Шрам - Марина Дяченко - Книжная Полка

Часть Вторая. Тория
4

Два косых солнечных луча падали из витражных окон, заливая каменный пол веселым пестрым светом; от этого строгий, мрачноватый мир библиотеки преображался на глазах. Из–за толстой стены ровно доносился гул голосов – в Большом Актовом зале вот–вот должна была начаться лекция господина ректора. Третье окно – на площадь – впервые с самой зимы широко и радостно распахнуло обе створки, и с площади слышался далеко не такой чинный, но куда более жизнерадостный шум – песни и выкрики, стук копыт и колес, хохот, звон жести и лошадиное ржание.

Работа близилась к концу – длинный список испещрен был крестиками, а столик–тележка страдальчески прогибался под непосильным грузом отобранных с полок фолиантов. Тория привычно поставила ногу на стремянку – но подниматься не стала, а вместо этого вдруг закрыла глаза и ткнулась лицом в теплое, отполированное ладонями дерево.

Снова весна. Снова распахнуто окно на площадь, и терпкий, так любимый ею запах старинных книг смешивается с запахом разогретой солнцем пыли, травы и навоза. Скоро прогреется река и на острове зацветет земляника... Странно и удивительно, но ей так хочется поваляться в траве. Полежать, ощущая щекой примятые стебли и бездумно глядя, как пчела заползает в бархатное нутро цветка. Последить глазами за муравьем, пролагающим путь по стволу...

А Динара нет. Его нет на земле уже год. Над Динаром бродят в траве муравьи... Здесь громоздятся фолианты, за окном светит солнце, а у реки перекликаются лодочники – но Динара нет нигде, потому что та глубокая, черная дыра в земле, которую она помнит сквозь пелену ужаса и неверия, яма, в которую чужие люди опустили деревянный ящик – это разве Динар?! Нет, никогда она не пойдет на его могилу, там нет его, тот человек, которого закопали – не он...

Тория прерывисто вздохнула и открыла глаза. Цветные солнечные пятна передвинулись ближе к стене; в уголке одного из них сидел, залитый светом и от этого пестрый и пятнистый, как паяц, белый кот – хранитель библиотеки от крыс и мышей. Два круглых желтых глаза глядели на Торию с укоризной.

Она через силу улыбнулась. Проверила, устойчиво ли стоит стремянка, подобрала подол темной юбки и уверенно, как уже тысячи раз, двинулась по ступенькам вверх.

Тупой несильной болью отозвалось левое колено – неделю назад Тория оступилась на лестнице и упала, сбив ногу и разорвав чулок. Чулок потом заштопала старушка–горничная, что приходила убирать во флигеле дважды в неделю; оставшись с Торией наедине, добрая женщина обычно принималась вздыхать и разводить руками: как же, деточка, такая красавица – и уж больше года в одном только платье... Хоть на пару шелковых чулок деньги–то можно сыскать... Да шляпку, да башмачки... Красота без обновки – что камушек без оправы...

Тория усмехнулась и облизала губы. На нижней губе выдавался твердый рубец – тогда, год назад, она прокусила кожу до крови...

Гул голосов за стеной стих – верно, господин ректор поднялся на кафедру. Сегодня он поведает господам студентам о замечательных явлениях, происходящих, по мнению ученых, на краю мира, у самой Двери мирозданья.

Тория снова усмехнулась про себя. Никому не дано знать, что на самом деле происходит у Двери. Отец говорит: «Кто был на пороге – не расскажет нам»...

Вот и последняя полка; над головой Тории тяжело колыхались полотнища запыленной паутины. Паукам позволено жить под самым потолком – отец шутит, что после смерти он станет пауком и будет хранить библиотеку...

Тория бестрепетно глянула вниз – она нисколько не боялась высоты и не чувствовала ни волнения, ни восторга. Потянулась рукой к ряду позолоченных корешков – но, передумав, отвернулась от полки.

Здесь, под потолком, помещалось круглое окошко, позволяющее заглянуть из библиотеки в Актовый зал. Когда–то Тория забиралась сюда, чтобы среди множества склоненных голов найти одну, темную, взъерошенную, трогательно серьезную... Это была игра – Динар должен был почувствовать ее взгляд и поднять глаза.

Тория поймала себя на том, что мысль о Динаре не вызывает больше приступа острой, мучительной тоски. Она вспоминала его с грустью – но уже без той боли, которой так долго полны были дни, и ночи, и снова дни...

Отец говорил, что так будет. Она не верила, не могла поверить – но отец снова оказался прав. Как всегда...

Вспомнив об отце, она опять обернулась к книгам.

Вот он, массивный том в простом черном переплете. Корешок кажется теплым; тускло отсвечивают тисненые серебром буквы: «О прорицаниях».

У Тории мурашки забегали по коже – эта книга существует в одном только экземпляре. Много веков назад великий маг посвятил ей целую жизнь; теперь она, Тория, возьмет книгу в руки и отнесет отцу – тот напишет новую главу своего труда, а спустя много веков кто–то вот так же, с трепетом, возьмет с полки отцову книгу и узнает, чему посвящена была жизнь декана Луаяна...

Осторожно спустившись, Тория поставила последний крестик в своем списке; история прорицаний водворена была на столик–тележку.

Итак, на сегодня работа закончена; в окно ворвался свежий ветер, потревожив книжную пыль и заставив трижды чихнуть кота–хранителя. Тория рассеянно приняла упавшую на лоб прядь и выглянула на площадь.

Ее ослепил горячий солнечный свет и оглушил многоголосый гомон; площадь вертелась, как разукрашенная лентами карусель. Что–то выкрикивали увешанные лотками торговцы; покачивались пестрые зонтики прогуливающихся дам, расхаживал патруль – офицер в красном с белыми полосками мундире нарочито сурово хмурил выстриженные по традиции брови, но то и дело, не удержавшись, оглядывался на какую–нибудь особенно хорошенькую цветочницу. Уличные мальчишки шныряли под ногами гуляющих, торгующих, спешащих по своим делам – а над толпой величественно, как парусники, проплывали пышные, несомые лакеями паланкины.

