Во–первых, слова «Ночной
Дозор» – лицензии у него все–таки не было. И во–вторых, тот факт, что
он не сумел распознать в несостоявшейся жертве Иного. Такого же, как
сам.
Еще совсем недавно и оборотень, и любой из его знакомых–Иных, заявили
бы, что это попросту невозможно.
Как был, в обличье голого человека, оборотень поспешил через заросли
к месту, где оставил одежду. Теперь много, много дней придется
прятаться, вместо того, чтобы рыскать по ночному парку в поисках
случайной жертвы – сидеть взаперти и ждать санкций от Ночного Дозора. А
может быть – и от своих.
Единственная надежда на то, что одинокий путник, не убоявшийся ночью
пересечь парк, этот странный не то Иной, не то только притворяющийся
Иным, действительно опаздывает на поезд. Что он успеет, и уедет из
города. А значит, не сможет обратиться к Ночному Дозору.
Иные тоже умеют надеяться.
Глава 1.
Только под мерный стук колес я окончательно успокоился. Хотя, нет –
не окончательно. Попробуй тут успокойся! Но способность мыслить связно я
все же обрел.
Когда то существо из парка бросилось на меня, обламывая кусты, я не
боялся. Совсем. И понятия не имею, как нашел нужные слова. Зато потом,
уже на забитой ночующими маршрутками привокзальной площади, я, наверное,
многих удивил своей вихляющей походкой. Попробуйте идти твердо, когда
подгибаются колени!
Чертовщина какая–то. Ночной Дозор... Что же я этим сказать–то хотел?
А этот зубастый сразу заскулил и уполз назад, в кусты.
Отхлебнув еще пива, я в который раз попытался осмыслить произошедшее.
Итак, я вышел из дому...
Стоп.
Я растерянно поставил бутылку на столик. Вероятно, я выглядел сейчас
очень глупо, но смотреть на меня было некому – в купе я ехал один.
Стоп.
Я вдруг осознал, что совершенно не помню собственного дома.
Вообще ничего не помню из прошлой жизни. Воспоминания начались там, в
промозглом зимнем парке, за несколько секунд до нападения. А все, что
раньше – покрыто мраком. Точнее даже не мраком, а странной серой
пеленой, вязкой, тягучей и почти непроницаемой. Серым–серым клубящимся
сумраком.
Ничего не понимаю.
Я со смесью растерянности и испуга оглядел купе. Купе, как купе.
Столик, четыре полки, коричневый пластик, бордовый дерматин. За окном
проползают редкие ночные огоньки. На соседней полке – моя сумка...
Сумка!
Я сообразил, что понятия не имею – что в моей сумке. Вещи, должно
быть. А по вещам можно многое понять. Или вспомнить. Зачем я еду в
Москву, например. Я отчего–то был уверен, что вещи могут помочь
пробудиться внезапно отказавшей памяти. Наверное, я об этом раньше
читал, или слышал от кого–нибудь.
Потом спохватился и полез под свитер, потому что сообразил: в левом
нагрудном кармане – паспорт. Начнем с имени, а там, глядишь,
действительно остальное вспомнится.
Со смешанными чувствами я взглянул на желтоватую страницу, оттененную
прихотливыми завитушками. На фотографию. На то самое лицо, которое
всегда – может, лет тридцать, а, может, и первый день – я привык
отождествлять с единственным и неповторимым «я».
Лицо оставалось знакомым до мельчайшей черточки. От шрама на скуле до
ранней проседи в волосах. Но бог с ним, с лицом. Сейчас меня больше
интересовало не это.
Имя.
«Рогоза Виталий Сергеевич. Дата рождения – 28 сентября 1965 года.
Место рождения – город Николаев».
Перевернув страничку, я прочел все то же самое по–украински, заодно
удостоверился, что пол у меня – мужской, а паспорт выдан организацией с
на редкость громоздкой аббревиатурой – РО НГУ УМВД Украины. Страничка
«Семейное положение» была девственно чиста. Я вздохнул – не то с
облегчением, не то с разочарованием.
