* * *
Летний дождик поплакал–поплакал и иссяк. Я стояла на перекрестке,
и у ног моих лежала лужа, овальная, как зеркало в будуаре.
Большая дорога простиралась, как грязное полотенце, одним концом
вперед, к маячащим городским стенам, другим концом назад, мне за спи
ну. Неширокая и неухоженная тропа сворачивала в сторону и тянулась че
рез поле к отдаленной рощице – зеленой и праздничной, умытой дождем,
пережившей зиму и вступившей в лето: той самой рощице, за которой, я
знала, скрывается сейчас загородный дом Соллей. Тот самый дом, где ши
рокий двор самой природой приспособлен для бродячего театра...
Место моего давнего преступления. Правда ли, что убийц всегда тя
нет туда, где пролилась кровь их жертв?
Я хмуро усмехнулась. В зеркальной поверхности лужи отразился подол
моей тяжелой, намокшей под дождем юбки; подол колыхался, как занавес,
и над ним отражалось в воде мое маленькое, чумазое, исхудавшее лицо. А
вот так, господа, выглядят молоденькие глупые бродяжки.
Собственно, на что мне было рассчитывать? Что я забыла в том доме,
или меня встретит живой Флобастер? Разве что Луар выйдет навстречу,
Луар–мальчик, трогательно серьезный и одновременно беззаботный, выйдет
и скажет: ничего. Ты пошутила, я ничего не помню, забудем вместе...
Носком башмака я провела по рыжей, мокрой, обрамлявшей лужу глине.
Как же, забудем... Когда в глаза зовут ублюдком... Когда гонят и прок
линают... И почему–то все подряд – мать вот, отец... Даже, казалось
бы, человек, от которого ничего такого ждать не приходилось... А что
ответила бы я, если б меня спросили так вот прямо: зачем я родилась?
А он сын Фагирры и ищет след Фагирры. Ищет его в самых темных и
смрадных уголках, давайте, давайте его осуждать... Любопытно все–таки,
если б мой собственный отец, которого я, кстати, тоже не помню, если
бы он оказался душегубом... Вроде Совы. Да, интересно, как бы я посту
пила, если бы вдруг мне захотелось понять его, палача, темную душу...
Мне захотелось плюнуть в лужу, но в последний момент я пожалела
голубое небо, которое в ней отражалось. Тухлое дело – плевать в небо.
Бесполезно и некрасиво. Себе дороже...
Ноги мои потоптались еще, затем свернули с большой дороги и, чуть
прихрамывая, понесли меня тем самым путем, по которому полгода назад
тянулись три наши повозки под надзором Флобастера, три повозки и про
водник – юноша с прямой ученической посадкой, парнишка, не знавший
женщин, влюбленный единственно в своего отца, героя осады...
Игла, поселившаяся в моей груди, шевельнулась снова. Все та же,
чуть притупившаяся игла. Наверное, на всю жизнь, подумала я, равнодуш
но глядя на перебежавшего дорогу зайца...
Трудно сказать, что я собиралась увидеть в доме Соллей. Если не
считать детской игры, которую я вела сама с собой: будто тропинка про
вела меня по времени, будто все вернулось назад и во дворе я снова
увижу накрытые столы, веселых гостей и суетливые приготовления к спек
таклю – под руководством Флобастера, разумеется...
Дом вынырнул из–за обступивших его деревьев, и с первого взгляда
мне стало ясно, что здесь не живут; испытав едва ли не облегчение, я
замедлила шаг – и тут увидела дымок, редкий, вялый дымок над одной из
кухонных труб.
Слуги? Вероятно. Наверняка здесь обитает сторож, осоловевший от
скуки и одиночества, он не откажет в гостеприимстве девушке, сбившейся
с дороги... А может быть, девушке, ищущей работу, или несущей весть
кому–то из хозяев, я еще не придумала, разберемся по ходу дела...
Ворота были прикрыты, но не заперты. Мимоходом я подумала, что в
нынешние неспокойные времена сторожу следует быть осторожнее.
Широкий двор, пробудивший во мне тысячу воспоминаний, оказался за
гаженным помоями, неприбранным мусором, пометом и конскими каштанами;
я мысленно поставила себя на место госпожи Тории и тут же с треском
выгнала сторожа вон.
Дом молчал. Парадная дверь была заколочена, однако черный ход ка
зался вполне обжитым – в приоткрытую дверь вела тропка, протоптанная
по давно не метенным ступеням. Изнутри пахло стряпней; я постучала раз
и другой, а потом вошла – на свой страх и риск.
Изнутри дом выглядел еще хуже, нежели снаружи; в помещениях для
слуг царила грязь и паутина, поражаясь все больше и больше, я несколько
раз несмело окликнула воображаемого сторожа – когда глаз мой уловил
какое–то движение в темном боковом коридоре.
Нельзя сказать, чтобы я совсем уж не испугалась. Честно говоря,
первым моим побуждением было потихоньку убраться восвояси; постояв
немного и умерив бешеный стук сердца, я решилась–таки сделать одни ма
ленький шажок в сторону и заглянуть в проем – одним глазом.
Комната поварихи (или горничной, или чья–то там комната) носила
следы небрежной уборки; на полу около кровати сидела, сжавшись в ко
мок, маленькая лохматая девочка.
Некоторое время я стояла в замешательстве – если это бродяжка,
тайком проникшая в запертый дом, то что сулит мне встреча с более
взрослыми ее собратьями – родителями? – которые явно присутствуют не
подалеку? Или это сторож сжалился над девочкой и впустил ее тайком от
хозяев?
Девочка смотрела на меня круглыми, паническими, воспаленными гла
зами затравленного зверька.
