* * *
Эти стены выглядели столь надежно, несокрушимо, что любая беда не
могла о них не разбиться... И вот, я должен спасать их. Нет, не ради
племянников, они того не стоят. Гордые шакья, славные мои родичи, сами
подсылали убийц к Виручжаке, чем и вызвали войну. Мне жаль не их, а тех,
кто по глупости, из преданности или жадности, а чаще всего – по причине
жестокого принуждения, устилают телами поля царских споров. Еще больше –
тех, кто вообще не принимает участия в битвах, но становится безвинной
добычей гогочущих победителей.
По окончании любого боя наступает период мутных глаз, когда
отупевшие, пережившие страх смерти солдаты теряют остатки человечности.
Забыв о разуме, они становятся более дикими, чем звери. Звери не убивают
только ради удовольствия убить, звери никогда не истязают жертву.
За свою жизнь я не раз пытался остановить убийства. Это удавалось
редко. Но если и удавалось, то лишь для того, чтобы спасенные сами стали
убийцами, либо дождались нового умертвителя, которых боги посылают с
неизбежностью, заставляющей задумываться. БЕЗНАДЕЖНО.
Признаюсь, из одной только жалости к жертвам я бы уже не смог
прервать своих созерцаний, не стал бы тратить остатки своего времени. Мне
восемьдесят лет, и я давно уже не встречаю сверстников. Иду я по другой
причине.
В сущности, основой наших лучших побуждений является любовь не к
ближнему, а к себе. Иду я потому, что не могу предать счастливых
воспоминаний юности. Мне не хочется, чтобы исчезли люди, здания, предметы,
на которых лежат эти прекрасные отблески.
Так важно, чтобы человек получил кусочек счастья хотя бы в детстве.
Тогда он будет знать, что это такое. Это дает силы выносить жизнь. Это
мешает без необходимости отбирать счастье других. Сытый и довольный не
любит душить, ему лень. А если у человека не было счастья, он не даст его
и другим. Страшен такой человек у власти. Ему никого не жаль, нет у него
счастливых воспоминаний, смягчающих душу. Как они нужны, знаешь лишь, если
их имеешь.
Счастливые воспоминания нежны и ранимы. Я понял, что они угасают со
смертью людей, растений и вещей, связанных с ними. Вот оно то, что я
пытаюсь спасти. То, что еще осталось. Если погаснут счастливые
воспоминания, я опустею. Очень скоро опадет телесная оболочка. Кем стану
потом? Стану ли хоть кем–то? Стоит ли еще раз быть? Как мучительны такие
вопросы!
– Учитель, кем мы все же созданы? Богами?
Его сомнение мне нравится. Научиться может тот, кто сомневается.
Сомневается и спрашивает.
– Может быть. Но сейчас мы для них – всего лишь тени прошлого. Боги
живут в будущем.
– Они нас бросили?
– Либо бросили, либо они – не наши боги, либо они не боги вовсе,
поскольку у них есть свои боги. Я не знаю, кого назвать Брамой. И кто его
создал. И кто создал нас. Но я умею задавать вопросы. Вот, например,
почему мы так похожи на обезьян?
Ананда подавленно молчит. Обычно я не говорю ему чрезмерно тяжелого.
Нельзя взваливать на ученика всего сразу. Если, опять же, не чувствуешь
близкой смерти. Если же чуешь, разбрасывать надо пригоршнями. Чтобы другим
не приходилось начинать заново. Но трудно заталкивать мысли в слова,
мыслей больше. Арийцы придумали мало слов. Лишь изредка слова складываются
так, что начинают быть похожими на мысль. Будь у меня побольше слов, быть
может, я и упросил бы людей не убивать друг друга. Иногда они удивительно
добры. И если бы доброта не требовала чего–то отрывать от себя, зло бы
исчезло...