Дальше – извечное бремя и проклятие любого экс–совка: прописка.
Город Николаев, улица Чайковского 28, квартира 28.
Надо же, опять двадцать восемь, да еще два раза.
И тут ассоциации действительно начали срабатывать – я вспомнил, что
этот дом стоит на углу Чайковского и Молодогвардейской, и что рядом с
ним находится двадцать восьмая школа (опять эта цифра!). Я вспомнил все,
отчетливо и ярко, вплоть до обугленного тополя под собственным окном –
жертву химических экспериментов пацана, живущего этажом выше. Какой
только дряни не выплескивал он из окна на многострадальное дерево!
Вспомнил, как мы пьянствовали лет пять назад в соседнем доме, у Доцента;
как кто–то тогда легкомысленно послал подальше соседку снизу,
пожаловавшуюся на шум, а она оказалась армянкой, женой какого–то
местного бонзы, как потом набежало этих армян черным–черно, как нам
надавали по рожам, и как мне пришлось выбираться из дальней комнаты
через форточку, потому что окно не открывалось, и спускаться по
водосточной трубе. Увидев, что один из горе–пьяниц исчез из
блокированной квартиры, армяне кулаки попридержали и в конце концов с
ними как–то удалось договориться. И еще я запомнил свое горькое
удивление, когда звал на помощь местных дружков–знакомых, с которыми
неоднократно пилось пиво в окрестных ларьках, и ни один со мной не
пошел.
Я оторвался от неожиданно ярких воспоминаний.
Так, значит, прошлое у меня все–таки было? Или это лишь воспоминания,
не имеющие под собой ничего?
Разберемся.
Из паспорта я почерпнул еще совершенно сейчас бесполезную информацию
о том, что «право на бесплатную приватизацию жилья я реализовал в объеме
(объем был не указан) при норме в 24,3 метра».
И все.
Задумчиво спрятал документ в карман – тот же, нагрудный, левый, и
пристально поглядел на сумку. Что поможешь мне вспомнить ты,
черно–зеленая спутница с заморской надписью FUJI на выпуклом боку?
Авось, да поможешь вспомнить хоть что–нибудь...
Тихо пропела расстегиваемая молния. Я откинул верхний лоскут и
заглянул.
Сверху в полиэтиленовом пакетике лежали зубная щетка, тюбик
blend–a–med'а, пара дешевых одноразовых станочков для бритья и черный
благоухающий флакон, видимо с одеколоном.
На полку.
В следующем пакете обнаружился теплый шерстяной свитер явно ручной, а
не машинной вязки. Тоже в сторону.
Пару минут я рылся в пакетах – чистое белье, футболки, носки, теплая
клетчатая рубашка...
Ага, вот что–то отличное от одежды.
Мобильный телефон. Небольшая трубка в кожаном чехле с выдвигающейся
антенной. Память отреагировала сразу же: «Приеду в Москву, надо купить
карточку...»
Зарядное устройство тоже было на месте.
И, наконец, на самом дне, еще один пакет. С какими–то брикетами.
Заглянув внутрь, я оторопел. В обычном полиэтиленовом пакете с
полустершимся и поэтому уже совершенно неузнаваемым рисунком в два слоя
лежали упаковки денег. Американских долларов. Десять упаковок. Сотками.
Это сто тысяч.
Рука сама потянулась к двери и повернула собачку замка.
‚–мое, а это–то у меня откуда? И как я провезу такую уйму денег через
границу? Впрочем, таможенникам можно сунуть по сотке в зубы – наверняка
отстанут.
Эта находка практически ничего не пробудила в моей памяти, кроме,
разве что, мысли о дороговизне московских гостиниц.
Все еще пребывая в некотором ступоре, я сложил вещи назад в сумку,
застегнул ее и сунул под полку. И немного порадовался, что рядом с
открытой бутылкой пива стоит еще одна, непочатая.
Новости явно стоило залить успокоительным.
