Шрам - Марина Дяченко - Книжная Полка

Эгерт так никому и не сказал о посещении Башни. Миновали несколько недель – братство Лаш не выказывало более признаков интереса к вольнослушателю Соллю, и Эгерт несколько успокоился – принятие решения откладывалось на неопределенный срок.

Не раз и не два он мысленно примерял на себя серый плащ; услышав длинный тоскливый звук, которым отзывалась время от времени Башня, он вспоминал горьковатый запах тяжелого бархата, медленный танец укрытых капюшонами теней и лицо седого, как лунь, магистра. Обещание безопасности, а со временем и могущества, оказались для Эгерта огромным соблазном – однако всякий раз, помышляя о плаще с капюшоном, он испытывал странное душевное неудобство. Что–то мешало ему, что–то беспокоило и царапало; Солль относил это на счет обычной своей робости, однако скоро научился избегать как мыслей об ордене Лаш, так и случайно встречавшихся на улице служителей его.

Тем временем на город обрушилась жара – настоящая летняя жара, в полдень улочки–щели оказывались залитыми солнцем от стены и до стены, и глазам было больно от солнечных бликов, плясавших на поверхности каналов. Берег реки за городом служил площадкой для бесконечных, сменявших друг друга пикников, и обливающиеся потом горожане прикрывались лопухами, входя в воду, а горожанки тесными группками забирались купаться в заросли камыша – где и становились жертвой Лиса, который приспособился плавать под водой с тростниковой соломинкой в зубах и никогда не упускал случая подкрасться к беспечной купальщице, чтобы слегка куснуть ее за рельефно выдающиеся части.

Эгерт был в числе тесной компании студентов, наблюдавших за похождениями Лиса и в свою очередь выдумывающих забавы, приличествующие ученым молодым людям. На берегу стояли плеск, визг и хохот; обнаружив под водой рыбачьи переметы, ныряльщики угощали товарищей жирной ухой. Эгерт большей частью сидел на берегу, а в воду решался входить только по пояс; его робость была замечена, однако дальше нескольких добродушных насмешек дело не пошло.

Вскоре, однако, подошло время экзаменов, переводящих студентов на следующую ступень – «вопрошающие» желали стать «постигающими», «постигающие» – «соискателями», а те, в свою очередь, – «посвященными». Университет лихорадило – из каждого угла глядели воспаленные, осоловевшие от круглосуточного сидения за книгой глаза; Эгерт видел, как ученые юноши по очереди входили в ректорский кабинет – кто с нарочитой веселостью, кто с нескрываемым страхом. Многие, как оказалось, верили в приметы: в их разнообразных уловках – плевках, молитвах и сложных фигурах из пальцев – Эгерт с удивлением узнал собственные защитные ритуалы.

Соллю не довелось видеть того, что происходило за строгими дверями кабинета. Говорили, что за длинным столом господина ректора сидят и он сам, и декан Луаян, и все педагоги, в течение года поднимавшиеся на кафедру университета; говорили, что все экзаменаторы очень строги, а декан Луаян в особенности. Далеко не каждому студиозусу удавалось выдержать испытание, причем половина несчастных, провалившихся на экзамене, обязаны были этим именно суровому магу.

Накануне экзамена Лис ударился в панику. Всячески себя презирая – самыми мягкими из предназначенных своей особе ругательств оказались «идиотский полоумный дурак» и «безмозглый куриный помет» – Гаэтан то вперивал взор в ученую книгу, то в отчаянии воздымал его к потолку, то бросался на кровать и объявлял Эгерту, что он, конечно, провалится, что вечно оставаться в «постигающих» невозможно, что отец не даст больше денег и навечно засадит сына приказчиком в вонючую аптеку, где даже мухи дохнут от запаха касторки... Когда Солль робко предположил, что, может быть, стоит обратиться за помощью к декану – Лис замахал на него руками, затопал ногами, обозвал сумасшедшим развесистым пнем и объяснил, что одного такого обращения будет достаточно, чтобы навсегда вылететь из университета.

В день экзамена Лис сам не был похож на себя – за все утро Соллю не удалось вытянуть из него ни слова. У порога ректорского кабинета возбужденно толпились, шикая друг на друга, обремененные знаниями молодые люди – у многих из них на лице застыло напряженное выражение канатоходца, идущего по проволоке с зажженным канделябром в зубах. Выходящие из кабинета тут же изливали на товарищей кто радость, кто отчаяние; Эгерт, который, как вольнослушатель, не подлежал обязательной экзаменовке, содрогнулся при одной мысли, что и ему, как Лису, пришлось бы предстать пред очи строгого научного судилища.

Гаэтан выдержал экзамен неожиданно для себя; счастливый без меры, он тут же предложил Соллю погостить в предместье, в семействе своего отца. Эгерт заколебался было – однако в конце концов ответил отказом.

Господа студенты, получившие два месяца вакаций, живо обсуждали планы на лето. Большая половина собиралась провести каникулы в отчем доме, будь то поместье или лачуга; часть юношей, в основном самых бедных, собирались наняться на работу где–нибудь на ферме и звали с собой Эгерта. Тот вспомнил печальный опыт крестьянского труда под руководством отшельника – и тоже отказался.

По отбытии Лиса Солль снова оказался в одиночестве.

Пустели университетские коридоры, пустел и флигель; по вечерам только в редких окнах показывался огонек. Старый служитель, вооруженный факелом и колотушкой, еженощно совершал сторожевой обход. Старушка, прибиравшая во флигеле, приносила обеды для декана, его дочери и нескольких оставшихся на лето служащих, к числу которых был отнесен и Эгерт – а он неожиданно для себя получил новую весточку из дому и смог сделать новый взнос за свое содержание.

На этот раз к деньгам прилагалась записка; Эгерт затрепетал, узнав почерк отца. Солль–старший ни о чем не спрашивал – просто сухо ставил сына в известность, что его лишили лейтенантства и исключили из полка, причем с мундира его, опозоренного и забрызганного грязью мундира, был публично спорот эполет. Освободившуюся лейтенантскую вакансию занял молодой господин по имени Карвер Отт; кстати, он справлялся о теперешнем местонахождении Эгерта.

Прочитав и перечитав письмо, Солль сначала заново пережил свой стыд; потом на смену ему пришла тоска по Каваррену.

Бесконечное множество раз он воображал себе дом с воинственным гербом на воротах, и в голову ему лезли отчаянные, самые немыслимые планы. В мечтах он видел себя тайно прибывающим в город и поднимающимся на родное крыльцо – тоже тайно, потому что никто не простил ему дезертирства, а свидетели прошлого его унижения явятся специально, чтобы плюнуть в отмеченное шрамом лицо... И ведь придется говорить с отцом, и как посмотреть в глаза матери? Нет, пока заклятие не снято, он не может вернуться в Каваррен.

Тогда мысли его обретали другое направление – время идет, и каждый длинный день приближает его ко встрече со Скитальцем. Эта встреча превращалась для Солля в неотвязную мысль, навязчивую идею; Скиталец являлся ему в снах. Заклятие будет снято, и Эгерт вернется в Каваррен с полным на то правом. Он ни от кого не будет прятаться и проедет верхом по главной улице, а когда сбежится народ и соберутся гуарды – тогда, при всех, он вызовет на дуэль Карвера.

Сидя в сырой полутемной комнатушке, Эгерт дрожал от азарта и возбуждения. Это будет красивый, красивый вызов; толпа притихнет, Карвер побледнеет и сделает попытку увильнуть – Эгерт при всех высмеет его за трусость, а потом скрестит свою шпагу с его презренным клинком – и убьет, убьет бывшего друга, ставшего смертельным врагом, потому что подлость заслуживает наказания, потому что...

...Солль вздрогнул. Мечты его оборвались, как песня кузнечика, накрытого ладонью.

Он убил троих. Первого звали, кажется, Тольбер, он был гуардом, простодушным до глупости забиякой. Эгерт даже не помнил толком, из–за чего возникла ссора – может быть, из–за женщины, а может быть, просто в хмельном кураже... Поединок оказался мгновенным и свирепым, ибо Тольбер бросался на Эгерта, как бешеный вепрь, а Солль встречал его напор блестящими безжалостными контратаками... Потом шпага Солля угодила противнику в живот, и Эгерт, в чьих жилах кипела в тот момент не кровь, а горячая смола, понял только, что победил...

Имени второго человека, закончившего жизнь от его руки, Солль так и не смог вспомнить. Тот не был гуардом – просто какой–то надменный помещик, явившийся в город с намерением как следует покутить. И покутил, и, пьяный как свинья, закатил Соллю пощечину и обозвал сопляком – а сам и правда был лет на двадцать старше... У него остались жена и три дочери, Эгерту сообщили об этом после похорон...

Светлое небо, а что было делать?! Разве можно стерпеть подобное оскорбление и не наказать обидчика? Да, на свете бывают и вдовы, и сироты, но помещик получил по заслугам, да и тот, первый, тоже... Это ведь только Динар пострадал безвинно...

Три девочки, старшей лет двенадцать. Растерянная женщина. Кто сообщил ей о смерти мужа? Небо, хоть бы вспомнить имя того кутилы... Но память решительно отказывается извлечь из прошлого слово, давно забытое за ненадобностью.

Далеко–далеко, где–то в глубинах темного коридора, нежно поскрипывал сверчок. Стоял поздний вечер; против воли содрогаясь, Эгерт зажег сразу пять свечей – это было немыслимое расточительство, но комнатка осветилась, как днем, и в мутной глубине железного зеркала, помещавшегося в простенке у двери, Эгерт увидел свое лицо со шрамом.

И в эту секунду способность кожей чувствовать боль и насилие вернулась к нему с такой силой, что он зашатался.

Светлое небо. Город лежал за толстыми стенами и представлялся сплошной ноющей раной; университет был почти что пуст, и вовсе пуст был флигель, но Эгерт ощущал неподалеку страдание – тупое, привычное, как навязчивая головная боль.

От мысли, что придется идти через темные коридоры и лестницы, колени его мелко задрожали. Зажав вспотевшими ладонями свечи – в правой три, а в левой две – Солль плечом отворил дверь.

Ниши зияли чернотой; колонны отбрасывали уродливые, пресмыкающиеся тени. Лица великих ученых, изображенные на барельефах, оборачивались к Эгерту с презрительными гримасами, и, чтобы подбодрить себя, Солль принялся напевать дрожащим голосом: «Ой–ой–ой... не говори, милый, не рассказывай... Ай, душа моя горит, а дверь скрипит... не смазана...»

Горячий воск капал ему на руки – он не чувствовал. Источник боли был впереди, и помещался он в библиотеке.

Из–под массивной двери пробивался свет. Эгерт решил постучать – но руки его были заняты, и он тихонько поскребся носком сапога. Из библиотеки донеслось удивленное деканово: «Да?»

Некоторое время Эгерт пытался ухватить медную ручку, не выпустив при этом горящих свечей; возможно, его усилия увенчались бы успехом – но в этот момент дверь открылась сама, и в проеме ее стоял декан Луаян, но источником боли был не он, а кто–то в полумраке заполненного книгами зала.

– Это я, – сказал Солль, хотя декан наверняка узнал его и ни с кем не спутал. – Это я...

Он запнулся, не зная, что говорить дальше. Декан помедлил и отступил, приглашая Солля войти.

Тория по обыкновению сидела на краю стола, и тележка ее, пустая, прижималась к ее коленям, как испуганный пес. Эгерт не видел Торию с того самого дня, когда принес декану Динарову книгу и получил тяжелым томом по лицу. Сейчас глаза ее оставалось в темноте, Эгерт не видел устремленного на него взгляда – но ощущение исходящего от девушки тупого страдания сделалось сильнее, как будто сам вид Эгерта вызвал у Тории новый приступ боли.

– Да, Солль? – суховато спросил декан.

Они говорили обо мне, понял вдруг Эгерт, сам не зная, откуда взялась такая уверенность.

– Я пришел спросить, – сказал он глухо, – об отмененных заклятиях... О заклятиях, которые были сняты. Зависит ли... Зависит ли возможность освобождения... От того, насколько виновен человек?

Тория медленно перевела взгляд на отца, но не сдвинулась с места и не сказала ни слова. Переглянувшись с дочерью, декан нахмурился:

– Не понял?

Тория – а у нее все сильнее ныл левый висок, Эгерту хотелось приложить ладонь к своей собственной голове – бесцветно и ровно сказала в темноту:

– Вероятно, господин Солль хочет выяснить, имеет ли он, как безвинно пострадавший, какие–либо преимущества...

Сердце Эгерта затравленно сжалось. Едва шевеля губами, он прошептал, и тоже в пространство:

– Нет... Я...

Слов не было, Тория сидела неподвижно, как статуя, ни единой черточкой не выдавая ноющей боли.

– Я сейчас уйду, – тихо сказал Эгерт, – и вам станет легче. Я только... Простите.

Он повернулся и пошел к двери. Тория за его спиной прерывисто вздохнула – и в этот момент ее схватил спазм, да такой, что Эгерт зашатался.

Декан, вероятно, тоже почувствовал неладное – быстро взглянув на дочь, он перевел на Эгерта неласковый, подозрительный взгляд:

– Что с вами, Солль?

Эгерт привалился плечом к дверному косяку:

– Не со мной... Разве вы... Не видите... Ей плохо. Вы–то должны это чувствовать... Как вы можете допускать, чтобы она... – он перевел дыхание. Отец и дочь смотрели на него, не отрываясь; клещи спазма понемногу разжались, и Эгерт ощутил, как Торию накрывает волна облегчения.

– Надо, наверное... Холодную повязку на голову, – сказал он шепотом. – Я уже ухожу... И я знаю, что я виновен. Знаю, что я убийца... То, что со мной сделали – плата. Может быть... – он содрогнулся, – может быть, Скиталец не сжалится и не снимет шрама... Что ж. Вам легче?

