Чудо человека и другие рассказы - Андрей Балабуха. - Книжная Полка

* * *

Как всегда, разбудил нас в то утро Володька. Хотя «всегда» это слишком громко сказано. Просто за пять дней похода мы привыкли уже, что он первым вылезает из палатки – этакий полуобнаженный юный бог – и, звучно шлепая по тугим крышам наших надувных микродомов, орет во всю мочь:

– Вставайте, дьяволы! День пламенеет!

И мы, ворча, что вот, не спится ему, и без того, мол, вечно не высыпаешься, так нет же, и в отпуске не дают, находятся тут всякие джек–лондоновские сверхчеловеки, выбирались в прохладу рассвета.

Но на этот раз нашему возмущению, ставшему, признаться, скорее традицией, принятой с общего молчаливого согласия, не было предела. Потому что день еще и не собирался пламенеть, и деревья черными тенями падали в глубину неба.

– Ты что, совсем ополоумел? – не слишком вежливо осведомился Лешка и согнулся, чтобы залезть обратно в палатку.

Я промолчал. Не то чтобы мне нечего было сказать: просто я еще не проснулся до конца, что вполне понятно после вчерашней болтовни у костра, затянувшейся часов до трех. Промолчали и Толя с Наташей – думаю, по той же причине. Все–таки будить через два часа – это садизм.

– Сейчас сам ополоумеешь, – нагло пообещал Володька. – А ну–ка, пошли, ребята!

Хотя Володька был самым младшим из нас, двадцатилетний студент, мальчишка супротив солидных двадцатисемилетних дядей и тетей, но командовать он умел здорово. Было в его голосе что–то, заставившее нас пойти за ним даже без особой воркотни. К счастью, идти пришлась недалеко, каких–нибудь метров сто.

– Эт–то что за фокусы? – холодно поинтересовался Лешка и пообещал: – Ох, и заработаешь ты у меня когда–нибудь, супермен, сердцем чую(

– А хороший проектор, – причмокнул Толя. – Где ты его раздобыл?

Действительно, первое, что пришло нам в головы, – это мысль о проекторе. И естественно. Между двумя соснами был натянут экран, а на нем замер фантастический пейзаж я стиле Андрея Соколом. Четкость и глубина изображения вполне оправдывали Толино восхищение. Казалось, между соснами–косяками открылась волшебная дверь, ведущая в чужой мир, над которым багровое солнце заливало густым, словно сжиженным светом темный песок, волнами уходивший вдаль – туда, где вычертились в изумрудно–зеленом небе горы, внизу неопределенно–темные, не то исчерна–синие, не то иссиня–зеленые, увенчанные алыми снежными шапками.

Справа высунулась из песка густо–фиолетовая скала, отбрасывавшая изломанную, изорванную даже, пожалуй, черно–зеленую тень. Формой она походила на морского конька, только сильно стилизованного. И в этой тени неощутимо чувствовалось что–то: не то куст, не то щупальца какого–то животного.

– А впечатляюще( – Наташа зябко передернула плечами. – Молодец, Володька, днем бы это не смотрелось!

– Да при чем здесь я! – Володька обиделся. – Я из палатки вылез, отошел сюда, увидел – и побежал вас, чертей будить!

– А проектор сюда Господь Бог принес? – невинно осведомился Лешка.

– В самом деле, Володька, хватит, – поддержал я. – Поиграли – и будет. Мы не в обиде, картинка великолепная.

– Дался вам этот проектор! Да где он? Где? И где его луч?

Луча и впрямь не было – сразу это до нас как–то не дошло. Мы переглянулись.

– Может, голограмма? – неуверенно предположила Наташа.

Никто ей не ответил: представления о голографии у нас были примерно одинаково смутные. Кто его знает(

– Или мираж( – предположил я.

– Мираж? – переспросил Толя с убийственным презрением. – Где ты видел мираж ночью! Да еще с таким неземным пейзажем?

– Неземным? – настороженно повторял Володька. – Ты сказал неземным? Верно ведь! А если это(

– (мир иной? – съязвил Лешка. – Вогнуто–выпуклые пространства! Тоже мне, Гектор Сервадак! Робинзон космоса!