Здание суда, приземистое и некрасивое, казалось в солнечных лучах старой добродушной жабой, выбравшейся на свет и греющей на припеке морщинистые бока; Тория привычно скользнула взглядом по круглой тумбе перед железными дверями суда. На дверях были вычеканены два грозных слова: «Бойся правосудия!", а на тумбе помещалась небольшая виселица с тряпичной куклой в петле.

Рядом со зданием суда высилась башня с зарешеченными окнами; у входа в нее дремали стражники, а чуть поодаль чинно беседовали трое в серых плащах с капюшонами – служители священного привидения Лаш; небо висело над площадью, подобно огромному голубому парусу.

Тория блаженно вздохнула – солнце лежало у нее на лице, как теплые ладони. Кот вскочил на подоконник и уселся рядом, Тория уронила руку ему на загривок – и вдруг ощутила ни с чем не сравнимое чувство своей породненности и с этой площадью, и с этим городом, с книгами, с котом, с университетом... И тогда она счастливо улыбнулась – едва ли не впервые за прошедший черный год.

А толпа галдела, толпа вертелась, как пестрое варево в котле, и взгляд Тории беспечно скользил по шляпам и зонтикам, мундирам, букетам, лоткам с пирогами, по чумазым и напомаженным лицам, кружевам, заплатам, шпорам – когда в этой возбужденной круговерти вниманием ее завладел один чрезвычайно странный человек.

Тория прищурилась; человек то и дело скрывался от нее в толчее, но это не помешало ей уже издали подметить некую несообразность в его поведении. Он, казалось, не по людной площади шел – а пробирался по кочкам в зыбучей трясине.

Удивленная Тория вглядывалась все внимательнее. Человек двигался по сложному, заранее определенному маршруту; вот, добравшись до фонарного столба, он вцепился в него руками и некоторое время стоял, опустив голову, будто отдыхая. Потом, определив, по–видимому, следующую вешку в своем нелегком пути, медленно, будто через силу, двинулся дальше.

Происходящее вокруг, казалось, совсем не интересовало его – а ведь судя по всему, он вовсе не был бывалым горожанином, скорее наоборот – изрядно пообносившийся на деревенских дорогах бродяга. Один вид красно–белого патруля со шпагами и шпорами заставил его шарахнуться так, что продавец печеных яблок едва не оказался опрокинутым на землю. Послышались крики и ругань; странный бродяга снова шарахнулся – в противоположную сторону.

Как ни сложен, изломан и извилист оказался путь наблюдаемого Торией человека – но целью его был, похоже, университет. Медленно, но неуклонно незнакомец подходил все ближе и ближе; она сумела, наконец, разглядеть его лицо.

Тяжело, сильно ударило сердце, приостановилось было – и снова забилось, глухо, будто обернутый в тряпку молот по деревянной наковальне. Тория еще не успела понять, в чем дело – а теплый день уже отдавал тянущим, промозглым холодом.

Лицо странного человека было знакомо ей – во всяком случае, так показалось в первую секунду. Уже в следующее мгновение, привычно закусив рубец на нижней губе, она мысленно сказала себе: не он.

Не он; у ТОГО не было никакого шрама на щеке, а главное – глаза ТОГО никогда не вместили бы такой тоски и затравленности. Не он: ЭТОТ грязный, неухоженный, истощенный, в то время как ТОТ лоснился довольством и достатком, прямо лопался от сознания собственной красоты и неотразимости, и был–таки красив – Тория с отвращением скривила губы – да, красив, в то время как ЭТОТ...

Бродяга подошел совсем близко, весенний ветер трепал его спутанные светлые волосы. Нерешительно, напряженно стоял он перед зданием университета, будто не решаясь приблизиться к двери.

Не он, сказала себе Тория. Не он, повторила ожесточеннее, но сердце билось все так же ускоренно и глухо. Исхудавшее, болезненное лицо с ужасным шрамом во всю щеку, неуверенность в каждом движении, грязные лохмотья...

Тория подалась вперед, глядя на незнакомца – пристально, будто желая разъять его одним только взглядом. И незнакомец почувствовал этот взгляд. Он вздрогнул и поднял голову.

Стоящий под окном был Эгерт Солль – в мгновение ока у Тории не осталось никаких сомнений. Пальцы ее сами собой вцепились в подоконник, загоняя под ногти занозы и не чувствуя боли; тот, кто стоял внизу, мертвенно побледнел под слоем пыли и загара.

Казалось, ничего более ужасного не могло явиться его глазам – вид молодой девушки в высоком окне заставил его задрожать так, будто прямо перед ним разверзлась пропасть и оттуда, истекая желчью, высунула рыло праматерь всех чудовищ. На несколько секунд замерев, будто пригвожденный к месту, он вдруг повернулся и бросился прочь – в толпе закричали потревоженные цветочницы. Миг – и его уже не было на площади, которая все так же празднично вертелась каруселью...

Тория долго стояла у окна, бездумно сунув в рот оцарапанный палец. Потом, позабыв о груженной книгами тележке, повернулась и медленно вышла прочь из библиотеки.

Эгерт вошел в город на рассвете, едва поднялись городские ворота. Защитные ритуалы, придуманные им в изобилии, кое–как помогали справляться со страхом – крепко сжав в кулаке уцелевшую пуговицу рубашки, он намечал себе путь заранее, двигался от вехи к вехе, от маяка к маяку; путь его при этом значительно удлинялся, но зато в душе укреплялась надежда, что таким образом удастся избежать опасности.

Каваррен, огромный блестящий Каваррен оказался на поверку просто крошечным и тихим провинциальным городишком – Эгерт понял это, блуждая теперь шумными, тесными от людей и повозок улицами. От обилия народу у Солля, долгое время жившего в уединении, начала кружиться голова; то и дело приходилось прислоняться к стене или столбу и отдыхать, зажмурив воспаленные глаза.