Даже в полутьме было видно, какими большими и темными стали ее глаза.

– Солль? – быстро спросил декан.

Тория наконец–то сделала то, что давно хотелось сделать Эгерту – прижала ладонь к виску.

– Скажете – я уйду из университета... – сказал Солль едва слышно. – Я здесь... бесполезен, а ей меня видеть больно... Я ведь понимаю.

Он перешагнул порог, вышел в коридор и только теперь заметил, что судорожно стиснутые в кулаках свечи заливают воском его одежду, и сапоги, и обожженные ладони.

– Солль! – сказали за его спиной.

Он не хотел оборачиваться, но декан схватил его за плечи и развернул, всматриваясь в изможденное Эгертово лицо. Во взгляде его был такой напор, что Соллю стало страшно.

– Оставь его, – тихо попросила Тория. Она тоже стояла в проеме, и на душе у нее было чуть легче – может быть, потому, что и головная боль притупилась.

Ухватив Солля за локоть, декан вернул его в библиотеку, насильно усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:

– Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?

– Я думала, обойдется, – ответила она в сторону.

– А теперь?

– Теперь – легче...

Декан испытующи глянул на Эгерта:

– Да, Солль? Легче? Правда?

– Правда, – ответил тот, едва шевеля губами. Свечи его погасли; с трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над столом с мягким шорохом вертелись бархатные ночные бабочки, а из темного окна, выходившего на площадь, доносилась далекая перекличка сторожей.

– Давно это у вас? – небрежно, будто бы невзначай, поинтересовался декан.

– Это... не постоянно, – объяснил Солль, глядя на бабочек. – Это было... один раз, и сегодня – второй... Я над этим не властен... А можно, я пойду?

– Тория, – поинтересовался декан со вздохом, – у тебя нет вопросов к господину Соллю?

Она молчала. Обернувшись от дверей, Эгерт поймал на себе полный изумления взгляд.

Летний город захлебывался горячей пылью, и разносчики лимонада за один только длинный день успевали заработать больше, нежели зарабатывали обычно за целую неделю. Прохожие страдали от жары, и даже Башня Лаш исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали над головой соломенные зонты с длинной шелковой бахромой, и казалось, что по площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном здании университета кружилась никем не потревоженная пыль, поблескивала в солнечных лучах, беспрепятственно укрывала кафедру, и скамьи, и подоконники, и статуи ученых, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках для служащих, в кабинете декана – он напряженно работал над жизнеописанием великих магов – и в комнате его дочери, да еще во флигеле – там жил в полном одиночестве вольнослушатель Солль.

Старушка, отказавшаяся на время от уборки, приносила теперь обеды; Тория взяла на себя обязанность кормить отца завтраком и ужином. Прекрасно зная, что, увлеченный работой, декан может за целый день не проглотить и маковой росинки, Тория сама каждый день ходила в город за покупками, сама приносила в кабинет еду и тщательно следила за тем, чтобы все до последнего кусочка было в конце концов съедено.

Эгерт почти не выходил из комнаты – сидя у окна, он не раз видел, как Тория с корзинкой в руках пересекает университетский дворик. После грозовых ливней, сменявшихся опять–таки жарой, на дорожке во дворе долго не просыхала широкая лужа – однажды на пути идущей с базара Тории обнаружился купающийся воробей.

А может, это был не воробей – намокшие перья топорщились, и Солль запросто мог принять за серого нахала какую–нибудь более благородную птицу; купальщик получал, видимо, несказанное удовольствие от теплой ванны и не заметил подходящую Торию.

Девушка замедлила шаг, потом остановилась – к Эгерту был обращен ее гордый, как на монете, точеный профиль. Он ждал, что, переступив через лужу, Тория двинется дальше – но она на спешила. Птица самозабвенно плескалась в своей купели, и девушка с тяжелой корзинкой в руках терпеливо ждала.

Наконец, воробей – или кто он там был – закончил купание и, так и не почтив своим вниманием деликатную Торию, вспорхнул на выступающую из стены балку – сушиться. Тория переложила ручку корзинки из одной ладони в другую, спокойно и дружески кивнула мокрой птице и продолжила свой путь.

Возвращаясь с рынка на другой день, Тория у самого парадного входа ухитрилась–таки налететь на вольнослушателя Солля.

Корзина подверглась серьезной опасности и наверняка пострадала бы, если б Солль не подхватил ее обеими руками. Оба испугались неожиданной встречи и некоторое время молча глядели друг на друга.

Тория не могла не признаться себе, что Эгерт, в который раз, удивляет ее. С ним снова произошла, по–видимому, перемена – лицо со шрамом по–прежнему оставалось изможденным и невеселым, но из глаз исчезло то затравленное выражение, которое Тория давно привыкла видеть и научилась презирать. Теперь это были просто усталые человеческие глаза.

В последнее время Тория слишком часто ловила себя на мыслях о Солле. Думать о нем она считала неприличным, однако избежать размышлений тоже оказалось невозможным: слишком поразил он ее тогда, в библиотеке, поразил не столько способностью ощущать ее боль, сколько признанием своей вины, немыслимым, по ее мнению, в устах убийцы. Сама того не сознавая, она хотела теперь увидеть его снова и разглядеть повнимательнее: что же, он действительно осознал свою низость? Или это всего лишь уловка, жалкая попытка вызвать сочувствие и заслужить смягчение приговора?

– Отдайте–ка корзинку, – сказала она сухо. Никакие другие слова в этот момент не шли ей на язык.

Солль покорно протянул ей свою добычу – качнулись зеленые перья пышной связки лука, свешивающиеся за край корзинки. Из луковых зарослей выглянуло горлышко винной бутылки и тугой круглый бок золотого сыра.

Ухватив корзинку за круглую ручку, Тория проследовала по коридору дальше – ноша оттягивала плечо, и, чтобы сохранить равновесие, ей приходилось балансировать свободной, выброшенной в сторону рукой.

Она как раз успела дойти до угла, когда за спиной ее послышалось хриплое, неуверенное:

– Может быть... Помочь?

Она не сразу, но остановилась. Бросила, не оборачиваясь:

– Что–что?

Солль повторил – удрученно, уже предчувствуя отказ:

– Помочь... Вам ведь... тяжело.

Тория некоторое время стояла в замешательстве; на кончике языка у нее вертелась привычная резкость – но она не дала ей воли. В который раз и совсем некстати ей вспомнился тяжелый том, с размаху бьющий по бледному вытянутому лицу, по щеке со шрамом, по окровавленным губам... Тогда у нее долго ныла рука и ныло сердце, будто пнула ни за что ни про что бродячую собаку.

– Помогите, – сказала она с показным равнодушием.

Солль не сразу понял, а поняв, не сразу подошел – будто боялся, что она опять его ударит. Тория досадливо хмурилась и смотрела в сторону.

Корзинка снова перешла из рук в руки; молчаливой процессией оба двинулись дальше – Тория впереди, Солль за ней. Без единого слова прошествовали через дворик в хозяйственную пристройку; в пустой кухне Тория царственным движением приняла корзинку и водрузила на стол.

Соллю самое время было повернуться и уйти – но он замешкался. Ждал, возможно, что она его поблагодарит?

– Спасибо, – уронила Тория. Солль вздохнул, и она вдруг спросила неожиданно для себя:

– А раньше, значит, вы вовсе не чувствовали... чужой боли?

Эгерт молчал.

– И правда, – сама себе пояснила Тория, – если б вы это чувствовали... То не могли бы просто так всаживать шпагу в живого человека, верно?

Она тут же пожалела о своих словах – но Солль только устало кивнул. Подтвердил безучастно:

– Не мог бы...

Из корзинки извлечены были лук, связка моркови и пучок петрушки. Эгерт завороженно следил, как вслед за этим на свет появляются сдобная булка с маком, желтое сливочное масло и горшочек со сметаной.

– А теперь, – все так же безжалостно продолжала Тория, – сейчас, сию секунду... Вы способны это чувствовать?

– Нет, – отозвался Эгерт глухо. – Если бы... это... случалось постоянно, я бы сошел с ума, так и не дождавшись встречи со Скитальцем...

– Только сумасшедший может желать встретиться со Скитальцем, – отрезала Тория и снова пожалела о сказанном, потому что Солль вдруг побледнел:

– Почему?

Тория сама не рада была такому повороту разговора, и поэтому свежий сыр, завернутый в тряпицу, был брошен на стол с некоторым раздражением:

– Почему... Вы хоть что–нибудь о нем знаете?

Эгерт медленно провел рукой по шраму:

– Вот... Этого знания достаточно?

Тория осеклась, не находя, что ответить. Эгерт смотрел на нее, впервые смотрел, не отводя глаз – печально и чуть виновато, и этот взгляд смутил ее. Чтобы скрыть замешательство, она бездумно откусила кусок сдобной булки.

Солль – или ей показалось? – проглотил слюну и отвернулся. Тогда, обрадованная, что может загладить собственную неловкость, она поинтересовалась, обирая с губ белые крошки:

– Вы есть хотите, что ли?

Раньше ей почему–то в голову не могло прийти, что, обитая во флигеле, он ест один раз в сутки – когда добрая женщина, нанявшаяся носить обеды, доставляет ему свою стряпню. Несколько смущенная этим открытием, она, поколебавшись, протянула ему кусок булки с маком:

– Возьмите... Ешьте.

Он покачал головой. Спросил, глядя в сторону:

– А вы... что вы знаете о Скитальце?

– Возьмите булку, – сказала она непреклонно.

Он несколько секунд смотрел на пышный, роняющий сдобные крошки кусок; потом решился протянуть руку – и на миг коснулся пальцев Тории.

Оба испытали мгновенную неловкость. Тория с нарочитой деловитостью принялась разбирать покупки, а Эгерт, не сразу опомнившись, вонзил в булку белые зубы.

Тория смотрела, как он ест; в секунду уничтожив и мякоть, и усыпанную маком корочку, он благодарно кивнул:

– Спасибо... Вы... очень любезны.

Она насмешливо оттопырила губу – надо же, какой вежливый молодой человек. Солль снова взглянул ей прямо в глаза:

– Так вы... Разве вы совсем ничего не знаете о Скитальце?

Вытащив из ящика длинный кухонный нож, она сосредоточенно попробовала пальцем, не затупилось ли лезвие. Поинтересовалась небрежно:

– Разве вы не говорили об этом с моим отцом? Если кому–нибудь в мире что–нибудь известно об этом вашем знакомом... Так это отцу, верно?

Эгерт грустно пожал плечами:

– Да... Только ведь я очень мало понимаю из того, что говорит господин декан.

Тория удивилась его откровенности. Несколько раз провела по лезвию ножа старым истертым точилом; сказала, уязвленная собственным благодушием:

– Неудивительно... Вы, вероятно, потратили слишком много времени на уроки фехтования? Вы прочитали хоть одну книжку, кроме букваря?

Она ждала, что он снова побледнеет, или опустит глаза, или убежит – но он только устало кивнул, соглашаясь:

– Все правда... Но что же делать. К тому же... ни одна книга не скажет мне теперь, как встретить Скитальца и как говорить с ним... Чтобы он понял.

Тория задумалась. Сказала, небрежно играя ножом:

– А вы вправду уверены, что вам так необходима эта встреча? Вы убеждены, что без шрама вы станете лучше?

Только теперь Солль опустил голову, и вместо лица его она увидела ворох спутанных светлых волос. Ответа долго не было; наконец он сказал в пол:

– Поверьте... Что мне очень... надо. Ничего не поделаешь... Но тут уж либо освободиться, либо умереть, понимаете?

Наступила тишина и тянулась так долго, что свежий пучок петрушки, угодивший в пятно яркого солнца на столе, понемногу начал увядать. Тория переводила взгляд с опущенного лица Солля на солнечный день за окном, и ясно было, как этот день, что стоящий перед ней человек не кривит душой, не преувеличивает и не позерствует – он действительно предпочтет смерть, если заклятие шрама не будет снято.

– Скиталец, – начала она негромко, – является на День Премноголикования... Никто не знает его путей и его дорог, говорят, он способен за день покрывать немыслимые расстояния... Но на День Премноголикования он является сюда, и вот почему... Пятьдесят лет назад в этот самый день на площади... из этого окна не видно, но там, на площади, перед зданием суда, назначена была казнь. Как бы часть увеселений – казнь, приуроченная к карнавалу... Приговорили какого–то пришлого человека – бродягу, за незаконное присвоение магического звания...

– Как? – невольно переспросил Эгерт.

– Он будто бы выдавал себя за мага, магом не будучи... Это дело давнее и темное. Его приговорили к усекновению головы; народу собралось – видимо–невидимо... Фейерверк, карнавал, приговоренный на плахе... Топор был занесен – а казнимый возьми да исчезни на глазах у всех, будто не бывало... Никто не знает толком, как это случилось – возможно, он был–таки магом... Не привидение же Лаш его спасло, как кое–кто говорит...

Эгерт вздрогнул, но Тория не заметила этого:

– С тех пор в День Премноголикования назначается казнь – но одного из приговоренных, по жребию, милуют. Они тянут жребий на эшафоте, и одного отпускают, а прочих... Как обычно. Потом – карнавал и народное гулянье, Эгерт, все ликуют...

Она спохватилась, что, увлекшись, ни с того ни с сего назвала его по имени. Нахмурилась:

– Что поделаешь, нравы... Вам, вероятно, интересно было бы взглянуть на казнь?

Солль отвернулся. Сказал с едва слышным укором:

– Вряд ли... Особенно если вообразить... Что со мной опять случится... Вернется эта... способность чувствовать... То я думаю, вряд ли.

Тория потупилась, несколько пристыженная. Пробормотала сквозь зубы:

– Не знаю, зачем я все это рассказываю... Отец считает, что Скиталец... Имеет отношение к тому человеку, который так внезапно исчез из–под самого топора. Что и перед этим, и после... того человека ждали большие испытания, и он изменился... Все это, конечно, слишком туманно, но, по–моему, отец думает, что он–то Скиталец и есть.

