* * *
...Тем временем праздник шел своим чередом.
Наши соперники–южане представили почтеннейшей публике большую и
помпезную пьесу – перед началом было объявлено, что все увидят «Историю
Ордена Лаш». Толпа перед нашими подмостками постепенно переметнулась к
сцене напротив – мы тоже выглянули, чтобы поглазеть.
«История» начиналась с отрубания головы большой тряпичной кукле –
а голова–то, с позволения сказать, была на пуговицах, как воротничок.
Потом являлось священное привидение Лаш – здоровенный парень на ходу
лях, до бровей завернутый в серый плащ. Край плаща по задуму автора был
изъеден червями; для того, чтобы зритель подумал именно о сырой могиле,
а не о сундуке с молью, к подолу были пришиты несколько жирных дождевых
червяков – светлое небо, живых и бодрых, будто привидение собралось на
рыбалку...
Публика, однако, была поражена. Дети завизжали от страха, священ
ное привидение завыло, как майский кот – право же, что значит идти на
поводу у зрителя! Если священное привидение действительно так выглядело
– откуда же у него взялись последователи?
Не успела я об этом подумать – и на тебе, вот и служители Ордена
Лаш на сцене появились! Целых четверо, ибо у южан большая труппа; спе
реди они выглядели как чучела в капюшонах, а сзади на каждом было нари
сованно по скелету – это аллегорически объясняло, что братья Лаш на са
мом деле сеют смерть. Публика зааплодировала – говорят, среди горожан
полно еще свидетелей Мора, того самого, что девятнадцать лет назад сож
рал половину жителей округи; того самого Мора, который, по слухам, и
вызван был служителями Лаш...
Меня, по счастью, тогда и на свете не было; моя худая и бледная
мать любила рассказывать, каким мощным, богатым и знатным был наш род.
Мор расправился с ним за несколько дней: мой дед и бабка, а также
дядья, тетки, кузены и кузины достались одной огромной могиле, их дом –
огню, а имущество – мародерам. Из всей семьи уцелели только моя мать и
ее младший брат; остатки огромного состояния таяли на протяжении десяти
лет, мое детство прошло в огромной пустой комнате, где было полно поро
дистых собак и редкостных, в беспорядке разбросанных книг...
После смерти матери дядюшка заточил меня в приют. Из приюта меня
вызволил Флобастер.
...Флобастер шумно дышал у меня над ухом – ясно, что южане имеют
успех и нам придется здорово посопеть, чтобы переманить к себе глупую
публику.
«История Ордена Лаш» завершилась ко всеобщему удовольствию – розо
вощекая дамочка, изображавшая Справедливость, повергла «братьев Лаш» в
ловко откинутый люк, откуда они еще долго стенали и жаловались. Публика
хлопала, как бешеная – Флобастер сделал кислое лицо и зашипел на Муху,
когда тот попытался хлопать тоже.
Мы не начинали еще с полчаса, потому что совсем рядом случился по
единок барабанщиков. Оба были по уши обвешаны своими инструментами – да
еще тут же помещался прямо на земле барабан–чудовище размером с коло
дезный сруб. Грохот стоял – уши затыкай; толпа подхлопывала да подсвис
тывала, бедняги лезли из кожи вон, их барабаны ревели и плакали – и все
же ни один не мог перещеголять другого. Наконец, хозяин чудовища вско
чил на него ногами, заколотил что есть мочи, запрыгал, будто ему пятки
жжет, сорвал шквал аплодисментов – и сразу же с треском провалился вов
нутрь, в барабан. На том поединок закончился.
Настало наше время – и на суд зрителей была представлена «Игра о
принцессе и единороге».
Мне нравилась эта пьеса. Флобастер перекупил ее у какого–то бродя
чего сочинителя; в ней говорилось о принцессе (Гезина), полюбившей бед
ного юношу (Бариан), а злой колдун возьми да и преврати возлюбленного в
единорога. Правда, как по мне, если уж колдун злой–таки, то не станет
он в благородных единорогов превращать! Он чего–нибудь попротивнее най
дет – ведро помойное или башмак дырявый... Правда, попробуй сыграй по
том пьесу, где героя превращают в поганое ведро...
Мага играл Фантин – наш вечный злодей. Он как никто умеет страшно
хмурить брови, кривить рот и зловеще растягивать слова; справедливости
ради следует сказать, что больше он решительно ничего и не умеет. Он
добрый и глупый, наш Фантин. На таких воду возят.
Бариан и Гезина пели дуэтом – у Гезины тонкий, серебряный голосок,
от него сходят с ума не только купцы на ярмарках, но даже знатные гос
пода... Правда, Гезина ни поцелуя не допустит без «истовой любви». На
моей памяти таких любовей было шесть или семь.
Спектакль шел ни шатко ни валко; ближе к финалу публика заскучала.
Немножко поправила дело сцена превращения – Муха что есть сил колотил в
медный таз, Флобастер потрясал листом жести, а Бариан корчился в клубах
дыма (это я подожгла под помостом пучок мокрой соломы). И все равно к
финалу толпа перед нашей сценой заметно поредела.
Южане скалили свои белые зубы. Надо было спасать положение.
Муха по–быстрому обежал публику с тарелкой – меньше половины – и
тут же объявил «Фарс о рогатом муже». К нашим зрителям прибавилось еще
несколько заинтересованных горожан – тут–то я увидела Господина Блонди
на.