Отшельник проводил его наилучшим образом, дав в дорогу сыра и лепешек. Путь в город оказался долгим, полным тревоги и страха; лепешки кончились позавчера, и Эгерта мутило еще и от голода.

Целью мучительных странствий был университет: Соллю сказали, что там он сможет встретиться с настоящим большим магом. К несчастью, имени его или звания Эгерту так и не удалось узнать. Сердобольные прохожие, которым Солль решался задать вопрос, в один голос отправляли его на главную площадь – там, дескать, и университет, и еще много всяких диковин, страннику будет интересно... Сжимая пуговицу и двигаясь от вехи к вехе, Эгерт шел дальше.

Главная площадь показалась ему кипящим котлом; изо всех сил борясь с головокружением, Эгерт пробирался сквозь толпу, и в глаза ему лезли отдельные, оторванные от прочего детали: огромный, перепачканный кремом рот... оброненная подкова... выпученный глаз лошади... чахлый кустик травы в щели между булыжниками... Потом он едва не налетел на круглую черную тумбу, поднял голову – и к ужасу своему обнаружил, что стоит под миниатюрной виселицей, и казненная кукла равнодушно глядит на него стеклянными глазами.

Отшатнувшись, он едва не столкнулся с человеком в сером плаще – тот удивленно обернулся, но лица, скрытого капюшоном, Эгерт так и не смог разглядеть. Снова дорога сквозь толпу; на этот раз извилистый путь от вехи к вехе вывел Эгерта на патруль – пятеро вооруженных, в красно–белом одеянии, хмурых и грозных людей только и ждали, какого бы бродягу схватить. Солль, перед глазами которого моментально возникли тюрьма, кнут и каторга, метнулся прочь.

Пятеро или шестеро мужчин в серых плащах с капюшонами стояли кружком, о чем–то беседуя; Солль успел заметить, что толпа расступается вокруг, подобно бурлящей реке, огибающей скалистый остров. Лица плащеносцев терялись в тени капюшонов, и это придавало серым фигурам несколько зловещий вид; Эгерт испугался даже сильнее, нежели при виде патруля, и постарался обойти беседующую группку десятой дорогой.

Вот, наконец, и здание университета. Эгерт остановился, переводя дыхание; у входа в храм науки застыли в величественных позах железная змея и деревянная обезьяна. Эгерт удивился – он не знал, что сии изваяния символизируют мудрость и стремление к познанию.

Надо было просто подняться по ступенькам и взяться за медную, отполированную до блеска ручку двери – но Солль стоял, не в силах сделать и шага. Здание подавляло его своим величием; там, за дверью, скрывалась тайна, там поджидал Эгерта «большой колдун», великий маг, и кто знает, что сулит несчастному бродяге предстоящая встреча... Мелькнула в голове слышанная когда–то фраза о том, что всех студентов оскопляют во славу науки; обомлевшему Соллю показалось, что железная змея смотрит пронзительно и зло, а обезьяна издевательски скалится.

Залитый липким потом, Эгерт все еще топтался на месте, когда новое, тревожащее чувство заставило его вздрогнуть и поднять голову.

Из высокого, распахнутого настежь окна на Солля неотрывно, пристально глядела бледная темноволосая женщина.

...Он несся сквозь толпу, оглушаемый руганью, опрокидывая лотки, ловя на ходу раздраженные тычки. Он бежал прочь от площади, от университета с распахнутым окном, где все еще белеет, будто призрак, лицо Тории, невесты когда–то убитого им студента. Прочь. Это дурное, несчастное предзнаменование; он не должен был являться в город, теперь ему следует как можно скорее добраться до ворот, вырваться из сети узких, извилистых, переполненных людом улиц...

Но мир большого города, равнодушный, сытый, лениво–праздничный, уже завладел Соллем, как своей законной жертвой. Эгерту казалось, что, подобно огромному желудку, город понемногу переваривает его, желая полностью растворить, уничтожить, впитать в себя.

– Ты, бродяга, посторонись!

Прогрохотали огромные колеса по булыжной мостовой; в бархатной полутьме кареты над Эгертом проплыло чье–то надменное лицо, и, опустив глаза, он увидел в колее расплющенного в лепешку перламутрового жука.

– Ты, бродяга, с дороги, с дороги!

Звонко перекликались из окон хозяйки, и на мостовую время от времени обрушивался водопад помоев – тогда перекличка сменялась перебранкой.

Надрывались торговцы:

– А вот гребешки, гребешки костяные, черепаховые! А вот чудо–снадобье: намажешь макушку – волосы вырастут, намажешь подмышку – волосы выпадут!

– Цирюльня! Банки, пьявки, кровопускания! Бороды бреем, бреем!

Стайка уличных мальчишек дразнила благопристойного, одетого с иголочки паренька; вдоль стен изваяниями застыли нищие – ветер играл бахромой их лохмотьев, неподвижные протянутые ладони казались темными листьями диковинного кустарника. Пронзительное «По–дай... по–дай...» стояло над улицей, хотя запекшиеся губы попрошаек почти не двигались, только глаза тоскливо и в то же время алчно ловили взгляды прохожих: «По–дай... по–дай...»

Прочь, прочь, к воротам. Эгерт свернул на знакомую, казалось, улицу – она предала его, выведя к прямому, одетому камнем каналу. От зеленой воды поднимался запах плесени и цвели. Над каналом выгибался дугой широкий мостик – Эгерт не помнил этого места, он никогда не бывал здесь, он окончательно заблудился.

Тогда он решился спросить дорогу; первая же особа, к которой он отважился обратиться – степенная, добродушная хозяйка в крахмальном чепце – с удовольствием и подробно описала ему путь к городским воротам. Следуя ее указаниям, он миновал две или три улочки, старательно обошел людный перекресток, свернул, где было велено – и неожиданно вышел все к тому же горбатому мостику через канал. По затхлой воде сновали водомерки.