Не знаю почему – но успокоительное почему–то подействовало на меня
больше как снотворное. Я ожидал, что придется долго лежать под стук
колес, жмуриться от внезапно накатывающего на несколько мгновений света
и мучительно размышлять.
Ничего подобного. Даже не допив вторую бутылку пива я свалился на
полку – как был, одетым, поверх одеяла, и отключился.
Может быть, я слишком близко подобрался к чему–нибудь запретному в
воспоминаниях?
Не знаю.
Проснулся я когда в окно ломилось холодное зимнее солнце. Поезд
стоял. Из коридора доносились скучные официальные голоса: «Здравствуйте,
российская таможня. Оружие, наркотики, валюту везем?" Ответы были менее
скучные и большею частью неразборчивые.
Потом в дверь постучали. Я потянулся и открыл.
Таможенник оказался дородным краснорожим мужиком с уже начинающими
заплывать жиром глазками. Почему–то обращаясь ко мне он съехал с
проторенной колеи и просто осведомился, без всякого официоза:
– Что везем? Сумку доставайте...
И цепко оглядел купе. Встал на лесенку, заглянул в багажку под
потолком. И только потом сфокусировал взгляд на одиноко замершей посреди
нижней полки сумке.
Я опустил полку и сел. По–прежнему молча.
– Откройте сумку, пожалуйста, – потребовал таможенник.
«Нюх у них, что ли?" – угрюмо подумал я, послушно расстегивая
молнию.
Пакеты по очереди перекочевывали на полку. Когда очередь дошла до
пакета с деньгами, таможенник заметно оживился и рефлекторно захлопнул
дверь в купе.
– Так–так–так...
Я уже приготовился выслушать лицемерную тираду о разрешениях и даже
прочесть абзац из книжечки – как и всякий писаный закон состоящий из
понятных слов, но не имеющий абсолютно никакого смысла в целом.
Выслушать, прочесть и обречено спросить: «Сколько?»
Но вместо этого я мысленно потянулся к голове таможенника рукой,
коснулся его разума, и прошептал:
– Иди... Иди дальше. Тут все хорошо.
Глаза таможенника враз стали тупыми и бессмысленными, как таможенные
законы.
– Да... Счастливого пути...
Он деревянно развернулся, щелкнул дверным замком и вывалился в
коридор, более ничего не сказав. Он был очень похож на куклу. Послушную
деревянную куклу во власти ниточек умелого кукловода.
Вот только когда я успел стать умелым кукловодом?
Поезд тронулся минут через десять, и все это время я размышлял – что
же со мной происходит? Я не ведаю, что творю, но делаю именно то, что
надо. Сначала существо в заводском парке, теперь этот враз поглупевший
таможенник...
И зачем, черт подери, я направляюсь в Москву? Что я буду делать,
когда сойду с поезда? Куда пойду?
Почему–то я помалу набирался уверенности, что все прояснится в нужный
момент. Именно в нужный – не раньше.
Жаль, что уверенность не была полной.
Большую часть дня я проспал. Может быть, это была реакция организма
– дань за неожиданно приходящие ответы и умения. Как–то же я умудрился
отшить таможенника? Потянулся к нему, ощутил мутно–малиновую ауру с
прозеленью в форме значков $... И сумел откорректировать его желания.
По–моему, люди так не могут. Но кто же я, если не человек?
Ах, да. Я – Иной. Я сказал об этом оборотню из парка. Кстати, то,
что в парке на меня напал именно оборотень, я тоже осознал только что. И
вспомнил его ауру, это желто–багровое пламя Охоты и Голода.
Кажется, я постепенно выбираюсь из черноты. Из провала. Оборотень –
первая ступенька. Таможенник – вторая. Интересно, длинна ли лестница? И
что мне откроется там, на вершине?
Пока вопросов было заметно больше, чем ответов.
Окончательно проснулся я уже за Тулой. Купе по–прежнему было пустым,
но теперь я понял, что сам этого хотел. И еще понял, что мои желания в
этом мире обычно сбываются.