Это было немыслимо. Он возвышался над толпой на целую голову –
эдакий мячик на гребне волн. Он был голубоглаз до неприличия – с любого
расстояния глаза его горели, как два кусочка льда, подсвеченного солн
цем. Он был не то чтобы молод, но назвать его стариком не поворачивался
язык. Я в жизни не встречала столь благородных лиц; он был как ожившая
статуя, как бронзовый памятник великому воителю. Теперь этот памятник
поглядывал в нашу сторону, раздумывая, видимо, уходить или остаться.
Господин Блондин, не уходите!!
Я еле дождалась, пока Флобастер, вооруженный принадлежностями кан
целяриста, закончит свой монолог – он–де суровый муж, и жена его – све
точ добродетели.
Он еще договаривал последние слова, когда на сцену вылетела я – с
накладной грудью и оттопыренным задом. Вылетела, как горошина из трубки
шкодника; на всей площади для меня существовал сейчас один только зри
тель.
Ах, я отчаявшаяся женушка, такая добродетельная, такая добро
де–етельная, может быть, добрый муженек позволит мне повышивать гладью
на пару с подруженькой?
Подруженька выплыла из–за кулис, покачиваясь на тонких каблуках.
На свет явились пяльцы размером с обеденный стол; по мере того, как я
нежно напевала: «Ах, подруженька, какой сложный стежок, какой дивный
рисунок», с подруженьки последовательно слетали шляпка, туфельки, ву
алька, платье, корсет...
Муха остался в одних штанах. Спереди их оттопыривала огромная
толстая морковка; заговорщицки переглянувшись, мы загородились натяну
той на пяльцы простыней и от «мужа», и от публики.
Эту сцену можно играть до бесконечности.
Упершись друг в друга лбами, мы с Мухой стонали и вопили, хрипло
дышали и выписывали бедрами кренделя; я то и дело выставляла из–за пяль
цев голую по колено ногу, а Муха ритмично продавливал натянутую ткань
своим тощим задом. Мы изображали страсть, как могли; черные глаза Мухи
горели все жарче, на верхней губе его выступал капельками пот, я подоз
реваю, что в тот момент он имел бы успех и без морковки...
А Флобастер тем временем говорил монолог, и в голосе его звенело
такое искреннее, такое неподдельное самодовольство, что публика вали
лась с ног от утробного хохота.
– О нравы! – декламировал Флобастер, воздевая руки. –
О нравы! О распутство! О беда!
Тлетворное влияние повсюду...
Пускай цепной собакою я буду,
Но наглый взор распутства никогда
Супруги благодатной не коснется...
Позади него тихонько раздвинулась шторка; невидимый публике Бариан
засел у «мужа» за спиной – и, к удивлению зрителя, над макушкой Флобас
тера показались сперва острые кончики, потом первая развилочка – и на
конец огромные ветвистые рога!
Толпа грянула хохотом, едва не надрывая животы. Рога росли все вы
ше и выше, пока на закрепились, наконец, особым образом у Флобастера на
затылке. Бариан ускользнул за шторку.
Флобастер поднял палец:
– А не пойти ли к милой, не взглянуть ли
Как в обществе достойнейшей подруги
Моя супруга гладью вышивает;
Так голубь белоснежный пребывает
В объятьях целомудрия. Пичуга
Невинна, как пушистый нежный кролик...
Этим «кроликом» он совершенно доконал публику.
– Пойди! – заорал кто–то из толпы. – Пойди погляди, ты, простофи
ля, на своего кролика!!
Флобастер скептически поджал губы и показал на свои счета:
– Труды... Труды не позволяют мне отвлечься на минуту...
Лицо его под ветвистой короной было преисполнено такого достоинс
тва, такого трогательного серьеза, что даже я, которая видела все это
двести раз, не удержалась и прыснула. Нет, Флобастер, конечно, самодур,
тиран и скупердяй – но он великий актер. Просто великий, и за это ему
можно простить все, что угодно...
Фарс подходил к концу – в дырочку натянутой на пяльцы ткани я пой
мала наконец своего Господина Блондина.
Небо, он не хохотал. Он ржал, как племенной жеребец. Лицо его по
теряло аристократическую бледность, сделавшись красным, как помидор. Он
хохотал, глядя на Флобастера и его рога; и как же мне захотелось выско
чить вперед и закричать на всю площадь: я, я придумала этот трюк! Вы
все смеетесь, а я придумала, я, я, я!!
Конечно, я никуда не выскочила. Муха выполз из–за пяльцев на четве
реньках, в перекошенном корсете, в едва застегнутом платье; «муж» оза
даченно предположил, что мы вышивали, не покладая рук. Толпа рукоплес
кала.
Мы раскланивались три раза подряд. Приседая в совершенно неумест
ном здесь реверансе, я в панике шарила глазами по толпе: потеряла, по
теряла!!
Через минуту он обнаружился под самым помостом. Меня будто ошпари
ли кипятком; и Флобастер и Муха давно скрылись за кулисами – я раскла
нивалась, как заводная кукла, пока мой Господин Блондин не поманил меня
пальцем.
В кулак ко мне непостижимым образом попала теплая золотая монетка.
Его совершенные губы двигались, он обращался ко мне – ко мне! – а я не
слышала слов.
Чудесное мгновенье длилось до тех самых пор, пока безжалостная ру
ка Флобастера на уволокла меня за подол.
...Я носилась с золотой монеткой целых полдня; решено было, что
она станет мне талисманом на всю жизнь. Однако уже назавтра здравый
смысл взял верх над романтическим порывом, и талисман обратился сначала
в горстку серебряных монеток, а потом уже в шляпку с бантом, платье на
шнуровке и праздничную трапезу для всей честной компании.