– А я верю, – тихо проговорила Наташа; наверное, женщины больше нас подготовлены к восприятию чуда. – Это действительно «мир иной». Только – какой?

– Бред, – бросил Лешка, помолчал, потом развернул свою мысль более пространно: – Поймите вы, я сам фантастику читаю и почитаю. Но зачем говорить об иных мирах, когда мы еще не выяснили, не галлюцинация ли это? Не мираж ли? Не какое–нибудь ли наведенное искусственное изображение? Мы не видим луча проектора? Но ведь есть и иные способы создания изображения. Мираж ночью? А вы точно знаете, что ночных миражей не бывает? Мажете за это поручиться? Ты? Ты? Ты? – Он поочередно тыкал пальцем в каждого из нас. – Так зачем же зря фантазировать? Это всегда успеется.

Возразить было трудно. Мы стояли, молча вглядываясь в картину.

– Стоп! – сказал вдруг Володька. – Сейчас мы все проверим. Я мигом, ребята! – И он убежал к палаткам.

– А ведь это( «диво» появилось недавно, – сказал Толя; так родилось это слово – «диво», «Усть–Уртское диво». – Часа три назад. От силы – четыре. Когда сушняк для костре собирали, я как раз между этими соснами прошел, тут еще куст есть, я об него ободрался, о можжевельник чертов(

– Любопытно( – Лешка закурил, спичка бросила блик на стекла очков. – Знаете, чего мы не сообразили? Проектор, проектор( А экран? Мы ведь его только вообразили: есть проектор – должен быть и экран. Ведь эта штуковина болтается в воздухе, как( Извини, Наташенька. Словом, висит. Правда, сейчас умеют создавать изображения и в воздухе, насколько я знаю.

– Возможно. – Толя похлопал себя по карманам. – Дай–ка сигарету, я свои в палатке оставил. Спасибо! Как вы думаете, почему оно не светят? Ведь – там день, а сюда свет не попадает( Слушайте, а что Володька задумал, а?

– Увидим, – коротко сказала Наташа. Лешка тем временем обошел сосну, ограничивавшую «диво» справа, и сразу же исчез.

– А отсюда ничего не видно. Только сгущение какое–то в воздухе. Сейчас я его общупаю.

– Давай вместе, – сказал я и потел к нему. Уже начало светать, н мы ориентировались свободнее. Сразу же за деревом начиналось, как сказал Лешка, сгущение. Воздух быстро, на протяжении каких–нибудь двадцати сантиметров, уплотнялся, превращаясь в конце концов в твердую, идеально гладкую, прохладную на ощупь стенку, полукругом идущую от дерева к дереву. Дотянуться до ее верха мм не сумели, даже когда Лешка взобрался мне на плечи.

Вернулся Володька в сопровождении Чошки. Чошка – полугодовалый кобелек; если верить Володьке, карельская лайка. Их два брата одного помета – Чок и Получок, это охотничьи термины, значения коих я никогда не понимал. Чок – интеллектуал. При любой возможности он садится и продается размышлениям, уставясь в одну точку и сосредоточенно морща нос и лоб. Наташка утверждает, что это у него «наружные извилины».

Володька притащил свою гордость и предмет общей зависти усть–уртских охотников – скорострельный охотничий «маньюфранс», изящный, легкий, с полупрозрачным прикладом из какого–то пластика. В день восемнадцатилетия его подарил Володьке Трумин, сам заядлый охотник, купивший ружье во время не то конгресса, не то симпозиума в Лионе и потом два года сберегавший его для этого случая.

– Смотрите! – Он показал на какую–то точку в зеленом небе «дива». – Видите, птица, не птица, летает что–то такое, птеродактиль тамошний?

Приглядевшись, мы убедились, что это не просто точка, а крохотный черный треугольник, по–орлиному пишущий в небе круги. Володька вскинул ружье, прицелился. Грохнуло. Полет треугольничка сломался, на мгновение он замер, а потом наискось скользнул вниз. Володька опустил ружье.

– Ну что, Лешенька? Мираж? Галлюцинация? Диапозитив?

Лешка смолчал.

– Н–да, «диво»( – раздраженно проворчал Толя.