Помянув недобрым словом женщину в крахмальном чепце, Эгерт снова собрался с мужеством и попросил о помощи тощую, бедно одетую девушку–служанку. Та вспыхнула, и по тайной радости в ее скромно опущенных глазенках Солль понял вдруг, что для этого несчастного создания он вовсе не грязный оборванец, а видный молодой человек, красавец и возможный кавалер. Осознание этого почему–то доставило Эгерту не радость, а боль; девушка тем временем серьезно и старательно растолковала ему, как пройти к воротам, и пояснения ее были прямо противоположны наставлениям хозяйки в чепце.

Наспех поблагодарив несколько разочарованную служанку, Эгерт снова пустился в дорогу. Напряженно оглядываясь, он шел мимо лавочек и харчевен, мимо аптеки с живыми пиявками в бутылях и снадобьями в пузырьках, мимо пуговичной мастерской, с витрины которой пялились, как глаза, сотни серебряных, перламутровых, костяных кругляшков... Темный переулок с нависшими над ним глухими стенами домов оказался вотчиной своден – в полумраке то одно, то другое сладкоглазое лицо приближалось к Эгерту и, безошибочно определив в нем голодранца, а не возможного клиента, равнодушно отворачивалось. В руках своден страстно, как живые, трепетали шелковые чулочные подвязки, призванные, по–видимому, олицетворять любовный пыл.

Переулок вывел Солля на круглую площадь; в центре ее помещалась статуя на невысоком постаменте. Голова изваяния покрыта была каменным капюшоном. Вспомнив людей в сером, напугавших его на площади, Эгерт не сразу решился подойти поближе и прочитать надпись, высеченную на камне: «Священное привидение Лаш».

С детства слышавший о священном привидении, он, однако, представлял его несколько иначе, величественнее, что ли; впрочем, сейчас ему было не до размышлений. Сделав глубокий вдох, он снова спросил дорогу – на этот раз у юного и кроткого с виду торговца лимонадом. По словам паренька, до городских ворот рукой было подать; воодушевленный, Эгерт двинулся вперед по широкой, не слишком людной улице, миновал дом костоправа с приколоченным к дверям внушительных размеров костылем, дом лошадиного лекаря с тремя конскими хвостами на вывеске, пекарню – и, обомлев, вышел все к тому же горбатому мостику над затхлым каналом.

Казалось, неведомая сила твердо решила не выпускать Солля из замкнутого круга. Обессиленный, он прислонился к широким каменным перилам; где–то над его головой звонко ударился о стену ставень и распахнулось окно. Эгерт посмотрел вверх.

В маленьком темном окошке стояла девушка. У Солля потемнело в глазах – бледные, будто выточенные из мрамора щеки, темные волосы, созвездие родинок на шее... Он отшатнулся – и в следующую секунду понял, что это не Тория, что у этой, равнодушно глазевшей сейчас из окна, лицо круглое и рябое, а волосы цвета прелой соломы...

Он повернулся и с трудом побрел прочь; на перекрестке спросил дорогу по очереди у двух прохожих – приветливо и доброжелательно ему указали прямо противоположные направления.

Стиснув зубы, он двинулся вперед, полагаясь только на чутье да на удачу; пройдя несколько кварталов, он с беспокойством заметил вдруг пару уличных мальчишек, следующих за ним неотвязно, хотя и на почтительном расстоянии.

Он оглядывался все чаще и чаще; лица мальчишек, чумазые и деловитые, мелькали в толпе все ближе и ближе. Внутренне сжавшись, Эгерт свернул раз, потом еще и еще – мальчишки не отставали, их становилось все больше, замурзанные рты широко и нагло ухмылялись. Теперь за Соллем следовала радостно возбужденная орава.

Эгерт ускорял и ускорял шаг – привычный уже страх нарастал, холодными клещами сжимал горло, набивал ватой непослушные ноги. Солль все острее ощущал себя жертвой – и чувство это будто передавалось малолетним преследователям, побуждая их к травле.

И травля началась.

Солль не удивился, когда в лопатку ему ударил первый камень – наоборот, ему даже стало легче, что удара больше не надо ждать, потому что он уже нанесен... Но за первым ударом последовали второй и третий.

– Улю–лю! – радостно разнеслось по улице. Прохожие недовольно оглядывались – и шли по своим делам.

– Улю–лю... Дядюшка, дай табачку на понюшку... Дя–адюшка, оглянись!

Эгерт почти бежал. Попросту кинуться наутек ему не позволяли остатки гордости.

– Дядюшка, на штанах–то дыра! Оглянись!

Несколько мелких камушков метко клюнули его в ногу, в спину, в затылок. Минута – и преследователи настигли его, чья–то грязная рука дернула за рукав так, что затрещали ветхие нитки:

– Эй, ты! Не к тебе говорят, что ли!

Эгерт остановился. Его окружили кольцом, здесь были и восьмилетние малыши, и ребята постарше, и пара–тройка подростков лет четырнадцати. Показывая дыры на месте выбитых зубов, вытирая сопли рукавами, поблескивая недобрыми, сузившимися в щелку глазами, орава охотников наслаждалась замешательством Солля – тем более сладостным, что самый старший из ловцов едва доходил жертве до подмышки:

– Дя–адюшка... Купи калачик... Подари денежку, а?

Сзади вонзилось острое – не то булавка, не то игла; Солль дернулся – орава зашлась радостным смехом:

– Гляди... Гляди, как запрыгал!

Кольнули еще; от боли у Эгерта навернулись слезы на глаза.

Взрослый, сильный мужчина стоял в кольце мальчишек, маленьких и слабых, но упивающихся чувством собственной безнаказанности. Кто знает как, но мелкие бестии безошибочно разоблачили в Солле труса, гонимого, жертву – и вдохновенно исполняли неписанный закон, по которому каждой жертве положен и палач:

– Давай еще... Попляши... Потешный дядька... Эй, куда?!