Снова последовала длинная пауза. Тория задумчиво царапала стол кончиком ножа.

– И каждый год, – медленно продолжил Эгерт, – он приходит... В этот самый день?

Тория пожала плечами:

– Никто не знает, что интересно Скитальцу, Солль, – она окинула собеседника взглядом и вдруг добавила в необъяснимом кураже:

– Но думаю, что вы как раз мало его интересуете.

Привычным жестом Эгерт коснулся шрама:

– Что ж... Значит, мне придется заинтересовать его.

Вечером того же дня Солля навестил декан Луаян.

В маленькой комнате стояли сумерки; Эгерт сидел у окна, и рядом на подоконнике лежала раскрытая книга о заклятиях – но Солль не читал. Уставившись во двор неподвижными, широко раскрытыми глазами, он видел то площадь, где посреди человеческого моря островом возвышается эшафот, то внимательные глаза Тории, нож, рассекающий стебелек петрушки, и топор, рассекающий чью–то шею... Ему вспоминался туманный деканов рассказ о маге, лишенном за что–то магического дара; потом мысли его переметнулись к ордену Лаш – представилось священное привидение, похожее, как два капли воды, на собственное скульптурное изображение; кутаясь в плащ, оно нисходило на эшафот и спасало обреченного с плахи...

В этот момент в дверь стукнули. Солль вздрогнул и, оробев, хотел было уверить себя, что на самом деле стука не было – но скрипнули ржавые петли, и на пороге встал декан.

В сгущающейся темноте Солль не смог бы различить узор линий на собственной ладони – но лицо декана, стоящего в нескольких шагах, почему–то виделось совершенно отчетливо, и лицо это по обыкновению являло собой воплощенную бесстрастность.

Эгерт вскочил, будто бы вместо колченогого стула под ним открылось вдруг жерло вулкана. Появление господина Луаяна здесь, в убогой комнатушке, которую Солль привык считать своим домом, казалось делом столь же немыслимым, как визит небесной луны в гнездышко трясогузки.

Декан взглянул на Солля вопросительно – будто бы это Эгерт явился к нему и собирается о чем–то поведать. Солль молчал, в одночасье лишившись дара речи.

– Прошу прощения, – сказал декан чуть насмешливо, и Солль подумал мельком, что Тория поразительно похожа не отца, не столько внешностью, сколько повадками, – прошу прощения, что вторгся к вам, Солль... В нашу последнюю встречу вы говорили, что готовы покинуть университет, и мотивировали это в том числе своей, гм, бесполезностью... то есть невежеством. Вы сказали это серьезно или для красного словца?

Темный сводчатый потолок опустился и придавил Эгертовы плечи. Его выгоняют, и выгоняют с полным на это правом.

– Да, – сказал он глухо, – я готов уйти... Я понимаю.

Некоторое время оба молчали – декан бесстрастно, Солль смятенно; наконец, не выдержав паузы, Эгерт пробормотал:

– Я... Действительно бесполезен, господин декан. Науки мне... Как небо для муравьихи. Возможно, я... занимаю чужое место?

Его вдруг прошибло потом; он ужаснулся собственным словам. Чужое место. Место Динара.

Декан потер висок – колыхнулся широкий рукав:

– Что ж, Солль... Вы рассуждаете, в общем–то, здраво. Рассчитывать на ваши научные успехи не особенно приходится, и вольнослушатель из вас, прямо скажем, нерадивый... Однако вот... – и Луаян извлек из складок темного одеяния сначала средних размеров том в кожаном переплете, а затем небольшую книжку в переплете картонном:

– Я попросил Торию подобрать вам что–то совсем простое... Для начала. Читать–то вы, к счастью, умеете; когда справитесь с этим – возьмете еще... И не стесняйтесь обращаться, если что–нибудь окажется сложно – может быть, Тория попробует себя в качестве педагога... А может, и нет – иногда мне кажется, у нее вовсе нет терпения...

Декан кивнул, прощаясь, и уже в коридоре сказал вдруг мечтательно:

– Вот у кого был прирожденный дар педагога – так это у Динара. Особенный дар – не навязывать мысль, а заставлять думать, причем для него это была игра, азарт, удовольствие... Нет, Солль, не бледнейте – это говорится не в упрек вам... Но у меня, сами понимаете, нет на вас ни времени, ни интереса; вот я и подумал – неплохо было бы вам позаниматься с Динаром... Ничего, однако, не поделаешь – дерзайте самостоятельно.

С тем декан и ушел; только тогда Эгерт понял, что вокруг стоит темнота, в которой на самом деле невозможно разглядеть ни человеческого лица, ни одежды, ни книг. Покрываясь мурашками, Солль протянул руку к столу – книги были там, и кожаный переплет казался холодным, а картонный – шершавым, как мешковина.

Книги назывались «Устройство мирозданья» и «Беседа с юношеством». Автор первой представлялся Эгерту сухим суровым стариком, излагающим мысли сжато, ясно и требующим от читателя постоянного напряжения; сочинитель же второй любил длинные отступления, переходящие в нотации, обращался к читателю «дитя мое» и казался Соллю добродушным, несколько сентиментальным розовым толстяком.

Страницы картонной книги навевали на Солля скуку, а через главы кожаного тома он продирался, как сквозь колючие заросли. Глаза его привыкли, наконец, к ежедневному чтению и не слезились больше; чтобы размять затекающую спину, Солль повадился каждое утро ходить в город.

Выходил он неспешно, прогулочным шагом, с видом человека, не решившего еще, куда направить свои стопы; однако всякий раз оказывалось почему–то, что Солля неведомым образом заносило на расположенный неподалеку базар. Там он и расхаживал между рядами, пробуя последовательно сало и сметану, фрукты и копченую рыбу, пока среди мелькающих шляп и косынок глаз его не находил черноволосую голову Тории.

Она замечала Солля сразу же – однако делала вид, что увлечена покупками и не желает зря глазеть по сторонам. Переходя от ряда к ряду, выбирая и торгуясь, она понемногу наполняла корзинку снедью – Солль держался неподалеку, не теряя Торию из виду, но и не показываясь ей на глаза.

Закончив покупки, Тория пускалась в обратный путь. Эгерту всякий раз приходилось преодолевать неловкость, когда, обогнав девушку по большой дуге, он будто бы невзначай попадался ей навстречу.

Тория встречала его сухо и без удивления; принимая из ее рук витую ручку корзины, Эгерт покрывался мурашками.

Оба молча возвращались к университету – случайно скосив глаза, Тория видела рядом круглое, обтянутое рубашкой плечо, руку с закатанным рукавом – корзинка в этой руке казалась легкой, как перышко, и только чуть поигрывали мышцы под белой, не тронутой загаром кожей. Тория отворачивалась; через дворик они проходили к хозяйственным пристройкам и так же молча расставались на кухне, причем Эгерт получал в награду за труды то кусок булки с маслом, то сочащийся обломок медовых сот, то кружку молока. Унося добычу, Солль возвращался к себе и с легким сердцем садился за книгу – а заработанное лакомство лежало тут же в ожидании своего часа.

Три или четыре раза Тория, вероятно, по просьбе декана, «пробовала себя в качестве педагога». Пробы эти, к сожалению, заканчивались решительной неудачей – и наставница, и ученик разбредались по разным углам раздраженные и усталые. Совместные занятия прекратились после одного памятного эпизода, когда Тория, войдя во вкус философских рассуждений о мироздании и человечестве, воскликнула, листая страницы: «Да нет же, Динар...»

Осекшись, она встретилась с испуганным взглядом Солля – и сразу же распрощалась. В тот вечер два человека в разных крыльях большого темного здания предавались одинаково тягостным размышлениям.

В остальном же между Эгертом и Торией соблюдался теперь прохладный нейтралитет – Тория приучила себя кивать при встрече, а Эгерт научился не бледнеть, едва заслышав в конце коридора легкое постукивание каблучков.

Тем временем на прилавках в городе появились арбузы и дыни, дневная жара перемежалась с ночной прохладой, а в университет понемногу стали возвращаться загорелые, раздобревшие на домашних харчах ученые юноши.

Пристройки ожили, изгонялась пыль из коридоров, из зала и аудиторий; вернулась и приступила к работе повариха, Тории незачем стало каждый день ходить на базар. Старушка, являвшаяся с уборкой, выколачивала подушки и перины, и пух летел тучами, будто в университетском дворике сошлись в смертельном бою несметные полчища гусей и уток. По утрам перед парадным крыльцом топтались обычно двое–трое юношей с котомками на плечах – это были абитуриенты, явившиеся за знаниями из далеких городов и местечек. Разинув рот, пришельцы разглядывали железную змею и деревянную обезьяну, терялись, когда к ним обращались с вопросом, и нерешительно следовали за господином деканом, приглашавшим их на беседу. После беседы часть абитуриентов, подавленные, пускались в обратный путь; Эгерту мучительно жалко было смотреть на отвергнутых – любой из них был достоин звания студента куда больше, нежели Солль.

Впрочем, летние дни, проведенные за книгой, принесли–таки свои скромные, но плоды: в области наук Эгерт чувствовал себя куда увереннее, хотя, безусловно, звезд с неба не хватал. Взамен «Беседы с юношеством» Солль получил от декана книгу внушительных размеров и под длинным названием «Философия звезд, камней, трав, огня и воды, а также ее несомненная взаимосвязь со свойствами человеческого тела», а в придачу к ней – полную красочных картинок «Анатомию».

Картинки эти смутили его, шокировали – и вызвали вместе с тем небывалый интерес. Эгерт поражался хитросплетениям сосудов, удивительному устройству замысловатых костей и внушительным размером бурой, как на базаре, печенки. По простоте душевной Солль всегда считал, что человеческое сердце выглядит абсолютно так же, как рисованное сердечко в уголке любовного послания – и удивился, увидев на странице сложный, похожий на волынку узел с мешочками и трубками. Страшный скелет, которому только косы в руках недоставало, растерял всю свою жуть, стоило лишь Эгерту углубиться в изучение мелких поясняющих надписей к нему – подробные и занудные, эти комментарии начисто разгоняли мысли о смерти, вызывая взамен практичные и деловитые вопросы.

За изучением «Анатомии» Солля и застал вернувшийся из дому Лис.

Встреча получилась сердечной и бурной; медные волосы Лиса отросли до плеч, нос обгорел под солнцем и шелушился, как вареная картошка, а в повадках не прибавилось ни серьезности, ни степенства. В котомке его обнаружились целиком закопченная гусыня с черносливом, связка черной кровяной колбасы, домашней выпечки лепешки и множество разнообразным образом приготовленных овощей. На самом дне Лисового мешка дремала баклага густого, как кровь, вина; снедь, которую любящая матушка Гаэтана собирала сыну на неделю, уничтожена была в несколько часов – Лис был, без сомнения, лоботряс и пройдоха, но ни в коей мере не скупец.

Первая же кружка вскружила Соллю голову. Бессмысленно улыбаясь, он смотрел, как комната заполняется знакомыми студентами – вскоре не осталось места ни на кроватях, ни на столе, ни на подоконнике, и все смеялись, галдели, рассказывали кто о чем, облизывали жирные пальцы и провозглашали здравицы, отхлебывая вино прямо из баклажки. Опустошив Лисову котомку, студенты, прожорливые, как молодая саранча, собрались идти в город; у Солля не было уже денег, но он решил отправиться вместе со всеми.

Посетили «У зайца», засели в «Утолись»; здесь пьянствовала удалая компания стражников, сменившихся, по–видимому, с поста. Эгерт смутился было такому соседству – однако стражники встретили студентов благодушно и без всякой неприязни, да и хмель, по–прежнему круживший Соллю голову, брал свое и притуплял привычный страх.

Две компании обменялись бутылками, потом здравицами, потом незлобивыми насмешками; затем стражи порядка затеяли старинную забаву всех вооруженных людей – метание клинков в намалеванную на стене мишень. Студенты притихли; лучше всех управлялся с кинжалом плечистый, хищного вида молодой человек с кожаным ремешком на волосах и коротким мечом у пояса – Эгерт разглядывал меч с интересом, в Каваррене такого оружия никто не носил.

Ножи и кинжалы вгрызались в дерево ближе или дальше от центра мишени, изображенного каким–то выдумщиком в виде кривобокого яблока; стражники вошли в азарт и принялись играть на деньги. Плечистый обладатель короткого меча успел здорово облегчить кошельки товарищей, когда кому–то из стражников пришло на ум вызвать на состязание подвыпивших студиозусов.

После короткого замешательства кое–кто решился–таки постоять за славу университета; Лис суетился, раздавая советы и норовя подтолкнуть очередного метальщика как можно ближе к мишени, причем стражники справедливо возмущались и оттесняли его на прежнюю, обозначенную меловой чертой позицию. К сожалению, пущенные студенческой рукой ножи решительно не желали втыкаться в стену – ударившись о мишень плашмя, они позорно шлепались на пол под смех и шутки довольных стражников; впрочем, до обид и ссор дело не доходило.

Студенты проиграли три бутылки вина, горсть серебряных монет и парадную шляпу Лиса – будучи игроком от природы, он все не желал признавать поражения своей команды и в конце концов взялся за дело сам; каждый бросок предварялся азартной торговлей, и скоро Лис лишился всех своих денег и добротного кожаного пояса.

Ничуть не смущенный Гаэтан проиграл бы, пожалуй, и отцовскую аптеку – если бы в этот момент на глаза ему не попался разомлевший, счастливый от всеобщего веселья и благодушия Эгерт.

– Эй, Солль! – вместо пояса Лис подвязывал штаны веревкой, – ты что же, за своих не играешь? Может, бросил бы разок, или монетки жалко?

Смущенно улыбаясь, Эгерт поднялся. В этот момент погрустневшие студенты, чье поражение было несомненным и сокрушительным, действительно показались ему своими, почти что родичами; к тому же ему стало вдруг жаль замечательного Гаэтанового пояса.