И вдруг мы вздрогнули от Наташкиного истошного:

– Чок! Чок!

То ли, пошевелив «наружными извилинами», Чок решил принести хозяину добычу, то ли ему просто захотелось посмотреть поближе, что там такое, – трудно сказать. По словам Наташи, он легко, одним прыжком проскочил между соснами – туда, в экран, в картину, в «диво», – на миг остановился обалдело и помчался вперед, оставляя ямки следов.

– Чок! – заорал Володька. – Чок! – Он пронзительно засвистел, но пес проигнорировал все призывы: характерец у него всегда был более чем самостоятельный.

В какой момент Володька рванулся вслед за ним, я не заметил. Только услышал сдавленное Лешкино: «Стой, кретин!" – а потом меня сшибло, и мы оказались на земле – все трое: Лешка, Володька и я.

– Держи его! – скомандовал Лешка, и я рефлекторно вцепился во что–то, не то в руку, не то в ногу, успев предварительно получить хороший удар по скуле.

– Вот теперь вы и в самом деле ополоумели! – Над нами стояла Наташа. И сказала она это так отчужденно, что мы враз остыли.

– Где мои очки? – спросил Лешка, поднимаясь на ноги; вид у него был сконфуженный и обезоруженный. – Никто их не видел?

– На. – Наташа отвернулась, глядя в «диво».

Мы тоже посмотрели туда. Багровое солнце поднялось выше, теперь оно стояло градусов под тридцать. А из песка фантастически быстро, как в замедленной киносъемке, прорастали какие–то черные стебельки. Вблизи они еще только высовывались на поверхность; по мере удаления они становились крупнее и на глазах раскрывались навстречу солнцу, напоминая выгнутые стрекозьи крылья. Чок потерялся в их зарослях.

Володька вскочил, протянул мне руку. Я тоже поднялся и отряхнул брюки и рубашку от хвои.

– В герои–первопроходцы захотел? – спросил Лешка зло. – А? А как вернуться, ты подумал? А если там воздух ядовитый?

– Чошка–то там дышал, – возразил Володька.

– Допустим. Но про всякие местные вирусы и прочую мелочь мы и понятия не имеем( И вообще, пора кончать эту самодеятельность. Хватит. Так знаете до чего доиграться можно?

– До чего? – наивно спросил Володька. Лешка промолчал.

– Что ты предлагаешь, Лекс? – поинтересовался я.

– Для начала – пойти позавтракать. И посоветоваться. А там видно будет.

Поминутно оглядываясь, мы молча зашагали к палаткам.

За завтраком было решено, что Толя с Наташей отправятся я город. Напрямик отсюда до Греминки километров тридцать, так что, идя налегке, к последней электричке на Усть–Урт успеть можно. Вот только как притащить сюда «научную общественность»? Лешке пришла мысль обратиться к Трумину: он знает нас и должен поверить, а там уже поверят ему – как–никак, доктор исторических наук, профессор(

И мы остались втроем.

Володька весь день просидел перед «дивом», хотя кидаться в него очертя голову уже не порывался. Чок не появлялся, даже не вернулся по собственному следу. Что с ним? Настроение у нас было смутное: и подавленное, и одновременно приподнятое, ибо мы соприкоснулись с чудом, и тревожное, потому что неизвестность всегда порождает тревогу(

Солнце «дива» закатилось около шести часов вечера. Теперь между деревьями повис провал почти абcoлютнoй тьмы, кое–где пронзенный тончайшими жалами мелких и редких звезд. Но чернота этого провала казалась( Как бы это сказать? Живой, что ли? Да, другого слова, пожалуй, не подобрать.

– Ноктовизор бы сюда, – вздохнул Лешка. – В инфракрасном посмотреть(

Ноктовизора у нас, увы, не было, и мы пошли ужинать. Темнело. Напряжение чуть–чуть спало, и мы понемногу разговорились потому что надо же было в конце концов, не обменяться мнениями, как утром, а просто поговорить. Лешка выудил из недр своей «абалаковки» плоскую четвертинку коньяку:

– Черт с вами, поглощайте эн–зэ. Настоящий. Армянский ереванского разлива.