Очередной укол булавкой оказался невыносимым. Эгерт ринулся напролом, сбив кого–то с ног; вслед ему неслись камни, комья грязи, улюлюканье:

– Держи! А–та–та! Держи, держи!

Длинноногий Солль бегал, конечно, быстрее самого наглого мальчишки в городе – но улица все время петляла, оборачивалась тупиками, кишела подворотнями; преследователи бросались Соллю наперерез, выныривая из только им известных ходов, кидаясь камнями и грязью, беспрестанно вопя, вереща и улюлюкая. В какой–то момент Эгерту показалось, что все это происходит не с ним, что он смотрит сквозь толстое мутное стекло чужой, отвратительный сон – но камень больно ударил в колено, и на смену этой отстраненности вдруг нахлынуло другое, горькое, всепобеждающее чувство – так и надо, это теперь его жизнь, его судьба, его суть...

Потом он оторвался от погони.

Были какие–то трущобы; была сморщенная, беззубая старуха с огромной табакеркой у самого носа, указующая кривым пальцем куда–то в лабиринт грязных улочек; была тупая, равнодушная усталость, страх, тоже притупившийся, и мгновенная радость при виде площади и городских ворот...

Ворота закрывались.

Створки медленно ползли навстречу друг другу – и вот уже видно, что снизу на них налегают стражники, красные от натуги, по трое на каждую створку. В сужающемся проеме виднелись лоскут неба и лоскут дороги.

Что же это, подумал Эгерт.

Из последних сил он побежал через площадь, а проем все суживался, и вот створки с грохотом сомкнулись, зазвенела цепь, натягиваясь в стальных кольцах, и торжественно, как флаг, на цепи поднялся огромный черный замок.

Солль стоял перед великолепием стальных ворот, изукрашенных кованными фигурами драконов и змей. Обернутые к нему чеканные морды смотрели мрачно и безучастно; только сейчас Эгерт понял, что подступают сумерки, что близится ночь, что ворота по обычаю будут закрыты до утра.

– Эй, парень! – строгий окрик заставил его привычно съежиться. – Чего надо?

– Мне... выйти, – пробормотал он с трудом.

– Чего?

– Пройти... выйти... из города...

Стражник – потный, толстощекий, но не злой с виду человек – усмехнулся:

– Утром, дружочек... Припоздал ты, бывает... Хотя, если разобраться, что за удовольствие тебе в ночь идти? Не ровен час... Так что, дорогуша, солнышка дождись – на рассвете и откроем...

Не говоря больше не слова, Эгерт отошел. Ему сделалось все равно.

Утром ворота заклинит, или солнце не взойдет, или еще что–то... Если неведомая и враждебная сила, играющая им весь день со времени роковой встречи с Торией, если эта сила не хочет выпускать Солля из города – он не выйдет по своей воле, здесь и умрет жалкой смертью, смертью труса...

Площадь перед воротами пустела. Эгерту захотелось лечь – немедленно, все равно где, только лечь и закрыть глаза, и ни о чем не думать.

Едва переставляя ноги, он побрел прочь от ворот.

Из широкой боковой улицы навстречу ему вылетела шумная кавалькада – пятеро или шестеро молодых всадников на ухоженных конях. Наметанным глазом Эгерт бездумно, механически определил породу каждой лошади и отметил прекрасную посадку верховых; он просто стоял и ждал, когда они проедут – но тут один из юношей на высоком вороном жеребце отделился от компании и повернул прямо на Эгерта.

Это длилось секунду – и целую вечность. Солль потерял способность двигаться.

Ноги его по колено вросли в булыжник площади, онемели, пустили корни – так чувствует себя дерево, глядя на идущего к нему дровосека. Лошадь неслась легко, красиво, будто по воздуху – но земля гулко сотрясалась, все сильнее и сильнее сотрясалась от убийственных ударов копыт. Солль видел черную морду жеребца с безумными глазами, нижнюю губу с ленточкой слюны, грудь, широкую, как небо, тяжелую, как молот, готовый раздавить одним прикосновением.

Потом в лицо ему ударил горячий запах, и медленно–медленно, как в толще воды, жеребец поднялся на дыбы.

Эгерт смотрел, как перед самым лицом его замирает лоснящаяся морда, вскидываются копыта, мерцают круглые шляпки гвоздей в полукружьях новых, отличных подков... Потом подковы взлетают высоко над головой, а глазам Эгерта открывается брюхо – круглое брюхо ухоженного жеребца с мохнатым, как ветка, отростком внизу... А подковы над головой месят небо, готовясь обрушиться с высоты и расплескать по булыжнику содержимое человеческой головы...

Потом в его сознании случился провал – достаточный для того, чтобы медленно сосчитать до пяти.

Солль по–прежнему стоял посреди площади; по переулку удалялись топот копыт и заливистый смех, а по ноге Эгерта щекотно стекала тонкая струйка теплой жидкости.

...Лучше – смерть.

За спиной хохотали стражники; Соллю казалось, что этот смех лязгает внутри его головы. Вся воля Эгерта Солля, все оставшееся уважение к себе, вся изувеченная, но еще живая гордость, вся сущность Эгерта кричала, медленно корчась на костре немыслимого, невообразимого унижения.

Жерновом вертелось плоское небо, и площадь поворачивалась под ногами, как жернов, и два черных жернова наваливались друг на друга, будто желая стереть в порошок угодившего между ними человека...

Эгерт, – сказали ему его воля и его гордость. – Это конец, Эгерт. Вспомни склизкую грязь на лице, вспомни эту девочку в дилижансе... Вспомни себя настоящего, Солль, вспомни и ответь – почему ты, мужчина, соглашаешься жить в этом гадком, оскотиневшем от вечного страха обличье?! Ты дошел до края – еще шаг, и вся твоя жизнь, все твои светлые воспоминания, вся память об отце и матери проклянут тебя, отрекутся навсегда. Пока ты помнишь, каким должен быть мужчина – останови завладевшее тобой жалкое чудовище!