Плечистый стражник с ремнем на волосах усмехнулся, подавая Соллю кинжал; Эгерт смерил взглядом расстояние до мишени, прищурил глаз – и в этот момент непостижимым образом в нем включился давно забытый, но по–прежнему безотказный механизм.

Рука сама взвесила кинжал, определяя центр тяжести; клинок ожил, крутнулся в Соллевой ладони, подобно ловкому зверьку, лезвие сверкнуло размазанной дугой – и с хрустом врезалось в самый центр нарисованного яблока.

В харчевне стало не удивление тихо – из кухни выглянул изумленный повар.

Солль улыбнулся, будто извиняясь; стражники удивленно переглянулись, будто не веря глазам и проверяя, видел ли сосед то же самое или, может быть, померещилось во хмелю? Студенты – те просто застыли с вытянутыми физиономиями; всеобщее замешательство прервал Лис:

– А... как ты это делаешь, а? – поинтересовался он нарочито пьяным голосом.

Плечистый стражник решительно шагнул вперед, потрясая кошельком:

– Ставлю золотой... По пять бросков, идет?

Эгерт снова виновато улыбнулся.

Дальше все пошло очень быстро. В тишине, прерываемой только приглушенными аханьями публики да глухими ударами клинков о дерево, Солль получил обратно Лисовы пояс и шляпу, все проигранные студентами деньги и все монеты, выигранные плечистым у своих же товарищей. Глаза и руки Эгерта действовали самостоятельно, выполняя давно привычную и приятную работу; кинжалы плясали в Соллевых руках, оборачивались сверкающим веером, взлетали в воздух и вновь, как приклеенные, удобно ложились в ладонь. Он бросал их почти не глядя, как заведенный, и все они непостижимым образом стремились в одну и ту же точку – скоро в центре кривобокого яблока образовалась утыканная щепками дыра, а плечистый стражник с ременной повязкой на волосах сказал уважительно:

– Клянусь Харсом... Этот парень не всю жизнь за книжкой штаны протирал, нет!

Наконец, азарт Эгерта иссяк – взглянув ненароком на кинжал в своей руке, он вдруг увидел в нем орудие убийства – и вздрогнул вдруг при мысли о рассеченной плоти. Впрочем, никто не заметил его замешательства, потому что студенческая компания уже оправилась от потрясения, и на смену ему пришло бурное веселье.

Солля окружили, жали руку, хлопали по плечу; по одному подходили стражники и с серьезным видом заверяли в сердечном уважении. Пропивать выигранные деньги отправились в «Одноглазую муху»; за торжествующими студентами увязалась парочка девчонок, плененных, по видимому, красотой и доблестью «белокурого Эгерта».

В студенческом кабачке чествование Солля продолжалось чуть не до полуночи; здесь Эгерт впервые увидел давнюю подружку Лиса – смазливую хохотушку по имени Фарри. Соскучившись по милому, девчушка то надувала обиженно губы, то кидалась Гаэтану на шею, то принималась напропалую кокетничать со всеми подряд, рассчитывая, по–видимому, вызвать ревность. Дело кончилось тем, что, извинившись перед Эгертом и перед всей честной компанией, Лис деловито сгреб Фарри в охапку и поволок куда–то за сарай.

С этого момента вечеринка перестала интересовать Солля; с трудом отбившись от осаждавших его девчонок, он выбрался на темную улицу – и, едва завернув за угол, столкнулся с человеком в просторном плаще. Лицо плащеносца скрывал капюшон.

– Добрый вечер, Солль, – послышалось из темноты.

Голос был приветлив и принадлежал, без сомнения, Фагирре; Эгерт отшатнулся. За месяцы, прошедшие после его визита в Башню Лаш, Солль успел уверить себя, что братство потеряло к нему интерес и уже не хочет видеть в своих рядах; появление Фагирры явилось громом среди ясного неба.

– Вы удивлены, Солль? – усмехнулся под капюшоном Фагирра. – Рад сообщить вам, что первое испытание – тайной – вы успешно выдержали... Нам предстоит беседа – не лучше ли удалиться от шумного кабака?

Из «Одноглазой мухи» действительно доносились смех и крики, перемежаемые пьяными песнями; в этот момент разудалые звуки студенческой пирушки показались Эгерту родными, как памятная с детства колыбельная.

– Да, – пробормотал он невнятно, – конечно...

Взяв Солля под руку, Фагирра втянул его в какой–то переулок – Эгерт испугался, что и тут обнаружится вдруг потайной ход, ведущий в Башню Лаш.

Фагирра остановился – в темноте блеснули его белые зубы:

– Рад вас видеть, Солль, в добром здравии и состоянии души... У нас мало времени. Скоро, воля Лаш, мы станем соратниками, братьями – а пока знайте, что мир меняется, мир уже изменился. Люди слишком далеко ушли от Лаш – себе же на горе... Вы замечаете, Эгерт? Глупцы, глупцы... Городской судья все так же прислушивается к советам Магистра – однако судья очень болен, и кто знает, как поведет себя его преемник? Уже сейчас слышатся голоса, противоречащие воле Лаш... Себе на горе, Солль, все это – себе на горе!

Эгерт слушал, не понимая и не пытаясь понять, только лихорадочно раздумывая, чего потребует от него Фагирра.

– Грядут испытания, Эгерт... Всех живущих ждут испытания, а какие – вы узнаете, пройдя обряд посвящения. Надо успеть, Эгерт... Успеть породниться с Лаш раньше, чем случится... то, что случится непременно. Вы встретите это с нами – и спасетесь, тогда как другие возопиют...

Служитель говорил все быстрее и жарче, в темноте посверкивали его глаза; с каждым его словом Соллю становилось все страшнее – будто бы над обычной, обыденной, привычной жизнью он разглядел вдруг распростертые крылья мрака.

– Скоро, Эгерт... Но время еще есть. Вам надлежит пройти второе испытание – воля Лаш, оно станет последним, и Башня укроет вас, посвященного, от того... что будет здесь, на земле. Вы готовы выслушать?

Язык Эгерта сам собой ответил:

– Да...

Фагирра приблизил капюшон к самому лицу Солля:

– Слушайте... Это условие последнего испытания. Во–первых, молчать по–прежнему... А во–вторых, и это главное, Эгерт... Вы должны смотреть и слушать. На то даны вам глаза и уши, Солль... Смотреть и слушать – сам Магистр будет принимать ваши доклады. В университете вам встретятся как друзья наши, так и враги... Мы должны разобраться, кто есть кто; особенно интересует магистра достойный господин декан и его прекрасная молодая дочь... Смотреть и слушать – вы, вероятно, посвящены в планы господина декана относительно книги, которую он пишет?

Эгерт стоял, будто облитый кипятком, сразу позабыв о страхе грядущих испытаний. Щеки его и уши горели – счастье, что Фагирра не видел этого в темноте. Небо, прежний Солль, тот, давно забытый Каварренский забияка – да он бы одной пощечиной положил бы конец подобному разговору; однако прежний Солль умер, и новый Эгерт, отмеченный шрамом, только прошептал дрогнувшим голосом:

– К сожалению... вы преувеличиваете... мою осведомленность. Я... ничего не знаю о планах господина декана.

Фагирра дружески взял его за плечи:

– Это испытание, Солль... Нелегкое испытание, не скрою. Возможно, узнать об этом будет трудно – но ведь это возможно, Солль, не так ли?!

– Не знаю, – прошептал Эгерт, – я, право... Не уверен.

– Со–олль, – укоризненно протянул Фагирра, – друг мой... Вы ведь сделали первый шаг, вы присутствовали при тайном обряде... Вам оказали доверие, не так ли? А разве доверие не надо оправдывать? Сейчас вы находитесь под влиянием минутной слабости – а расплата за нее может быть слишком тяжелой, прямо–таки бесчеловечной... Не дайте же робости взять над собой верх – будет только хуже, поверьте, я говорю с вами, как будущий ваш брат... Вам легче будет представлять доклады самому Магистру – или, может быть, сначала мне?

Эгерт с трудом сдерживал крупную дрожь. Руки Фагирры по прежнему лежали на его плечах – служитель прекрасно это чувствовал.

– Вам, – прошептал Эгерт, желая только, чтобы все поскорее закончилось.

Фагирра помолчал. Сказал мягко:

– Вот и прекрасно... Я сам вас найду. Ваше дело – смотреть и слушать... И еще спрашивать, спрашивать как можно любознательнее, но без назойливости – господин декан умен...

И, уже удаляясь, Фагирра вдруг обернулся:

– И не надо так болезненно к этому относиться, Эгерт... Вы потом поймете. Вам предлагают руку помощи, вам предоставляют уникальный шанс; вы осознаете это позже – пока надо только поверить. Ладно?

Эгерт не нашел в себе сил ответить.

История с кинжалами стала достоянием университета, и даже совсем незнакомые Эгерту студенты подходили к нему в коридорах, чтобы пожать руку и спросить о чем–нибудь незначительном; начался учебный год, и Солль не пропускал ни одной лекции – но на душе у него было тяжело.

После встречи с Фагиррой он дал себе зарок не появляться больше в городе – но кто знает, защитят ли от ордена Лаш сами университетские стены? Эгерт прекрасно знал, что подлый страх предаст его при первом же случае, и допросчик, кем бы он ни был, при необходимости сумеет вытянуть из него все, что только пожелает. Орден Лаш знает или догадывается о его трусости – а это значит, что он пленник ордена, шпион и доносчик, и никакая гордость, никакое благородство не спасут Солля, когда колени его подогнутся от страха, а пересохший язык прилипнет к гортани, чтобы произнести затем слова предательства...

Длинный, доносящийся с Башни звук теперь приводил его в ужас.

Однажды, собравшись с духом, он отправился к декану, желая признаться во всем; на подходе к кабинету перед глазами его встало лицо Фагирры, а в ушах зашелестел прерывистый голос, повествующий о грядущих бедах. С трудом перешагнув порог, Эгерт смог выдавить из себя только невнятный вопрос: что будет... А ничего ли не будет... В скором будущем?

Декан удивился. С трогательной серьезностью предположил, что в скором будущем наверняка уж что–то будет, а в недалеком прошлом, увы, уже было. Эгерт смутился, попросил извинения и ушел, оставив декана в некотором недоумении.

Иногда Солль успокаивался – Фагирра, а тем более седой Магистр, казались ему людьми, достойными доверия. Возможно, он действительно знает слишком мало, возможно, порученная ему миссия – не предательство, а, наоборот, услуга университету... Ведь говорил же Фагирра: «Вы поймете позже... Пока надо просто поверить... Ладно?»

Ладно, шептал себе Солль, и ему становилось легче; он даже всерьез задумывался, как лучше выполнить возложенную на него миссию – но внезапное осознание собственной низости приводило его в отчаяние, и тогда, съежившись на подоконнике, он не отвечал на обеспокоенные вопросы Лиса и не смотрел в честные, цвета меда, глаза.

Лис теперь относился к Соллю с куда большим уважением – причиной этому было не только редкостное Соллево умение метать кинжалы, но и читаемые им книги – «Анатомия» и «Философия трав...", полученные, по словам Эгерта, от самого декана. Гаэтан научился оставлять Солля в покое, если видел, что тот желает одиночества; однажды вечером, задув свечу, Лис осмелился спросить у странного соседа:

– Слушай, Солль... А ты кто, вообще–то?

Эгерт, в полусне вспоминавший о доме и о родителях, встрепенулся:

– А? Чего–чего?

Лис скрипнул кроватью:

– Ну... Тихий да робкий, только ножи от тебя прятать надо, а то, не ровен час...

– Не бойся, – горько усмехнулся Эгерт. Лис сердито завозился:

– Ну да... Мне бы морду такую смазливую, как у тебя – всех девчонок в городе... перепортил бы... Они же за тобой сами бегают, как на ниточке – так нет же, и не взглянешь... У тебя, вообще–то, с этим... тем самым все в порядке, а?

Эгерт снова усмехнулся. Лис, ничуть не собираясь оставить Солля в покое, подоспел с новым вопросом:

– А кто это тебе физиономию исполосовал?

Солль вздохнул. Спросил шепотом:

– Слушай... А день Премноголикования – уже скоро?

Лис удивился в темноте. Отозвался чуть погодя:

– Еще месяц... А что?

Месяц. Остался месяц до назначенного срока; Эгерт твердо знал, что не станет подлецом и доносчиком, если продержится до встречи со Скитальцем. Сейчас он раб заклятья – но настоящему, свободному Соллю не страшны будут ни прямые угрозы, ни обещание грядущих бед; орден Лаш потеряет тогда над ним всякую власть, и как приятно будет сказать в лицо Фагирре: подите поищите других шпионов! И Карвер... И возвращение в Каваррен, встреча с отцом... А потом – Эгерт решил это почти точно – потом он снова явится в университет и попросит декана принять его, возможно... Но это – после. Сначала – Скиталец, и встреча состоится через месяц.

Мысли о том, что будет, если встречи не произойдет либо Скиталец откажет в избавлении от заклятия, Эгерт попросту не допускал в свое сознание.

Несколько ночей подряд Тории снились необыкновенно яркие, удивительные сны.

Однажды ей приснилось, что она стоит на палубе парусника. Такие корабли она часто видела на гравюрах и ни разу – на самом деле; вокруг лежала синяя чистая поверхность – море, над головой куполом выгибалось небо, а рядом стоял отец, и в руке у него была почему–то птичья клетка. В клетке вертелась маленькая, меньше воробья, пичуга; на душе у Тории было непривычно легко, и она смеялась во сне. Но на далеком горизонте собиралась черная, как пепелище, груда, и капитан – ибо на корабле был и капитан – сказал с усмешкой: «Будет шторм, но нам он не страшен».