Мы развели растворимый кофе, причем не в кофейной дозе, а в пол–литровых эмалированных кружках. Володька обвел это хозяйство глазами и вдруг задумчиво спросил:

– Между прочим, мне кажется, что мы сегодня не обедали, или в самом деле так?

Вот что значит остаться без женской заботы! Мы сразу же почувствовали зверский голод, который едва утолили тремя банками тушенки с хлебом.

– Вот теперь и выпить не грех, – изрек Володька, бросив опорожненную банку в костер. Бумажная обертка вспыхнула, искристо затрещали остатки жира. Мы по очереди приложились к бутылке.

– А кофе–то остыл, – вздохнул Лешка. Он подумал, потом плеснул в кружку коньяку. Эх( Такой дар божий – и из горла пить( Эстеты!

– Это называется «пить по–испански», – сказал я. – Гранды, между прочим, практиковали. Так что ты зря.

Володька, слава Богу, совсем отошел. Он растянулся на спине, заложив руки за голову и, попыхивая зажатой в губах сигаретой, сказал:

– А знаете, братцы, что меня больше всего беспокоит? Появилось «диво» нежданно–негаданно, вдруг, уже при нас. Значит, и исчезнуть может аналогично. Найди мы его уже существующим, было бы спокойнее(

– Логично, – согласился Лешка, – хотя и не обязательно.

– А я ничего, между прочим, не утверждаю. Я только высказываю мнение. Votum separatum, так сказать. Есть у нас свобода слова или нет?

– Есть, – подтвердил я. – Есть, Володечка, только ты на всякий случай плюнь через левое плечо.

Володька поплевал.

– И все же что оно такое, наше «диво»? – вздохнул я. – Неужели действительно выход в какой–то иной мир, пресловутая нуль–транспортировка?

– Похоже. Во всяком случае, мне ничего другого в голову не приходит, – сказал Володька. – Меня другое интересует: где те, кто этот самый переход создал?

– А ты уверен, что его кто–то создавал? – спросил Лешка. – Представь: прилетел на землю какой–нибудь шестиногий и жукоглазый марсианин, увидел шаровую молнию и спросил: «А где те, кто создал эту великолепную магнитную бутылку с плазмой?".

– Спонтанное образование? – удивился я.

– А почему бы и нет? Сам посуди: если бы проход кто–то создал, он и воспользовался бы им. Логично?

Я кивнул.

– А может, он им уже воспользовался, только мы не заметили? Или – до того, как мы нашли «диво»? Или мы его и не можем увидеть? – возразил Володька.

– Цивилизация человеков–невидимок? – в лешкином голосе опять зазвучало ехидство. – Романы бы тебе писать, дружок!

– Но ведь и обратного утверждать нельзя, – вступился я. – Зря ты язвишь, Лекс.

– Что гадать? Все равно ни до чего не додумаешься. – Володька сел, бросил окурок в костер. – Да и не важно это. Не по нашим зубам орешек. Паче того, самая сверхкомпетентнейшая комиссия сразу не разберется, если вообще разберется, а главное – и так ясно. Нам открылся выход в чужой мир. Не земной. И мы – на пороге. Шагнул – и там. Этакое окно в Европу.

– Только где она, Европа твоя? Астрономы радиоисточник с оптическим объектом и то не всегда идентифицировать могут. А тут как?

– Спроси что–нибудь попроще, а? – Володька потянулся; зевнул. – Все–таки недоспали мы сегодня крепко, ребята( Лишь бы окошко раньше времени не захлопнулось! Кстати, я там поснимал кое–что. Жаль, кинокамеры нет, в динамике не снять. Но на худой конец сгодится. Две пленки нащелкал, а больше нету, не взял с собой.

– Ты – гений! – возгласил Лешка.

– А вам не кажется, что мы не о том говорим! – я встал, прислонился спиной к дереву, рельефная кора вдавилась в кожу. Говорить было трудно, каждое слово приходится напряженно подбирать. – Мы идем по пути наименьшего сопротивления. Конечно, рассуждать о физической природе явления проще. Это Область категорий рациональных. Но ведь мы с вами в этом не компетентны, и вряд ли наши суждения будут иметь значения для кого–то, кроме нас самих.