Кажется, стражники давно угомонились и забыли о Солле; кажется, стояла уже ночь, глухая и безлунная, освещаемая лишь несколькими фонарями. Под одним из фонарей темнела широкая, приземистая кладка – то был колодец, из которого прибывшие в город путники обычно поили усталых лошадей. Сейчас здесь было пусто.

Эгерт приблизился – колодезная кладка пронзила ладони холодом – и заставил себя заглянуть во влажно пахнущую темноту. Поверхность воды, круглая, как зеркало, отражала тусклый фонарь, черное небо и человеческий силуэт, будто вырезанный из закопченной жести.

Он спешил. Поблизости нашелся обломок булыжника – холодный и тяжелый, как надгробная плита. Надо было привязать камень на шею – но веревки не было, а пояс все время соскальзывал. Суетясь и всхлипывая от страха, Солль расстегнул, наконец, рубаху и с трудом засунул булыжник за пазуху – прикосновение камня к обнаженной груди заставило его передернуться.

Обеими руками удерживая за пазухой камень, он снова навалился на кладку и минуты две стоял, отдыхая. Город спал; где–то в темной вышине поскрипывали под ночным ветром невидимые флюгера, да слышалась издали перекличка ночных сторожей: «Спите споко–ойно, честные жи–ители...»

Спи спокойно, сказал себе Эгерт. Изо всех сил, как любимого котенка, прижал к себе камень; перекинул тяжелую, как бревно, ногу через стенку колодца.

Он сидел на каменной кладке верхом; еще усилие – и другая нога, непослушная, онемевшая, свесилась над водой. Теперь Солль лежал на кладке животом, ноги его внутри колодца не имели опоры, оставалось только зажмуриться, оттолкнуться от колодезной стенки руками и коленями – и тело опрокинется навзничь, ударится о воду, и камень, спрятанный за пазухой, тотчас же потянет на дно, и вода смоет с Эгерта страх и унижение, надо только...

Мышцы его свело судорогой. Из последних сил давя в себе страх, он пытался разжать синие, мертвой хваткой вцепившиеся в кладку пальцы. Если б можно было с размаху садануть хлыстом по трусливым рукам... Но у Эгерта не было помощников, а камень за пазухой мешал дотянуться до пальцев зубами и укусить их, заставляя разжаться. Еще усилие, еще...

Но тут ужас смерти сорвал, наконец, плотину.

Солль вцепился в стенку колодца всем телом, локтями, ступнями, коленями; уже не помня себя и собой не владея, ринулся вперед, хватая воздух ртом, желая выскочить из собственной кожи и бежать, бежать, спасаться... Захлебываясь страхом, он свалился с кладки на землю, булыжник выкатился из–за пазухи, а Эгерт, все еще безумный, отполз прочь, дрожа и всхлипывая.

Из полосатой будки у ворот выглянул стражник – и, не увидев никого и ничего, спокойно нырнул обратно. «Спите споко–ойно..." – перекрикивались сторожа.

Прислонившись спиной к фонарю, Эгерт сумел, наконец, взять себя в руки – и только тогда осознал глубину пленившей его западни.

Он не хозяин себе. Страх сделал невыносимой его жизнь и невозможной – смерть. Он не сможет уйти; весь человеческий век, всю долгую, до старости, жизнь он будет бояться, бояться, и унижаться, и предавать, и сносить позор, и ненавидеть себя, и гнить заживо – пока не сойдет с ума...

Нет!! – закричала душа Эгерта Солля. Нет...

Рубашка лишилась уже всех своих пуговиц; Эгерт схватил булыжник на руки, как мать любимое дитя, кинулся к колодцу, одним прыжком взлетел на край...

Ему не хватило доли секунды, потому что, увидев темную воду внизу, страх смерти сломил его волю, как ребенок ломает спичку, и дал опомниться только на земле, где Солль трясся, скорчившись, как новорожденный крысенок...

Он плакал и грыз пальцы. Он звал на помощь светлое небо – но небо оставалось темным, как это бывает ночью. Он хотел умереть и пытался остановить свое сердце усилием воли – но сердце не слушалось и билось по–прежнему, хоть и неровно и болезненно...

Потом он почувствовал на себе взгляд.

Никогда еще Эгерт так остро, так явно не чувствовал кожей чужих взглядов; он сжался, не решаясь шевельнуться, но взгляд, вопреки его надежде, не исчезал. Взгляд лежал на плечах, как тяжелые ладони; Солль стиснул зубы и медленно поднял голову.

В пяти шагах от него стоял, залитый светом фонаря, незнакомый, седой человек. Лицо его, немолодое, безбородое, покрытое узором морщин, казалось непроницаемым, как маска. Человек стоял неподвижно и разглядывал Солля с непонятным выражением в спокойных, чуть прищуренных глазах.

Эгерт перевел дыхание – ему почему–то сразу стало ясно, что незнакомец не оскорбит его и не ударит, но вместе с тем на дне души заворочалось совсем иное, не похожее на обычный страх беспокойство. Ему захотелось, чтобы свидетель его позора и отчаяния поскорее сгинул в ночи; давая понять, что присутствие другого человека ему нежелательно, Солль отвернулся.

Прошла еще минута. Пристальный взгляд ни на секунду не оставил Эгерта в покое.

Солль мучился, как на раскаленной сковородке; наконец, терпение его иссякло, и он решился заговорить:

– Я...

Он замолчал, не находя слов. Неизвестный смотрел, и не думая приходить ему на помощь.

– Вы... – снова начал Эгерт, и в этот момент его озарила простая и светлая мысль.

– Вы... – проговорил он увереннее, – не могли бы вы... Помочь мне?

Неизвестный мигнул. Переспросил вежливо:

– Помочь?