И Тория не испугалась – однако туча приближалась быстрее, чем следовало, и капитан почуял неладное слишком поздно – в небе над кораблем уже висела немыслимых размеров сова, и была она одновременно птицей и тучей, только вот туч таких не бывает. Глаза ее, две круглые плошки, светились белым мутным огнем, а крылья в размахе закрывали небо; капитан закричал, и в ужасе закричала команда – и тогда отец Тории, декан Луаян, распахнул дверцу птичьей клетки, которую держал в руках.

Пичуга, легкая, меньше воробья, выпорхнула на волю и стремительно стала подниматься – и на глазах обомлевших людей принялась расти, расти, и чернеть, и оборачиваться тучей, и сравнялась с совой, и в небе случился поединок не на жизнь, а на смерть – только кто победил в этом поединке, Тории так и не суждено было узнать, потому что она проснулась.

Раздумывая, что бы это могло означать, Тория отправилась в город – накануне отец просил ее зайти в аптеку. Возвращаясь, она встретила у парадного порога двух девиц в неотразимых шляпках, украшенных красными и зелеными цветами. Девицы, смущаясь и подталкивая одна другую, обратились к ней с вопросом: здесь ли живет... то есть учится... такой высокий парень, блондин, со шрамом?

Тория опешила. Девицы, волнуясь все больше, пояснили: они познакомились недавно... в одном месте... И договорились о встрече, но, хоть господа студенты бывают в городе довольно часто – этот парень, такой белокурый... Знаете? Так он не появляется уже несколько недель... Может быть, он болен?

Тория сначала хотела рассмеяться, потом передумала и решила разозлиться, потом, спохватившись, сказала себе: а что, собственно, в этом такого? Какое ей дело до сердечных привязанностей Солля?

И, суховато объяснив девицам, что «блондин со шрамом» здоров и скоро явится в «одно место», Тория проследовала к себе; вслед ей неслось: может быть, она передаст этому парню, что его искали Ора и Розалинда?

Тория здорово удивилась бы, если б накануне кто–нибудь сказал ей, что об этой нежданной встрече она будет вспоминать не раз и не два – однако вспоминала, досадуя и удивляясь собственной глупости. Возможно, ее раздражал выбор Эгерта – какие–то вульгарные уличные девицы... Впрочем, студенты всегда были несколько неразборчивы... Но Солль!.. Светлое небо, а чем Солль хуже или лучше прочих?!

Встретив Эгерта на другой день, Тория не удержалась от укола:

– Кстати, вас искали ваши приятельницы... Вы, похоже, совсем забыли их, Солль?

Некоторое время он непонимающе глядел на нее; она успела рассмотреть, что веки у него красные, а глаза усталые, как бывает после долгого ночного чтения.

– Кто? – спросил он наконец.

Тория напрягла память:

– Ора и Розалинда... Ну и вкусы у вас, Солль!

– Я не знаю, кто это, – сказал он равнодушно. – Вы уверены, что им нужен был именно я?

Тория снова не удержалась:

– А кто у нас еще «высокий, белокурый, со шрамом»?

Эгерт горько усмехнулся, привычно касаясь рукой щеки; Тории отчего–то стало неловко. Пробормотав нечто невнятное, она поспешила уйти.

Через некоторое время она увидела его в компании, возглавляемой рыжим Гаэтаном – Солль был на голову выше всех своих сотоварищей. Компания направлялась, конечно же, в город, студенты радостно галдели – Солль молчал, держался в стороне, однако от глаза Тории не укрылось то уважение, которым окружали его прочие студиозусы. Рядом с Эгертом все они отчего–то казались чуть неуклюжими, чуть мешковатыми, чуть простоватыми – Солль, в каждом движении которого скользила некая инстинктивная, полувоенная грация, казался в толпе студентов породистой лошадью, затесавшейся в табун симпатичных, радостно топающих мулов.

Тория с неудовольствием поймала себя на некотором подобии интереса. Конечно, Ора и Розалинда вдохновлены, да и сколько еще юных козочек ударят копытцем, желая заполучить такого кавалера!

Через несколько дней Эгерт нежданно получил весточку из Каваррена – почтовый служащий, сопя, приволок в университетскую канцелярию увесистый мешок, облепленный сургучными печатями, и к нему маленькое, смятое письмо. Разносчик не уходил, пока не получил серебряной монетки за труды; мешок полон был домашней снеди, а письмо, написанное на желтоватой почтовой бумаге, пахло сердечными каплями.

Эгерт не узнал почерка – его мать писала редко и неохотно, и никогда ни одно из ее посланий не предназначалось сыну; но запах он узнал сразу же, и от волнения его бросило в озноб.

Письмо было странным, строки загибались книзу и мысль то и дело рвалась; в нем не было ни слова о бегстве Эгерта или о теперешней жизни в Каваррене. Все послание посвящено было обрывочным воспоминаниям об Эгерте–ребенке и Эгерте–подростке, причем сам он не мог вспомнить об этом почти ничего; мать же, оказывается, все это время держала в памяти и цвет скатерти, с которой маленький сын стянул на себя тарелку горячего супа, и жука, которому он бодро и настойчиво пытался приклеить оторванную ногу, и какую–то дерзость, за которую отец хотел наказать его, а она вступилась, придумав сыну оправдание... Солль едва дочитал письмо до конца – им овладело непонятное, щемящее, болезненное чувство.

Желая заглушить его, Эгерт велел Лису зазывать на пиршество всех, кто только успеет вместиться в сводчатую комнатушку. Студенты, общительные и изголодавшиеся, не заставили себя долго ждать; скоро кровати ломились под грузом пирующих, и грозил обрушиться подоконник, и возмущенно трещал стол, призванный служить опорой для научных изысканий, а не седалищем для крепких молодых задов. Мешок со снедью, которой хватило бы Соллю на месяц, опустошен был, как водится, за несколько часов, и все были очень довольны – включая Эгерта, который в шуме и хмеле пирушки сумел утопить и горечь, и тоску, и страх перед будущим.

День Премноголикования был уже не за горами – Соллю хотелось то поскорее приблизить его, то любыми силами оттянуть. Лис все чаще обеспокоенно интересовался, все ли в порядке, потому что Эгерт впадал то в беспричинную возбужденную веселость, то в глубокий транс, часами сидел у окна, бессмысленно листая книгу о заклятиях, почти ничего не ел – зато вставал ночами, чтобы напиться из железного бака в коридоре; звон железной цепи, на которой висела кружка, будил соседей, и они роптали.

До рокового дня оставалась неделя, когда декан Луаян попросил Эгерта зайти к нему.

Солль ожидал увидеть и Торию, по обыкновению сидящую на краешке стола и покачивающую ногой – однако в плотно зашторенном кабинете оказались лицом к лицу лишь суровый, сосредоточенный декан и его нервный, напряженный гость.

Усадив Солля в высокое кресло, декан долго молчал; внутри стеклянного шара с нанесенными на него очертаниями континентов горела свеча, и в свете ее стальное крыло, простертое над столом, казалось живым и готовым к полету.

– Через день–два он будет в городе, – негромко сообщил Луаян.

Ладони Солля, сжимающие деревянные подлокотники, в одно мгновение сделались мокры, как лягушачьи лапы.

– Послушайте, Эгерт, – проговорил декан все так же негромко, но от звука его голоса у Солля мурашки побежали по коже, – я знаю, что вы пережили ради этой встречи... Теперь я спрашиваю вас в последний раз: вы действительно хотите говорить со Скитальцем? Вы уверены, что это единственный для вас выход?

Эгерт вспомнил Фагирру, затем девушку в дилижансе, ставшую игрушкой для шайки разбойников, и только потом – Карвера.

– Уверен, – отозвался он глухо.

Некоторое время декан сверлил его глазами – Эгерт не дрогнул и выдержал этот взгляд.

– Хорошо, – отвернулся, наконец, Луаян, – тогда я расскажу вам... Все, что знаю сам – а знаю я, к сожалению, немного.

Он отошел к окну, отодвинул край занавески и так, спиной к Эгерту, начал:

– Я уже рассказывал вам о человеке, лишенном магического дара и прошедшем путь испытаний. Я говорил вам о Двери, увиденной мною в Зеркале Вод – я был тогда мальчишкой, мой учитель умер, и я остался один... Перед Дверью в моем видении стоял некто, и засов был наполовину отодвинут... Вы не поняли тогда, зачем я вспоминаю все это – но теперь вы должны понять; слушайте же. По земле ходит Скиталец – никто не назовет вам его имени, и никто не знает точно, что за бездна его извергла; он носит в себе силу, неведомую ни магам, ни прочим. Ни разу, сколь не пытался, я не смог увидеть его в Зеркале Вод – а я ведь очень искусен, Эгерт, и любой человек, обладающий магическим даром, отражается в моем зеркале рано или поздно... А Скиталец недоступен моему взгляду – более того, всякий раз, пытаясь найти его, я натыкался будто бы на глухую стену... Необъяснимое пугает, Эгерт. Скиталец пугает меня, а я ведь не маленький мальчик... Не стану утверждать, будто бы он – воплощенное зло, но кто вообще знает наверняка, что доброе на земле, а что злое?

Декан замолчал, и Эгерт, прижимающий ладонь к помеченной шрамом щеке, сказал неожиданно для себя:

– Заклятье – зло.

– А убийство? – удивленно обернулся декан.

– И убийство – зло, – глухо отозвался Эгерт.

– А если убить убийцу?

Понемногу оплывала свеча внутри стеклянного шара.

– Ладно, – вздохнул декан, – я расскажу вам дальше... Полвека назад мир стоял на краю пропасти... Большинство из живущих так и не поняли этого. Нечто, явившееся извне – летописи называют это Третьей силой – пожелало войти в мир и воцариться в нем. Для того, чтобы преодолеть Дверь Мирозданья, Третьей силе понадобился Привратник... Им стал тот самый человек, лишенный магического дара, оскорбленный людьми и ослепленный гордыней. Открыв Дверь, он получил бы немыслимое могущество – но засов так и не был отодвинут, потому что, кто знает почему, в последний момент Привратник отказался от миссии... Неведомо, что было потом, но в мир живущих вернулся человек, посмевший отвергнуть Третью силу – и опаленный ею, получивший от нее не то проклятье, не то наследство... Говорят, что с тех пор он бродит по спасенному им миру, отсюда и прозвище – Скиталец... Похоже на правду?

Эгерт молчал.

– Вот и я не знаю, – чуть усмехнулся декан, – может быть, это совсем другой человек, и природа его силы другая... Раньше я хотел с ним встретиться – теперь не хочу. Кто знает... Он чужой, избегает встречи, и только время от времени я слышу о нем случайные рассказы...

– А я ниточка, – сказал Солль.

Декан встрепенулся:

– Что?

– Ниточка, привязывающая вас к Скитальцу... Я ведь поэтому вам интересен, да?

Декан нахмурился:

– Да... Вы правильно вычислили некий прагматизм моего к вам отношения... Вы – ниточка к Скитальцу, Солль, и вы же – убийца любимого моего ученика, жениха моей дочери... Вы – жертва жестокого заклятья. И вы же – человек на пути испытаний. Все это вы, – декан снова отвернулся к окну.

Свеча внутри стеклянного шара догорела и погасла – в комнате стало темнее.

– Что я должен сказать ему? – спросил Эгерт.

Декан пожал плечом:

– Что хотите. Вы изменились достаточно, чтобы самому решать... Не пытайтесь разжалобить его – это не поможет; не унижайтесь, но и не вздумайте дерзить – будет только хуже. А главное, Эгерт, хорошенько подумайте: под силу ли вам вообще эта встреча? Может статься, он наградит вас чем–нибудь еще, да таким, что прежнее заклятье покажется шуткой?

Декан испытующе склонил голову к плечу; Эгерт прошептал едва слышно:

– Страшно, конечно... Но я ведь уже виделся с ним однажды... Возможно, я найду слова... Я найду.

Эгерт слушал лекцию господина ректора, когда, порхающая по рядам, как бабочка, передаваемая из рук в руки, в зале обнаружилась записка. Эгерт не обратил на нее никакого внимания, и потому свистящий шепот заставил его подскочить:

– Эй! Солль!

Записка была свернута трубочкой, и надпись на ней не оставляла сомнения в том, что послание адресовано именно Эгерту; удивленно развернув жесткую бумагу, Солль прочитал короткую надпись посреди чистого листа: «Он в городе».

Дребезжащий голос господина ректора взорвался в его ушах разбитым стеклом, чтобы тут же отдалиться, затихнуть и обернуться жужжанием бьющейся в стекло мухи.

До праздника оставалось три дня; краснощекие служанки выбивались из сил, таская переполненные корзины со снедью; из окрестных сел съезжались торговцы мясом – прямо на улицах торговали окровавленными поросячьими тушами, свиными и коровьими головами, кроличьими окорочками и целыми связками битой птицы. Эгерта мутило, когда взгляд его случайно падал на равнодушную безглазую морду, насаженную для продажи на железный штырь.

Человеческое море несло его дальше и дальше по улицам. Лихорадочно вглядываясь во все обращенные к нему лица, он несколько раз вздрагивал, обливался потом и кидался вперед – и каждый раз, обознавшись, останавливался, чтобы успокоить дыхание и унять бешено колотящееся сердце.

В аристократических кварталах было поспокойнее – смеясь и перекликаясь, горничные протягивали из окна в окно гирлянды, развешивали на ветру ленточки и флаги, выставляли на подоконники клетки с певчими птицами и до блеска драили мостовую. Завидев в конце улицы серый плащ с капюшоном, Эгерт нырнул в боковую улочку и прижался к стене.

В середине дня погода испортилась, зарядил дождь, осенний дождь. Вымокший до нитки, голодный и усталый, Эгерт решил, что взялся за дело неправильно – просто блуждая по улицам, он не найдет Скитальца. Надо было собраться с мыслями и представить, где человек, накануне явившийся в город, может оказаться скорее всего.