– А кто компетентен? – спросил Лешка. – Ты знаешь такого?

– Не знаю. И ты не знаешь. Но когда здесь соберут ученых( И вообще, не перебивай, Лекс, сбиться я и сам могу. По–моему, сейчас главное – область категорий эмоциональных. Мы соприкоснулись с чудом. Перед нами открылась волшебная дверь в(

– Куда? – порой Лешка бывает попросту невыносим.

– Почем я знаю куда?! А мы сидим тут и спокойненько рассуждаем, как будто решаем, сколько десятков тысяч ангелов может поместиться на острие швейной иглы производства фабрики «Красный швец». Разве это не парадоксально?

– Что, и тебя заело, Дим? Это похоже на( Черт, забыл как оно называется! Ну да ладно. Знаете, в музеях есть такие ящики со стеклом, а внутри – фигурки( Какой–нибудь там Ледовый поход или охота питекантропов на мамонта. В детстве я их ужасно любил. И мне всегда хотелось самому стать таким маленьким–маленьким( мальчик–с–пальчиком( чтобы войти в жизнь этого закрытого мира. Смотреть на нее через стекло – неинтересно. Вернее, нет, интересно, но извне видишь всегда не то, что изнутри. Конечно, это я теперь так формулирую. А тогда – просто чувствовал, смутно, печенками, как говорится.

Я кивнул – знакомое ощущение.

– Сентиментщики несчастные, – буркнул Лешка. – Знаю я, к чему ты, Володька, подбиваешься. Не выйдет! Если нужно, я тебя свяжу и сторожить буду, дурня, понял? Я сказал: никакой самодеятельности! Чок вот не вернулся, а с его чутьем это легче. Может, «диво», только с нашей стороны видно, какое–нибудь оно одностороннее. Туда можно только хорошо оснащенной, продуманно организованной экспедицией идти. Гусары–одиночки нынче ни к чему. Сам посуди, горячка чертова: чего ты добьешься? Ведь если это чужой мир, его же исследовать надо, изучать! А что ты можешь один? С твоими возможностями, знаниями? Колумб–третьекурсник( Даже если сумеешь благополучно вернуться, ты не принесешь никакой ценной информации, а лезть туда ради самовыражения – не слишком ли эгоистично?

– Можешь не сторожить, – великодушно разрешил Володька. – Не сбегу. Чошку вот жалко.

– Жалко, – согласился Лешка. – Хороший был щен. И почему это собаки вечно должны за людей страдать?..

Мы помолчали. Еще по разу приложились к бутылке, потом Лешка размахнулся я бросил ее в темноту; она с треском упала.

– Зря, – сказал я. – Лес загаживаешь.

Лешка не прореагировал.

– Ну, я спать пошел, – сказал он после паузы. – Вы еще долго?

– Нет, – отозвался Володька. – Поболтаем еще чуть–чуть и тоже на боковую.

Проходя мимо, Лешка шепнул:

– Ложись сегодня с ним, Димыч. На всякий случай(

Я кивнул.

Володька вытащил из костра ветку, прикурил.

– Знаешь, Дим, меня это порой пугает(

–Что?

– Рассудочность наша. Это – неразумно, то – нерационально. И верно. Неразумно и нерационально. Только вот попалось мне, помнится, такое определение( Не то у Веркора, не то еще гае–то: человек – существо, способное на алогичные поступки. Скажи: ты никогда Армстронгу не завидовал?

– Терпеть не могу джаз. – Дурак. Я про Нейла. Я вот часто думаю: каково ему было, впервые ступившему на Луну? На не–Землю? Впервые в чужом мире, и он вокруг тебя, под ногами( Как я ему завидовал, Дим! Я тогда еще совсем мальчишкой был. Да и сейчас завидую. И Климову со Скоттом – на Марсе(

– Вот уж кому никогда не завидовал( Понимаешь, они к этому готовились. Долго. Тщательно. Шли без малого всю жизнь. Это мы отсюда им завидуем. Ах, сверкающая почва луны!.. А для них это работа. Тяжелая. И, конечно, интересная. Вот чему можно позавидовать: они место свое нашли дело свое. А это все( романтика, коя, как известно, «уволена за выслугой лет».