С трудом поднявшись, Солль подошел к колодцу и снова взял в руки свой булыжник:

– Подтолкнуть... Только немножко подтолкнуть. Туда. В воду.

Ночной прохожий не ответил, и Эгерт добавил поспешно:

– Это... Бывает, верно? Мне очень надо... Очень надо, помогите мне, пожалуйста.

Прохожий перевел внимательный взгляд с булыжника на лицо Эгерта, потом на колодец, потом снова на Солля.

– Очень надо, – сказал Эгерт просительно. – Необходимо... Я должен... Но сам не могу. Пожалуйста...

– Думаю, что не смогу вам помочь, – проговорил незнакомец медленно. Надежда, вспыхнувшая было в Эгертовой душе, разом погасла.

– Тогда... – сказал он тихо. – Тогда уйдите, пожалуйста. Мне придется... попробовать еще.

Незнакомец покачал головой:

– Не думаю. Не думаю, что у вас что–то получится, Эгерт.

Солль выронил булыжник. С трудом проглотил вязкую слюну; уставился на незнакомца почти с ужасом.

– Вы ведь Эгерт Солль, я не ошибся? – поинтересовался прохожий как ни в чем не бывало.

Эгерт мог бы поклясться, что никогда раньше не встречал этого человека. Будто прочитав его мысли, незнакомец коротко усмехнулся:

– Мое имя – Луаян. Декан Луаян из университета.

Солль молчал; перед глазами его в одно мгновение промелькнули и величественное здание на площади, и девушка в высоком окне. Декан тем временем неторопливо приблизился к колодцу и непринужденно, как юноша, устроился на его краю:

– Что ж, поговорим, Эгерт...

– Откуда вы меня знаете? – выдавил Солль. При свете фонаря блеснули белые декановы зубы – он улыбнулся и покачал головой, будто удивляясь наивности вопроса. И тогда, вздрогнув от внезапной догадки, Эгерт спросил непослушными губами:

– Вы... колдун?!

– Я – маг, – поправил его декан. – Маг и преподаватель... А вы, Солль – кто?

Эгерт не мигая смотрел в спокойное, непроницаемое лицо. Он явился в город ради встречи в магом, он надеялся на эту встречу и страшился ее – но появление Тории в высоком окне спутало все и переменило. Он отказался от надежды и забыл о ней – и вот теперь, онемевший, стоит перед седым человеком в темном, странного покроя одеянии, перед вольным или невольным свидетелем своих жалких потуг на самоубийство, и язык прилип к небу, и где искать ответа на безжалостный деканов вопрос?

Декан вздохнул:

– Что же, Эгерт? Кем вы были – я приблизительно знаю. А теперь?

– Теперь... – Солль не услышал себя и начал снова: – Теперь... я хочу умереть.

Декан усмехнулся – как показалось Эгерту, презрительно:

– Ничего не получится, Солль. Человек, пометивший вас этим шрамом, не оставляет лазеек.

Рука Эгерта, дрогнув, коснулась рубца на щеке. Декан легко поднялся – ростом он ненамного уступал высокому Эгерту:

– Вы знаете, что это за шрам, Солль?

Он подошел близко, так близко, что Эгерт отпрянул; декан досадливо поморщился:

– Не бойтесь...

Твердые пальцы осторожно взяли Эгерта за подбородок и повернули его голову так, что щека со шрамом оказалась обращенной к свету. Несколько долгих секунд длилось молчание; наконец, декан выпустил подбородок Солля, озабоченно вздохнул и, вернувшись к колодцу, снова водворился на кладку.

Эгерт стоял ни жив, ни мертв. Его собеседник потер висок и сказал, глядя в сторону:

– На вас лежит заклятие, Солль. Тяжелое, страшное заклятие. Шрам – лишь печать его, отметина, символ... Только один человек мог оставить о себе такую память – но, как мне известно, он очень редко снисходит до вмешательства в чужие дела... Вы чем–то сильно досадили ему, а, Эгерт?

– Кому? – прошептал Солль, не понимая пока и половины из сказанного деканом. Тот снова вздохнул – устало, терпеливо:

– Вы хорошо помните человека, поранившего вас?

Эгерт постоял, глядя в землю; потом, вздрогнув, поднял голову:

– Заклятие?

Декан шевельнул уголком рта:

– Вы разве не догадывались?

Солль вспомнил старого отшельника и деревенскую колдунью, которая пришла в ужас, разглядев поближе Эгертов шрам.

– Да... – прошептал он, снова опустив глаза.

Фонарь замигал от порыва ветра.

– Да... – повторил Эгерт. – Он был... Старый... кажется. Он фехтовал, как... теперь понятно. Он... колдун? То есть... Он тоже маг?

– Чем вы ему досадили, Солль? – сдвинув брови, снова спросил декан.

Эгерт беззвучно шевелил губами – перед глазами у него повторялась и повторялась та последняя дуэль, поединок с седым постояльцем «Благородного меча».

– Нет... – сказал он наконец. – Я... Никак... Я не хотел поединка, он сам...

Декан подался вперед:

– Поймите, Солль, этот человек не тревожится по пустякам... Было что–то, достойное, по его мнению, тяжелого наказания. Теперь я спрашиваю: что?

Солль молчал. Воспоминания нахлынули все сразу, без разбора, обрушились и оглушили его звоном стали, смехом Карвера, гомоном толпы, тонким голосом Тории: «Динар?!»

Седой незнакомец был там... О да, он был там и, уходя, наградил Эгерта длинным взглядом...

Потом была таверна у ворот и... что сказал этот странный человек?! Солля бросило в пот, слова незнакомца он помнил так отчетливо, будто они были произнесены только что: «Я пью за лейтенанта Солля, воплощенного труса под маской отваги». ВОПЛОЩЕННОГО ТРУСА под маской отваги...

– Кто он? – спросил Эгерт глухо. Декан молчал, Солль поднял голову и понял, что тот ждет ответа на дважды заданный вопрос.