Поразмыслив таким образом, Солль принялся обходить гостиницы и постоялые дворы. Кое–где на него косились, кое–где сразу же принимались гнать – мучаясь страхом, он вынимал из кармана монетку и через силу расспрашивал служителей и постояльцев о высоком, пожилом приезжем с прозрачными глазами без ресниц.

Кошелек его скоро опустел; в двух или трех гостиницах ему указали даже номер, в котором, по уверению горничных и слуг, остановился искомый высокий старик. Всякий раз замирая, Эгерт стучал в гостиничные двери и получал приглашение войти, а войдя, сразу же вынужден был извиняться, признавать ошибку и убираться прочь.

Едва волоча ноги, всякий раз рискуя наткнуться на Фагирру или другого служителя Лаш, Солль вернулся на главную площадь. Тут вовсю стучали топоры и визжали пилы – против здания городского суда с казненной куклой у входа сооружали широкий эшафот.

Эгерт передернулся, вспомнив слова Тории об обязательной казни, открывающей праздник Премноголикования; деловитых плотников стаей окружали мальчишки – им было безумно любопытно, они наперебой спешили помочь и пособить, а если кому–то доверяли подержать молоток – гордости счастливца не было границ.

Сжав зубы, Эгерт решил про себя, что к моменту казни он будет уже освобожден от заклятия, а значит, храбр и хладнокровен. Сгущались сумерки, уставший было дождик зарядил опять, и Солль, чьи силы иссякли внезапно и до конца, потащился в университет.

На другое утро он вышел на улицы ни свет ни заря – и почти сразу же увидел высокого, достаточно пожилого человека в видавшей виды куртке и со шпагой у пояса; расплатившись с торговцем, продавшим ему, по–видимому, пряжку для перевязи, высокий неспешно двинулся по улице – и Эгерт, боясь обознаться, боясь потерять старика из виду, боясь замешкаться и опоздать, кинулся следом.

Несмотря на ранний час, на улицах было полно народу, Солля оттесняли, бранили, отталкивали в сторону – но, стараясь не выпускать из виду широкополую шляпу высокого, Эгерт с настойчивостью маньяка рвался за ним вдогонку.

Высокий свернул на боковую улочку, где народу было поменьше; почти догнав его, Солль из последних сил выдохнул:

– Господин!

Прохожий не обернулся; задыхаясь, Эгерт подбежал ближе и хотел схватиться за рукав кожаной куртки – но не посмел, а только прохрипел просительно:

– Господин...

Незнакомец удивленно оглянулся и чуть отпрянул, увидев рядом с собой сильного молодого человека с бледным перекошенным лицом.

Отпрянул и Эгерт – прохожий если и походил на Скитальца, то только издали; это был обыкновенный добропорядочный горожанин, который и шпагу–то, наверное, носил лишь из уважения к поколениям достаточно благородных предков.

– Извините... – прошептал Эгерт, отступая, – обознался...

Прохожий пожал плечами.

Подавленный неудачей, Солль снова обошел людные места, заглянув и на улицу своден; хищные старухи кинулись на него, как на лакомую добычу, и Солль едва вырвался из их цепких приглашающих рук.

Эгерт отправился теперь по кабакам – с порога оглядев зал и убедившись, что Скитальца здесь нет, он преодолевал соблазн присесть и перекусить – у него и денег–то не было – и вместо этого торопился дальше; в небольшом кабачке под названием «Стальная ворона» ему случилось напороться на выпивающих и беседующих служителей Лаш.

Эгерт не знал, померещился ли ему внимательные взгляды из–под трех опущенных капюшонов; опомнившись уже на улице, он дал себе зарок впредь быть осторожнее.

Второй день поисков не дал результата. Отчаявшись, Эгерт обратился к декану: не смог бы тот указать местопребывание Скитальца поточнее?

Тот вздохнул:

– Солль... Будь это кто угодно другой – и я устроил бы вашу встречу. Но над Скитальцем моей власти нет ни на волосок – поэтому мне не найти его, если только он сам не захочет обнаружить себя... Он еще в городе – это говорю вам точно, и пробудет, очевидно, весь день праздника, но не дольше... Спешите, Солль, спешите. Я не помогу вам.

Накануне дня Премноголикования город гудел, как улей; волоча ноги, подобно больному старцу, Эгерт брел от дома к дому, вглядываясь в лица прохожих. Под вечер вдоль стен уже валялись в блаженных позах первые пьяные, и увешанные лохмотьями нищие подбирались к ним украдкой, как шакалы к добыче, желая вытряхнуть из карманов пропойц последние оставшиеся там деньги.

Еще не смеркалось; Эгерт стоял, привалившись к стене, и бессмысленно смотрел на уличного мальчишку, который задумчиво раскручивал на веревке привязанную за хвост дохлую крысу. Крыса, очевидно по случаю праздника, повязана была синей ленточкой.

Кто–то прошел мимо, едва не коснувшись Эгертового плеча, приостановился, оглянувшись; уже не имея сил бояться, Солль повернул голову.

На тротуаре прямо перед ним стоял Скиталец – Эгерт до мельчайших черточек видал прорезанное вертикальными морщинами лицо, выпуклые прозрачные глаза, холодные, вопросительные, кожистые веки, лишенные ресниц, узкий рот с опущенными уголками... Постояв так долю секунды, Скиталец медленно повернулся и двинулся прочь.

Эгерт схватил ртом воздух. Хотел крикнуть – голоса не было; тогда, рванувшись, он бросился вдогонку – но, как во сне, ватные ноги спотыкались и не желали идти. Скиталец уходил не торопясь – но очень быстро, Эгерт уже бежал, когда чья–то цепкая рука схватила его за воротник.

Солль рванулся – Скиталец уходил все дальше, а удерживающая Эгерта рука не желала разжиматься, и над ухом он услышал смех.

Тогда только Эгерт обернулся; его окружали трое, и человека, сжимающего его воротник, он сразу и не узнал.

– Привет, Солль! – радостно воскликнул тот. – Вот где встретились–таки, ты подумай!

Это был голос Карвера; новенький мундир его сверкал шнурами и пуговицами, а нашивка лейтенанта занимала, казалось, половину груди; сопровождающие его тоже были гуардами – один Бонифор, а другой незнакомый Соллю, некий молодой человек с маленькими усиками.

Эгерт глянул вслед Скитальцу – тот заворачивал за угол.

– Пусти, – сказал он быстро, – мне надо...

– По–большому или по–маленькому? – сочувственно поинтересовался Карвер.

– Пусти! – Солль рванулся, но слабо, потому что Карвер, усмехаясь, поднес к его лицу увесистый кулак в перчатке:

– Не спеши... Мы долго искали тебя в этой вонючей дыре, и не для того, чтобы просто так выпустить...

Все трое разглядывали Солля с нескрываемым любопытством, как обезьянку на ярмарке; Бонифор протянул удивленно:

– Гляди ты... Совсем как студент! И шпаги нет...

– Эх, Солль, где же твой клинок? – с нарочитой печалью осведомился Карвер.

Бонифор вытащил из ножен свою шпагу – Эгерт ослабел, чувствуя, как страх парализует его, парализует до последней жилки. Бонифор оскалился и провел пальцем по лезвию; Карвер похлопал Эгерта по плечу:

– Не бойся... Ты, дружок, лишен как воинской чести, так и дворянской, лишен прилюдно, перед строем, шпагу против тебя обнажать никто не станет... По лицу тебя съездить – это да, можно... Еще выпороть можно, ты уж извини... Это неприятно, конечно... Но зато оч–чень воспитательно, да?

– Что тебе надо? – спросил Эгерт, с трудом ворочая пересохшим языком.

Карвер усмехнулся:

– Добра тебе хочу... Ты ведь дружок мой, как–никак... Сколько вместе пройдено, – он ухмыльнулся, и Эгерт испугался этой ухмылки больше, нежели обнаженной шпаги.

Карвер неторопливо продолжал:

– Домой поедем... У вас тут Премноголикование, так вот тебе поликовать как раз и не доведется... Дезертир ты, Солль, со службы сбежал позорным образом, мундир осрамил; велено нам тебя найти, отловить и пред очи представить, а там уже видно будет...

Он выпустил Соллев воротник – теперь двое его подручных крепко держали Эгерта за локти, в чем, собственно, и надобности не было, потому что страх связывал Эгерта крепче стальной цепи.

Скиталец давно ушел, растворился на людных улицах, и с каждой секундой вероятность снова встретить его уменьшалась, таяла, как леденец.

– Слушай, Карвер, – сказал Эгерт, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Ты... Давай договоримся, а? Мне нужно увидеть одного человека... Ты скажи, куда потом прийти – я приду, честное слово... Но сейчас мне очень надо...

Соллю самому стало противно – так жалобно и просительно прозвучали эти слова; Карвер же расцвел, как букет под окном невесты:

– Ну, если так уж надо... Может быть, мы отпустим тебя, а?

Молодой человек с маленькими усиками изумился – Бонифору пришлось дважды подмигнуть ему, прежде чем он понял, что слова Карвера не более чем забава.

– Мне нужно встретиться, – беспомощно повторил Эгерт.

– Попроси, – серьезно предложил Карвер. – Хорошо попроси. На колени стань... Умеешь?

Эгерт глядел на Карверовы сапоги – они хранили следы недавней чистки и еще более недавней грязной лужи; к правой подошве пристало несколько гнилых соломинок.

– Что раздумываешь? – удивился Карвер. – Свиданьице – дело серьезное... Она красива, Солль? Или просто потаскушка?

– Что я тебе сделал? – выдавил сквозь зубы Эгерт.

Вечерняя улица оживала, заполняясь смеющимися, танцующими, целующимися компаниями гуляк. Карвер приблизил лицо к самым глазам Эгерта. Насладился навернувшимися на них слезами, покачал головой:

– Ты трус, Солль... Какой же ты трус... – и добавил, ласково усмехаясь: – Господа, не надо его держать – он не убежит...

Бонифор и другой гуард неохотно выпустили Эгертовы локти. Карвер усмехнулся шире:

– Не плачь... Станешь на колени – отпустим тебя на свидание, так уж и быть... Ну?

На мостовой под ногами лежала ржавая половина подковы. Разве это первое унижение, подумал Эгерт. Разве не бывало хуже...

– Не станет, – убежденно сказал молодой человек с усиками. – Мостовая грязная, штаны испачкает.

– Станет, – хохотнул Бонифор. – А штаны он уже испачкал, ему не привыкать...

Это последний раз, сказал себе Солль. Самый последний... Скиталец не успел уйти далеко, одно, последнее унижение...

– Ну? – не выдержал Карвер. – Долго ждать еще?

Распахнулись двери соседнего кабака, и удалая, пьяная, неудержимая компания выплеснулась на улицу, как шампанское из бутылочного горлышка. Кто–то схватил Эгерта за уши, намереваясь пылко поцеловать; краем глаза он успел заметить девицу, повисшую одновременно на Карвере и Бонифоре – и бешеный хоровод рванул Солля в сторону, увлек прочь; в толпе мелькнуло обескураженное лицо с маленькими усиками – а Эгерт уже бежал, не чуя под собой ног, с непостижимой ловкостью лавируя между хмельными гуляками, одержимый одной только мыслью: Скиталец! Может быть, он еще здесь...

Поздней ночью Солль вернулся во флигель – Лис испугался, увидев при его искаженное отчаянием лицо. Встреча не состоялась, и у Эгерта оставался теперь один только день – День Премноголикования.

Эшафот перед зданием суда был готов в последнюю минуту – замешкались рабочие, любовно обшивавшие лобное место черным сукном. На сукне бесподобно смотрелись гирлянды свежих цветов – праздник все–таки; деревянная плаха оказалась покрыта лаком и расписана, как барабан.

С раннего утра бродя по улицам и отупев от беспрерывного напряженного вглядывания в лица, Солль не сразу понял, куда несет его праздничная толпа; не желая идти на площадь, он ухитрился свернуть в боковой переулок – и снова угодил в человеческий поток, возбужденный, пахнущий потом, вином и свежевыделанной кожей, поток, стремящийся к зданию суда, к эшафоту.

Ему никогда не случалось плавать против сильного течения в бурной реке, а то он обязательно узнал бы страх и отчаяние пловца, безжалостно сносимого к водопаду. Толпа несла его, как половодье несет щепку, и движение ее замедлилось только тогда, когда предвкушающие зрелище люди вылились на широкую площадь с уродливым сооружением в центре. На Эгерта поглядывали с завистью: эдакая дылда, не надо и на цыпочки вставать!

Он беспомощно оглянулся – головы, головы, головы, целое море движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы; все лица обращены были к эшафоту, все разговоры вертелись вокруг предстоящей казни; осужденных, по слухам, было двое, оба лесные разбойники и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции, помилуют – а кто будет этот счастливчик, решит жребий, решит прямо сейчас, на глазах у всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!

Заговорили барабаны – на помост поднялась процессия, возглавляемая городским судьей. Нестарый еще, худой и тщедушный, он был, по–видимому, источен какой–то болезнью, и тусклые глаза его терялись в складках многочисленных морщин – но походка и манера держать себя оставались величественными и полными гордыни.

Судью сопровождали писец и палач, похожие, как близнецы, только писец был облачен в невзрачное бесцветное одеяние, а палач радовал глаз малиновой, как летний закат, накидкой; первый вооружен был увешенным печатями свитком, второй держал в опущенной руке топор – так скромно, наивно и по–деревенски, как держит свое орудие крестьянин, собравшийся утром наколоть дровишек.

Окруженные стражниками, на эшафот взошли осужденные – их действительно было двое. Эгерт взглянул на них – и сам едва устоял на ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до этого дважды, вернулась к нему внезапно и беспощадно.

Осужденные держались из последних сил; в душе каждого надежда боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти – другому. Толпа представлялась густым киселем неразборчивых чувств, среди которых были и восторг, и жалость – но преобладало любопытство, жадное любопытство ребенка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.