– Не бойся, – сказала я ласково. – Не бойся, я добрая... Не надо
бояться.
Девочка со свистом втянула воздух и отползла глубже под кровать.
Чтобы видеть ее, мне пришлось присесть; она дернулась, вжимаясь в сте
ну, быстро облизывая губы – и нечто в ее движениях показалось мне зна
комым. Прежде, чем догадаться, я успела покрыться потом.
Девочка тихонько заскулила – как щенок.
– Алана, – сказала я, не веря себе. – Алана?!
Она притихла, снова напрягшись. Глаза ее смотрели теперь угрюмо и
зло.
– Алана, девочка, – прошептала я одними губами. – Что с тобой?!
Она молчала.
Я метнулась прочь.
Я неслась сквозь захламленные коридоры, заглядывая в пустые пыль
ные комнаты; в кухне, пропахшей кислым, стоял на столе накрытый крыш
кой горшок с подгоревшей кашей. Кто–то должен здесь быть, бормотала я,
сжимая кулаки; воображение мое рисовало страшные, опровергающие друг
друга картины: маленькую Алану пленили и держат заложницей... Мертвая
Тория, а она ведь умерла, иначе ребенок никогда бы не дошел до такого
состояния... Злодей–сторож, безумец, похититель детей...
Потом я остановилась. Тяжелые шаги, медленные, будто идущий тянет
на плечах тяжелый мешок; хлопнула входная дверь.
Ступая неслышно, как кошка, я ринулась следом. В маленькой комнат
ке для прислуги уже никого не было; мысль об Алане подстегнула меня,
не соображая, что делаю, я подобрала валяющиеся в углу каминные щипцы.
Если это чудовище посмеет тронуть девочку...
В дверной проем било солнце, и на грязном полу лежала ясная, свет
лая полоса. Высунув нос наружу, я зажмурилась, привыкая к дневному
свету; где–то за сараем хлюпала вода, так, будто полощется в тазу не
достиранное белье: шлеп, шлеп... Льется вода, и снова влажное – шлеп,
шлеп...
Я подкралась бесшумно, ступая, как кошка.
Круглая, сгорбленная спина загораживала собой жестяное корыто; из
под красных распухших рук летели наземь мыльные брызги. Солнце прыга
ло, дробясь на вспененной воде, а пожилая женщина натужно и мерно во
зила тряпкой о стиральную доску: шлеп... шлеп...
Потом она вскрикнула и обернулась.
Нянька, старая моя знакомая, постарела и вся как–то опухла; глаза
ее, бесцветные и слезящиеся, вдруг широко раскрылись:
– А... Ты... Девонька...
Через секунду она рыдала у меня на груди, и, обомлевшая, я неуве
ренно гладила мягкую покатую спину.
Алана не признавала никого. Глотая слезы, нянька жаловалась, что
кормит девочку, как зверька, что ребенок неделями не мыт, что Алана
вырывается из ее рук и кусает, как белка, а у нее, старой больной жен
щины, нету сил, чтобы силком засунуть ее в корыто...
Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери – чтобы
можно было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья посверкивали
угрюмые, настороженные глазки.
О Тории нянька говорили лишь шепотом, с каким–то сдавленным сто
ном; нянька с детства боялась сумасшедших, она до смерти боялась свою
тронувшуюся умом госпожу – и горько ее жалела, потому что госпожа То
рия всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж лучше
конец, чем такие муки... Самый мудрый разум и самое чистое сердце – и
вот теперь не осталось ничего, нет больше госпожи Тории...
Я слушала, и волосы шевелились у меня на голове. И выползала из
памяти та сцена в библиотеке, ее перекошенное гневом лицо и мой крик:
«Я – тварь?! Я от своего сына не отрекалась!»
– Баюкает его, – сказала нянька. – То баюкает, а то... Моет все...
Я ей воды притащу – она и моется, слышу, день моется, другой... По
том... Девонька, я уж не могу больше... И ушла бы, да куда малыш
ку–то... Она со мной не пойдет. А оставить их... На час оставлю, в се
ло только, за хлебом... Возвращаюсь – сердце выскакивает – как?! А в
город... Девонька, небо тебя послало, привести бы господина Эгерта...
Он–то умом не тронулся, пусть дите заберет... Хотя бы...
Я молчала, ковыряя ложкой подгоревшую кашу. Эгерт... Его вина, моя
вина... Неужели я виновата И В ЭТОМ?
Луар: «Пойди к ней, а я не могу...»
Вот, выходит, Луар, как я выполнила твою просьбу...
Алана за обе щеки уплетала ломоть черствого хлеба. Настороженно
поглядывала на меня – не захочу ли отобрать?
– Господин Эгерт сейчас далеко, – сказала я медленно. – Но он при
дет... обязательно.
Нянька вздохнула, покачав головой, как бы говоря: поздно будет...
Алана расправилась со своей коркой и теперь сидела, подобрав колени к
подбородку. В какую–то секунду мне мучительно захотелось взять ее на
руки, прижать к себе – однако при первом же моем движении девочка
подхватилась, готовая бежать.
– Да, – устало кивнула нянька. – Бедное дите... Уж лучше в приюте,
чем... так.
Что ты знаешь про приют, подумала я хмуро. Алана застыла в дверях,
поглядывая на меня без приязни, однако с проблеском любопытства.
– За что их покарали, – прошептала нянька чуть слышно. – Только
добро... Они только добро. Они... Такая любовь, девонька... и так на
казать. Небо, светлое небо... – нянька тяжело поднялась, покряхтела и
взялась за дужку ведра с водой, желая поднять его и водрузить на печ
ку.
Ни слова не говоря, я приняла тяжелое ведро из ее рук.