– Шиш тебе! – избытком вежливости, увы, Володька не страдал.

Мы опять помолчали. Кофе совсем остыл, и я допил его одним глотком.

– Ну, пошли спать, что ли?

– Иди. Я сейчас, только взгляну еще разок на «диво». Эх, Дим, до чего Чошку жалко( Может, вместе сходим?

– Сейчас там все равно ничего не видно. Темень одна. Попозже надо, когда там рассветет.

– Ладно, иди спи, медведь. Спокойной ночи. И не бойся, не сбегу.

Володька ушел. Я забрался в их палатку – она была просторная, четырехместная, не то что наша с Лешкой «ночлежка». Через открытый вход был виден костер – тлеющие угли, по которым изредка перебегали робкие язычки умирающего огня. От вида гаснущего костра всегда становится грустно и неуютно( Уже засыпая, я услышал как вернулся Володька. Он проворчал что–то насчет бдительности и опеки и улегся. Через пару минут он уже спал, посапывая и изредка всхрапывая. Тогда и я уснул окончательно.

Когда я проснулся, было еще совсем темно Я взглянул на часы: четыре. Но спать почему–то уже не хотелось. Я встал и тихонько, чтобы не разбудить Володьку, выбрался из палатки.

«Диво», слава Богу, никуда не делось. Рассвет там еще не наступил, и оно сгустком тьмы висело на фоне темного леса. Я долго всматривался в эту черную бездну – так долго, что под конец мне стало мерещиться, будто там, в глубине, движется робкая светящаяся точка, словно кто–то идет с фонарем( Я протер глаза( Точка исчезла.

Вернувшись к палаткам, я постоял в раздумьи, покурил. Будить их или нет? Я представил себе сердитую лешкину физиономию и рассмеялся. Набрав в грудь побольше воздуха, я заорал во всю мочь:

– Вставайте, дьяволы! День пламенеет!

Володька вылетел из палатки, как чертик из табакерки.

– Ничего. Володечка, просто я хотел пожелать тебе доброго утра.

Володька аж задохнулся. – Ну, Димка!..

– Что–то Лешка не просыпается, – сказал я. – Пошли, вытащим его из берлоги?

Лешки в палатке не было. Мы удивленно посмотрели друг на друга. – Куда его унесло?

– Может, прогуляться решил, с ним бывает( Ничего, скоро вернется.

Через час Лешка еще не вернулся. Мы наскоро позавтракали, потом я обнаружил, что у меня кончились сигареты, и полез за ними в палатку. Тогда–то я и нашел записку, прижатую старенькой «Спидолой»:

«Ребята! Я ухожу. Это неразумно, знаю. Но не могу иначе. Чудо происходит лишь один раз, а не то какое же оно чудо? И нельзя пропустить его, чтобы потом не каяться всю жизнь. Это эгоистично – я иду для себя, а не для других. Но идти я должен.

Я взял твое ружье, Володя, кое–что из продуктов и почти все ваши сигареты – не серчайте.

И не думайте, что я собираюсь жертвовать собой, – уходя, всегда думаешь о возвращении.

Я вернусь.

Постарайтесь понять и не осудить.

Ваш Лешка».

Впрочем, записку мы дочитали уже потом. А тогда, только переглянувшись, мы ринулись напролом, обдираясь о ветки елей и колючие кусты можжевельника. И – с разгона проскочили между соснами, ограничивавшими «диво». «Диво», которого уже не было.

– Лекс! – заорал я, понимая, что это бессмысленно, что он не услышит, что его уже нет нигде в нашем мире. – Лекс!

Я ругался, что–то кричал, не помню уже что, но что–то бессмысленное и громкое, а в мыслях билось одно: «Что ты наделал, дурак, что ты наделал?!»

Володька тряс меня за плечо. Лицо у него было совершенно мертвое, глаза ввалились, губы вытянулись в ниточку.

– Это я, – сказал он механическим, странно спокойным и ровным голосом, – это я должен был пойти, а не он. Он мое место занял. Я болтал, a он пошел. Понимаешь, это я должен был пойти.