Солль пытался выбраться из толпы – но усилия его подобны были потугам увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось:

– Именем города... За возмутительное... дерзкое... а также... грабежи... разбой... убийства... возмездие и наказание... через усекновение головы и предание забвению...

Эти разбойники были такими же мерзавцами, как и те, что остановили в лесу памятный Эгерту дилижанс. Насильники и убийцы, твердил себе Солль, но ему становилось все хуже.

Сам того не желая, он снова взглянул на эшафот – судья держал в руках два деревянных шара, совершенно одинаковых по размеру; белый шар призван был означать жизнь, а черный должен был принести одному из двоих неминуемую смерть на плахе. Писец развернул обыкновенный полотняный мешочек – шары полетели в него один за другим, и писец долго и тщательно потрясал орудием жеребьевки, и внутри полотняного мешка смерть с глухим деревянным стуком ударялась о жизнь. Надежды обоих осужденных достигли пика, и наибольшего напряжения достиг ужас смерти, и замерла терзаемая любопытством толпа; по знаку судьи оба приговоренных одновременно сунули в мешок руки.

Завязалась молчаливая борьба – лица соревнующихся покрылись потом, а руки судорожно шарили в полотняной темноте, желая завладеть именно тем из шаров, который был уже схвачен соперником. Напряжение чужой надежды и чужого отчаяния вырвало у Эгерта стон – стоящие рядом удивленно на него закосились.

Наконец, оба приговоренных выбрали себе судьбу, и, тяжело дыша, обменялись длинным взглядом.

– Вынимайте! – велел судья. Толпа замерла в ожидании.

Они помедлили еще секунду; потом одновременно рванули руки из мешка, и каждый уставился на шар, зажатый... в руке соседа.

Народ на площади взорвался ревом – на глазах многочисленных зрителей обладатель белого шара рухнул на колени, простирая руки к небу и беззвучно открывая и закрывая широкий круглый рот; человек, сжимающий черный шар, стоял неподвижно и, будто не веря глазам, переводил взгляд с опустевшего мешка на собственный, зажатый в кулаке приговор.

Судья подал знак – ошалевшего от счастья увели с эшафота, а в это время его товарищу завернули руки за спину, и черный шар грянулся о доски, и до Эгерта донеслось пронзительное: нет!

Несчастный, между тем, не произнес ни звука, однако все существо его пронзительно кричало об ошибке, о несправедливости, об ужасном недоразумении: как! Почему? Почему именно его?! Разве это мыслимо, разве это возможно?!

Беззвучный крик, доносившийся с плахи, заставил Эгерта скорчиться от боли; толпа накрыла его мощным, как органный аккорд, двойным, несочетаемым чувством: азартной радостью за помилованного и нетерпеливым желанием поскорее увидеть казнь другого, того, кто теперь обречен.

Брошенный на плаху человек весь источал мольбу, страх и отчаяние – Эгерт зажал ладонями уши и зажмурил глаза, но пронзительное «нет!» проникало в его сознание без помощи зрения или слуха. Взлетел в небо топор – Эгерт почувствовал мурашки, пробежавшие в этот момент по коже сотен зрителей – и на высшей, рыдающей ноте беззвучная мольба оборвалась, обернулась конвульсией, угасла; вслед ей на площади взметнулась мутная волна отвратительного возбуждения, довольства редкостным зрелищем, приятно щекочущим нервы...

Эгерт заорал.

Не в силах сдерживать ужас и боль, он кричал, срывая горло, и от него шарахнулись, и не видя и не слыша больше ничего, он выл и пробивался сквозь желеобразную человеческую стену, и настал наконец момент, когда сознание милосердно оставило его в покое.

Тория не находила себе места от самого появления Скитальца в городе.

– У Солля есть шансы? – прохладно осведомилась она, проводив глазами отправившегося на поиски Эгерта.

Декан, к которому был обращен этот вопрос, только пожал плечами.

Предпраздничные заботы отвлекли ее внимание – однако на другой день она все же поинтересовалась:

– Нет? Не нашел?

Декан покачал головой:

– Кто знает... Скиталец может быть иголкой в стоге сена, может быть и углем за пазухой – кто знает...

Утром третьего дня Тория ни о чем не спрашивала, но декан, угрюмый, сказал ей вполголоса:

– Ничего, по–видимому, не выйдет. Скиталец не из тех, кто пересматривает приговоры... Ты можешь не верить – но мне жаль Солля. Просто по–человечески жаль.

Тория подняла брови и ничего не сказала в ответ.

Меньше всего ей хотелось стать свидетельницей готовящейся на площади казни; наглухо закрыв окна, она, как сквозь вату, слышала и гомон волнующейся толпы, и рокот барабанов. В какой–то момент ей очень захотелось узнать, где сейчас находится Солль, она с трудом подавила в себе желание наведаться во флигель.

Прошло несколько минут – Тория, мучимая предчувствием, ходила из угла в угол; потом, закусив губу, со звоном распахнула ставень.

Площадь укрыта была людьми, как живым шевелящимся ковром, и Тория не сомневалась больше, что где–то в пестрой гуще затерялся и Солль; внутренне сжавшись, она посмотрела на эшафот – в этот самый момент там сверкнуло падающее лезвие.

Толпа ахнула, как один человек, и набрала воздуха в свои многочисленные груди, собираясь разразиться ревом – но толпу опередил один–единственный человеческий голос, надрывный, полный боли; голос этот искажен был до неузнаваемости – но Тория узнала его, узнала и отшатнулась.

«Давно это у вас, Солль?" – «Я над этим не властен».

Перед глазами у нее уже мелькали ступеньки винтовой лестницы; сама не зная зачем, она бежала к выходу, а в ушах у нее повторялось и повторялось усталое: «Я над этим не властен... Не властен... Не властен...»

Над площадью взвился фейерверк – официальное празднование Премноголикования началось.

Смеркалось, но улицы оставались освещенными, как днем – во всех руках горели факелы, и целые гроздья фонарей и светильников превращали город в один сплошной веселящийся трактир. Над площадью бесновался фейерверк, а под рассыпающимися огнями без устали являли искусство бродячие жонглеры и акробаты – самая большая и преуспевающая труппа захватила в качестве подмостков опустевший эшафот, и конкуренты могли только завистливо вздыхать, потому что дурацкий колпак, которым ежеминутно обносили толпу, с каждым разом оказывался все полнее и звонче.

На всех перекрестках стояли бочки с вином, и пьяные собаки, нахлебавшиеся из растекающихся по мостовой розовых ручейков, пошатываясь, заползали в подворотни. Над городом стояла нестройная, резкая, зато развеселая музыка – кто только был горазд, играл на чем попало, в ход шли пастушьи дудочки и винные бутылки, деревянные терки и детские трещотки, и из немузыкального шума то и дело выныривала пронзительная мелодия какой–то приблудившейся скрипки... Вереницы людей, взявшись за руки, приплясывая и хохоча, носились цепочкой из переулка в переулок – и бывало, что голова людской цепочки уже сворачивала с улицы, на которую только выбирался хвост невообразимо длинной вереницы.

Безумие собственной затеи Тория поняла сразу же – разыскивать в танцующем городе одного, пусть даже очень видного человека, было бессмысленным занятием, достойным глупца. Солля либо затоптали там же, на площади, либо он сам давно уже пьет и пляшет вместе со всеми; если же с ним действительно случилось несчастье и он нуждается в помощи – почему она сразу же не обратилась к отцу, зачем кинулась, сломя голову, в этот хмельной праздничный котел?

Как следует выругав себя, Тория неохотно повернула обратно – но в этот момент на улицу перед ней выскочила откуда–то приплясывающая вереница. Остановившись, Тория смотрела, как в свете факелов и фонарей сливаются в одно хохочущее лицо лица всех, кто, в бешеной пляске схватившись за руки, проносился перед ней из переулка в переулок; последним в цепочке был молодой, счастливый парень в белой рубахе, и цепкая рука его схватила Торию за запястье:

– С нами, сестричка! Потанцуем, эх!

И улица понеслась ей навстречу.

Едва успевая бежать, спотыкаясь и пытаясь вырваться, Тория летела в хвосте пляшущей цепочки, и вот уже кто–то еще прицепился сзади, сдавив ее ладонь потными пальцами; в страхе упасть и быть растоптанной, Тория пыталась уловить движения партнеров, не пропустить резкого поворота, не налететь на стену. В какой–то момент цепочка порвалась, на Торию едва не упали бегущие сзади – но она ловко вывернулась и, оставив за спиной по прежнему хохочущую человеческую свалку, ринулась прочь.

Сердце ее бешено стучало, грудь ходила ходуном, но воздуха все равно не хватало; волосы выбились из гладкой прически, а тонконосые башмачки оказались затоптанными, грязными, как мостовая. Придерживаясь рукой за стену, Тория вздрогнула, увидев неподвижно лежащего под этой стеной человека. Преодолевая страх, подошла, заглянула в лицо – пьяница мирно спал, он был брюнет с пышными усами, и в такт молодецкому сопению черные пышные волоски в носу то втягивались вовнутрь, то выглядывали наружу.

Тория отшатнулась и побрела прочь. Какой–то юнец попытался засунуть ей прямо в рот предварительно обслюненную карамельку – Тория так взглянула на него, что бедняга вынужден был сглотнуть конфетку сам. По широкой улице взад–вперед носились всадники, и Тория с усталым возмущением подумала об убийственных лошадиных копытах и хмельных, потерявших осторожность пешеходах.

Вот один из них рухнул прямо посреди улицы – Тория похолодела, потому что неистовые всадники возвращались.

– Берегись! – начальственно крикнул кто–то, подкованные копыта ударили в камни возле самой головы лежащего – но благородные животные, явно превосходившие мудростью оседлавших их людей, ухитрились не наступить на пьяницу, и кавалькада унеслась дальше.

Человек на камнях не двинулся. Тория преодолела страх и отвращение – и подошла.

Лежащий был необыкновенно высок и широк в плечах. Светлые волосы слиплись на затылке в черной засохшей крови – видимо, падение оказалось не первым.

Чувствуя, как бьется сердце, Тория присела рядом на корточки и заглянула в лежащее на мостовой лицо:

– Солль...

Он не отвечал. Лицо его походило на серую пыльную маску, прорезанную бороздками слез.

– Солль, – сказала она в испуге, – здесь нельзя... оставаться... вас затопчут, слышите?!

Мимо неслась очередная танцующая вереница – чья–то нога в тяжелом башмаке, оступившись, угодила лежащему Эгерту по спине. Он не вздрогнул.

Тория схватила его за плечи:

– Эгерт... Очнитесь! А ну очнитесь немедленно!

В конце улицы застучали копыта; тащить Солля оказалось делом невозможным – слишком он был высок и тяжел. Тогда, стиснув зубы, она перевернула его на спину, потом снова на живот, потом снова на спину. Она катила его, как лесоруб катит бревно; голова со светлыми слипшимися волосами безвольно болталась.

Всадники проскакали по месту, где только что лежал Эгерт, и копыта высекали на камнях веселые искры; Тория ощутила порыв ветра, пахнущего вином и дымом. Она привалила Солля к стене – глаза его были открыты, но бессмысленный взгляд устремлен был сквозь склонившуюся над ним девушку. Тория испугалась – никогда прежде она не видела у людей такого странного взгляда.

– Солль, – сказала она в отчаянии, – пожалуйста... Вы меня слышите?

В мутных неподвижных глазах не отразилось ни тени мысли.

Борясь с испугом, Тория попробовала рассердиться:

– Ах, так?! Ну почему я, скажите, обязана возиться с каждой пьяной тварью?

Она наклонилась над его лицом, пытаясь и желая уловить густой винный запах. Запаха не было, да и Тория не была настолько наивна, чтобы не понимать, что Солль на самом деле трезв.

Тогда она растерялась. Самым естественным представлялось ей бежать к отцу за помощью, и она уже сделала несколько шагов – однако вернулась. Что–то совершенно определенно подсказывало ей, что оставить сейчас Эгерта означает убить его. Отец не успеет, безжизненного Солля поглотит сутолока праздника, и только утром городские служители притащат к университету его изуродованное тело...

Изо всех сил стиснув зубы, она прижала пальцы к Эгертовым вискам. Кожа была теплой, и под ней в такт биению сердца подергивались жилки – Солль был, по крайней мере, жив. Тория перевела дыхание и методично, как учил ее отец, принялась разминать и массировать Соллевы шею и затылок; неподвижный взгляд пугал ее, и дрожащим голосом она принялась приговаривать:

– Эгерт... Придите в себя. Очнитесь, пожалуйста... Что же мне делать, если вы не очнетесь, а?

Пальцы ее немели, отказывались двигаться, а глаза Солля оставались по–прежнему безжизненными. Все крепнущая уверенность, что Эгерт повредился в уме, заставила Торию покрыться мурашками.

– Нет, – бормотала она, – это слишком... Не надо так, Солль, ну не надо же!

Вокруг кружились, притоптывая, десятки заплетающихся ног, и кто–то драл горло, перекрывая всеобщий шум срамными куплетами.

Тория готова была заплакать, когда широко раскрытые серые глаза наконец дрогнули. Веки упали на них и тут же поднялись снова – теперь Солль смотрел на Торию, тупо и удивленно.

– Солль, – сказала она быстро, – надо идти домой... Слышите?

Губы его беззвучно шевельнулись, потом шевельнулись снова, и до девушки донеслось:

– Ты кто?

Ее прошибло потом – неужели он все–таки утратил рассудок от пережитого на площади потрясения?

– Я Тория... – прошептала она растерянно. – Вы... не узнаете?

Распухшие Эгертовы веки снова упали, прикрывая глаза.

– Это на небе, – сказал он тихо, – такие звезды.

– Нет, – она снова схватила его за плечи, – не так... Нету неба, нету звезд, я Тория, а мой отец – декан, вспомните, Эгерт!