– Я убил... на дуэли человека, – проговорил Эгерт все так же глухо. – Дуэль происходила по правилам.

– Это все? – сухо поинтересовался декан. Солль болезненно поморщился:

– Это вышло... случайно и глупо. Тот парень... Он и шпаги–то не носил. Я не хотел... Так получилось.

Он отчаянно взглянул декану в глаза – и увидел, что отблески фонаря на его строгом лице бледнеют. Черное небо над площадью делалось серым, и из редеющей тьмы выступали плоские силуэты домов.

– Вы поплатились, – сказал декан все так же сухо, – за безрассудную жестокость. Тот, кто наложил заклятье, наказал вас вечной трусостью – а может быть, и не думал о наказании, а просто решил обезвредить вас... Обезопасить тех, кто на вас не похож... Кто живет другим, кто не может или не желает носить шпагу...

Над городом занимался рассвет. Декан поднялся – на этот раз тяжело, будто история Эгерта безмерно его утомила.

– Господин декан! – вскрикнул Солль, охваченный тоской при одной мысли, что декан просто повернется и уйдет. – Господин декан... Вы ведь великий маг... Я... столько прошел... Я искал... Я хотел искать у вас помощи. Умоляю, скажите мне, что надо сделать... Я клянусь, что все исполню, только снимите с меня это... Этот шрам...

Фонарь догорел и погас. Из полосатой будки выбрался заспанный стражник – и с удивлением уставился на бродягу, беседующего посреди площади с приличного вида господином. Здесь и там с треском распахивались ставни, звонко кричала молочница, площадь оживала, заполняясь разнообразным людом, сладко зевающим в ожидании – ворота вот–вот должны были открыться.

Декан сокрушенно покачал головой:

– Солль, вы не понимаете... Не понимаете, с кем тогда столкнула вас судьба. Заклятие, наложенное Скитальцем, может снять только Скиталец.

Запирающий ворота замок все так же торжественно пополз вниз; народ у створок заволновался. Загрохотала в кольцах стальная цепь; стражники – новая, только что прибывшая смена – взялись поудобнее, ворота издали величественный скрип и плавно, почти грациозно принялись открываться.

– Что же теперь делать? – шепотом спросил Эгерт. – Искать его... Скитальца? Кто он? Где его найти?

Верхушки крыш окунулись в солнце – заиграли желтые и белые блики на жестяных и медных флюгерах.

– Кто он – никто не знает толком, – чуть усмехнувшись, проронил декан. – Что до поисков... Отчего вы так уверены, что он... станет с вами разговаривать?

Эгерт вскинул голову:

– Но это же... Он поступил со мной так... Он сделал со мной... И не станет разговаривать?! – Солля трясло, он был почти что в ярости. – Из–за студента... Да, я убил! Но была дуэль... И со Скитальцем тоже была дуэль – пусть убил бы меня! Я стоял перед ним беззащитный... Смерть за смерть... Но то, что он сделал – хуже смерти, и теперь я... завидую студенту! Он умер с оружием в руках, уважая себя... И будучи... любимым...

Солль осекся. Ему показалось, что по лицу декана пробежала мгновенная тень. На дне прищуренных глаз загорелись холодные огоньки, и под этим взглядом короткий Эгертов запал угас так же нежданно, как и вспыхнул.

– Я должен найти... Скитальца, – сказал Солль глухо. – Я отправлюсь... Найду его или... Или, может быть, погибну в дороге...

В последних словах прозвучала надежда, но декан с усмешкой покачал головой:

– Все может быть, сказала рыбка сковородке...

Затем он повернулся и шагнул прочь – Эгерт беспомощно смотрел ему в спину.

Знаменуя новый день, у ворот тонко запела труба. Город распахнул свой кованный сталью зев, чтобы на мощеные улицы опустилась пыль дорог, чтобы любой домосед мог отправиться в странствия...

Уходящий декан вдруг остановился. Обернулся через плечо, потер висок, будто не находя слов. Улыбнулся собственной неловкости; Эгерт смотрел на него широко раскрытыми глазами.

Декан неторопливо, в задумчивости вернулся.

– В любом случае, искать Скитальца вовсе не нужно, – он кашлянул и вроде бы заколебался, потом произнес медленно, словно взвешивая каждое слово: – Каждый год, накануне Дня Премноголикования, он сам является в город.

Эгерт обомлел. Облизнул сухие губы; спросил шепотом:

– И я... встречусь с ним?

– Необязательно, – усмехнулся декан. – Но... возможно.

Эгерт слышал, как бешено колотится его собственное сердце.

– День Премного... Премноголикования... Когда?

– Осенью.

Солль почувствовал, как сердце стукнуло еще раз – и замерло.

– Так долго... – прошептал он, чуть не плача. – Так долго...

Декан в задумчивости снова потер висок, потом шевельнул уголком рта и, будто приняв решение, взял Эгерта за локоть:

– Вот что, Солль... Я предоставлю вам место вольного слушателя в университете, но кров и стол вы получите, как полноправный студент. До предполагаемой встречи с вашим другом Скитальцем остается полгода – хорошо бы потратить это время с умом... Так, чтобы в конце концов он захотел–таки выслушать вас... Я ничего не обещаю, но просто хочу помочь вам, понимаете?

Эгерт молчал – предложение декана обрушилось на него и несколько оглушило. По дну его сознания прошел образ бледной женщины в окне.

– И уж конечно, – добавил декан, видя его растерянность, – конечно, в университете никто и ничто не будет вам угрожать... Слышите, Эгерт?

В раскрытые ворота вереницей въезжали повозки – окрестные крестьяне вертели головами, отбиваясь попутно от нахальных мальчишек, чьи глаза безошибочно видели, а руки хватали с телег все, что плохо лежит. Эгерт вспомнил вчерашнее приключение – и помрачнел.

– Что ж вы так долго раздумываете? – мягко удивился декан.

– А? – вздрогнул Эгерт. – А разве я... Я же сказал, что согла... Я согласен.