Последнее слово обернулось прорвавшимся всхлипом – Солль снова поднял взгляд. Глаза его странно потеплели:

– Я... не сумасшедший. Вы... не бойтесь, Тория. Звезды... Созвездие, как родинки... на шее.

Тория невольно схватилась рукой за свою шею. Эгерт снова шевельнул губами:

– Поют...

Откуда–то доносилась нестройная хмельная песня. С ближайшей крыши слышалось сопение: невесть как попавший туда гуляка решительно выворачивал флюгер.

– Это ночь? – спросил Эгерт.

Тория перевела дыхание:

– Да... Сегодня был день Премноголикования.

Глаза Солля затуманились:

– Не нашел... Не нашел... Теперь уже не найду... Никогда...

– Скитальца? – шепотом спросила Тория.

Эгерт с трудом пошевелился, сел, опираясь на стену. Медленно кивнул.

– Но на будущий год он явится снова, – сказала она как могла беспечно.

Эгерт покачал головой:

– Целый год... Я уже не доживу.

В словах его не было ни капли рисовки или кокетства, только спокойная уверенность.

Тория будто очнулась:

– Солль... Надо уходить. Вставайте – и пойдем.

Не двигаясь с места, он снова тяжело качнул головой:

– Я не могу... Я останусь. Вы... идите.

– Нельзя, – она старалась говорить как можно убедительнее и мягче, – нельзя, Эгерт... Вас здесь растопчут, пойдемте...

– Но я же не могу, – пояснил он удивленно. И продолжал без перехода, будто раздумывая: – Жук без крыльев... Тот был без крыльев. Назад... нельзя. Не выходит, мама... Почему не получается? Мертвые... Наверное... не ходят. Назад нельзя!

Глаза его снова затуманились. Впадая в панику, Тория принялась изо всех сил трясти обмякающие плечи:

– Ты живой! Ты живой! Эгерт! Вставай, ну!

– Тория, – прошептал он отрешенно. – Тори–я... Такое имя... Я живой. Нет, не то. Тория... – он протянул вперед ладони, сложенные лодочкой. – Это будто бы бабочка... Села на руку, сама... Будто подарок... Один раз в моей жизни... И я убил ее, Тория... Тогда, в Каваррене. Убил... его. И убил себя, потому что... – он разнял ладони, будто пропуская через них невидимый песок, – потому что потерял... Торию, – он бессильно откинулся назад.

Она смотрела на него не отрываясь, не зная, что и сказать.

– Это правда – ты? – спросил он шепотом. – Или это все–таки... меня встречают... там?

Тория испугалась:

– Нет... Это я...

Он неуверенно протянул руку и осторожно коснулся ее щеки:

– Ничего и никогда у меня не было. Нищий... Солль. Небо пустое, ни звездочки... Ничего... настоящего... Одна только Тория... Ничего нет. Дорога горячая, солнце... И я один... Не надо бы мне жить. Я... там. Спасибо... что я тебя видел, – его рука упала. – Спасибо, милая Тория...

– Солль... – прошептала она испуганно.

– Так горько, – сказал он, снова опуская веки. – Ожерелье из звезд... Я так обидел тебя. Никогда в жизни... Прости...

Он вздрогнул. Открыл глаза:

– Тория... Площадь убийц. Убийцы на плахе, убийцы на площади, и я – убийца... Головы, глаза, зубы, рты... Почему никто не хочет... меня прикончить?! – он вдруг рванулся, почти что встал – и снова сник, осел, обмяк.

– Эгерт, – сказала она глухо. – Об этом нельзя сейчас думать. Если ты сию секунду не встанешь... Я не знаю, что сделаю, – и она в самом деле не знала.

– Уходи, – отозвался он, не открывая глаз. – На улице... Много всякого. Праздник... Ночь. Они захотят... Если они захотят насильничать, я не спасу тебя, Тория. Я буду рядом и буду смотреть... А помочь не смогу... Уходи, – и он поднял веки, и Тория встретилась глазами с его безнадежным, ласковым, полным боли взглядом.

– А вот не бойся за меня! – выкрикнула она, пытаясь справиться с непонятным чувством, вдруг сдавившим ей горло. – Я сама за себя... Вставай!

То ли голос ее обрел особую повелительную силу, то ли Эгерт наконец–то начал приходить в себя – а только общими усилиями они смогли поставить на ноги тяжелое, неповоротливое Соллево тело. Тория подставила шею – рука Эгерта теперь лежала у нее на плечах, и даже сквозь грубую ткань платья девушка чувствовала, как рука напрягается, боясь причинить ей боль.

– Да смелее, – прошептала она, пытаясь встать поустойчивее, – держитесь, Солль... Ерунда, пойдем...

Идти оказалось тяжелее, чем она думала. Эгерту совсем не служили ноги; отчаявшись не раз и не два, она наконец выдохнула:

– Нет... Так не выйдет... Я схожу в университет... Позову на помощь...

Солль тотчас же осел на мостовую, да и Тория едва устояла; испытывая странную неловкость, повторила как можно увереннее:

– Я быстро... Тут не очень... Далеко. Вы подождите, да?

Он поднял голову. Тория увидела его глаза – и опустилась рядом:

– Эгерт... Да я же не брошу... Я людей позову, отец поможет... Эгерт, я не брошу тебя, клянусь...

Солль молчал, опустив голову. Тихо уронил:

– Конечно... Иди.

Она посидела рядом, потом сказала бодро:

– Да нет... Мы сами дойдем. Мы отдохнем немного, и будет легче... Да?

По прежнему не глядя, Эгерт взял ее руку. Она вздрогнула – но не отняла.

Он долго–долго разглаживал пальцами ее ладонь. Потом сжал – не больно, но Тория ощутила биение пульса в его ладонях:

– Спасибо... Наверное, я... не заслужил.

Останавливаясь, отдыхая, пробираясь среди хмельных и ликующих, они шли весь остаток ночи. Занялся мутный рассвет – город, притихший и утомленный, казался огромным разоренным столом, встречавшим утро после веселой и обильной свадьбы. Развеялся дым факелов, фейерверков и петард, утренний ветер возился в грудах брошенного хлама, гонял по залитой вином мостовой пробки от бутылок, оборванные ленточки и колечки серпантина, рвал в клочья сырой, притаившийся в подворотнях туман и до костей пробирал двух измученных путников.

Тория и Эгерт выбрались к горбатому мостику над каналом; по шершавой, как терка, поверхности воды путешествовал утерянный кем–то бумажный колпак с кисточкой. Пустые улицы и слепые окна казались покинутыми, нежилыми; нигде не было ни души, и только на самой середке мостика неподвижно стоял высокий, созерцающий воду человек.

– Уже близко, – прохрипела Тория, поудобнее устраивая руку Солля на своих плечах. – Уже почти пришли...

Свободной рукой Эгерт ухватился за перила – и вдруг встал, будто по колени провалившись в камень.

Человек на мосту повернул голову – Тория увидела немолодое, прорезанное вертикальными морщинами лицо с большими, прозрачными глазами. Лицо это показалось Тории знакомым; только через несколько секунд она вспомнила, что стоящий перед ней человек жил когда–то в трагически памятной каварренской гостинице «Благородный меч».

Скиталец стоял неподвижно, не сводя глаз с Эгерта и Тории; взгляд его ничего не выражал – так, во всяком случае, ей показалось.

– Эгерт... – сказала она враз пересохшими губами. – Это... судьба.

Вцепившись руками в перила, Солль шагнул вперед – и остановился, не в силах издать ни звука.

Скиталец отвернулся. В правой руке его зажата была горсть мелких камушков – один из них полетел в канал, оставив на воде широкий, расходящийся круг.

Солль молчал. Минута тянулась за минутой, и один за другим падали в воду камушки.

– Эгерт, – прошептала Тория. – Ну же... Попробуй... Попытайся... Ну...

Истратив весь свой запас, Скиталец бросил прощальный взгляд на двух обмерших пешеходов – и, запахнув полу плаща, зашагал прочь с моста.

Послышалось сухое шипение – Солль втянул воздух запекшимся, похожим на черную щель ртом.

Тогда, отбросив его руку, Тория метнулась вперед так, что подол темного платья захлопал на ветру, как парус:

– Господин! Постойте... господин!

Скиталец не сразу, но приостановился. Обернулся вопросительно:

– Да?

Тория оказалась так близко, что при желании могла дотронуться протянутой рукой до замысловатого эфеса шпаги у его пояса. С трудом выдерживая пристальный взгляд, выпалила прямо в прорезанное морщинами лицо:

– Здесь... Один человек. Он хочет... Ему надо с вами поговорить, это вопрос жизни и смерти, умоляю, выслушайте его!

Длинный тонкий рот чуть дрогнул:

– Он немой?

Тория растерялась:

– Что?

Скиталец шумно вздохнул. Усмехнулся, теперь уже точно усмехнулся, но усмешка эта не принесла Тории облегчения:

– Разве этот ваш человек немой? Почему за него говорите вы?

Тория беспомощно оглянулась на Солля. Тот стоял на мосту, вцепившись рукой в перила, и молчал, будто навек утратив дар речи. Ветер теребил свалявшиеся светлые волосы.

– Эгерт! – крикнула ему Тория. – Возьми себя в руки... Скажи... Ты же хотел сказать, скажи!

Солль смотрел так, как смотрит на охотника угодивший в капкан лисенок, и молчал.

Скиталец чуть поклонился Тории – и двинулся прочь. Потрясенная нелепостью и неправдоподобностью случившегося, она кинулась за ним, как базарная попрошайка кидается за всяким, посулившим монетку:

– Господин! Пожалуйста...

Кажется, она даже схватила его за рукав; она готова была упасть на колени, когда Скиталец обернулся, теперь удивленно:

– Что же?

– Не уходите, – прошептала она, задыхаясь. – Он сейчас скажет... Он скажет.

Скиталец смерил ее внимательным, изучающим взглядом – она задрожала, чувствуя себя прозрачной, видимой насквозь. Тонкие губы снова дрогнули в усмешке:

– Что ж... Может быть, вы и правы... Может быть, – и, повернувшись, Скиталец все так же неспешно вернулся на мост.

Эгерт стоял на том же месте; Скиталец подошел близко, почти вплотную, и глаза его были на одном уровне с глазами высокого Солля:

– Ну?

Эгерт проглотил застрявший в горле комок. Произнес чуть слышно:

– Каваррен...

– Помню, – усмехнулся Скиталец терпеливо, – хороший город... – и вдруг спросил ни с того ни с сего:

– А вот как вы думаете, эта жеребьевка перед казнью – милосердие или, наоборот, жестокость?

Солль передернулся. Прошептал через силу:

– И то, и другое... Надежда в ночь перед казнью... И сомнения... Муки... Переход от отчаяния к вере... Потом обман надежды – и человек не готов... Умереть достойно...

– Не все умеют умереть достойно, – заметил Скиталец. – Однако, откуда вы знаете? В вашей жизни ведь не было ночи перед казнью, откуда вам знать, что такое отчаяние и что такое надежда?

– Мне кажется... – вздохнул Солль, – что я уже немного знаю... Немного. Я... научился. Но... вам, конечно, виднее – вы–то знаете, что такое ночь перед казнью...

Тория, стоявшая рядом, похолодела. Скиталец, кажется, удивился:

– Да? Что ж... Мне много чего известно, это правда... А вы прилежный ученик... Солль.

Эгерт вздрогнул от звука своего имени. Прижал ладонь к шраму:

– Можно... это... снять?..

– Нельзя, – уронил Скиталец, глядя в воду. – Отрубленные головы обратно не прирастают. Только сущий малыш может мучить жука, пытаясь приспособить на место лапку, которую сам же и оторвал... И некоторые заклятия тоже не имеют обратной силы, Солль. Придется смириться.

Стало тихо. Бумажный колпак, все это время блуждавший от берега к берегу, наконец–то размок, расклеился и понемногу стал тонуть.

– Я так и думал, – глухо сказал Солль. В голосе его скользнуло нечто такое, от чего у Тории волосы встали дыбом.

– Эгерт, – она шагнула к нему и вцепилась в его руку. – Эгерт, все будет... Все будет хорошо. Не надо... Пойдем домой. Все будет... Вот увидишь, Эгерт, – но в этот момент воля изменила ей, и она горько расплакалась.

Солль, стоящий на ногах на удивление твердо, подставил ей руку, и теперь уже она оперлась на его локоть. Медленно и молча они двинулись прочь; за спиной у них раздалось вдруг негромкое:

– Минутку...

Оба, вздрогнув, обернулись.

Скиталец стоял, привалившись к перилам, и в задумчивости разглядывал носок собственного ботфорта. Поднял голову, прищурился навстречу восходящему солнцу:

– Заклятие не имеет обратной силы, но может быть сброшено... В исключительных обстоятельствах. Раз в жизни бывает этот момент, и пропустивший его лишается надежды навсегда; условия же таковы...

Легко забросив плащ за спину, он спускался им навстречу, и Эгерту показалось в это мгновение, что Скиталец – его ровесник.

– Слушайте и запоминайте, Солль:

КОГДА ПЕРВОЕ В ВАШЕЙ ДУШЕ ОБЕРНЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ...

КОГДА ПУТЬ БУДЕТ ПРОЙДЕН ДО КОНЦА...

КОГДА НА ПЯТЬ ВОПРОСОВ ВЫ ПЯТЬ РАЗ ОТВЕТИТЕ «ДА»...

Скиталец замолчал. Добавил тихо:

– Заклятие спадет само собой... Только не ошибитесь. Ошибиться легко, и ошибка дорого вам обойдется... Прощайте, господа. Не повторяйте своих ошибок...

Едва продравший глаза служитель обмер от изумления, увидев поднимавшихся по парадным университетским ступеням вольнослушателя Солля и дочь декана Торию. Оба были бледны, как покойники, и готовы были упасть, лишившись опоры; опорой каждому служила рука другого.