IX
К полуночи в баржинской квартире царил настоящий шабаш. В спальне Гиго
залихватски отплясывал с Зойкой нечто ухарское. Озол с пеной у рта спорил о
чем–то с Германом, судя по доносящимся обрывкам фраз – о йоге, которая была
больным местом Озола и фигурировала чуть ли не во всех его рассказах. Лешка,
Зимин и Боря–бис тоже спорили, но тихо, вполголоса, рисуя что–то на
салфетке, – это Лешка собирался «ни о чем не думать»!
Баржин распахнул окно: в комнате было накурено до топоровисения. С
улицы хлынул поток сырого и холодного воздуха. Баржин с наслаждением вдохнул
его. «Устал, – подумал он. – Устал. И хочу спать». Он собрался было выйти
в кухню, погасить свет и посидеть там в одиночестве, когда раздался звонок.
Странно( Больше Баржин никого не ждал. На пороге стоял Старик. А рядом
– незнакомый, пожилой человек, чем–то его напоминающий: такой же высокий и
тощий, с узким лицом и тяжелым подбородком.
– Принимаете гостей, Борис Вениаминович? – спросил Старик. – Феликс
Максимилианович Райновский, прошу любить и жаловать. Только что прилетел из
Москвы, потому мы с ним и задержались несколько.
Райновский!
Баржин взглянул на Старика. Но тот был абсолютно, каменно серьезен.
Только где–то в углах глаз( Хотя нет, это были просто морщинки(
– Очень рад, – Баржин пожал руку Райновскому и распахнул дверь в
комнату. – Прошу!
При виде Старика все вскочили. Из спальни высунулись Зойка и Чехашвили.
Увидев Райновского, Гиго прямо–таки ошалел.
– Феликс Максимилианович! Вырвались–таки?
– Кто устоит перед натиском Чехашвили? – хмыкнул Старик.
– Штрафную им! – потребовал Озол.
– Можно, – согласился Райновский. – Сыро как–то у вас в Ленинграде.
И мозгло. Так что с удовольствием(
– Это что за фокусы? – шепотом спросил Баржин у Гиго.
– Не был уверен, что получится, вот и молчал.
В комнате образовалось какое–то подобие порядка.
Не прошло еще и часа, а Баржину стало казаться, что Райновский работает
с ними с самого начала, настолько легко и естественно вошел он в их
«братию». Это было приятно и самому Баржину, и – он ясно видел это – всем
остальным.
Озол притащил поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе, а Старику,
не признававшему «этого поветрия», – кирпично заваренный чай.
– Ну–с, – сказал Райновский, принимая протянутую ему Зойкой чашку, –
а теперь два слова о деле. Только два слова, потому что всерьез будем
говорить завтра, ибо утро, как известно, вечера мудренее. В общих чертах я о
вашей работе знаю. Я имею в виду не лонг–стресс. Я имею в виду
хомофеноменологию. Знаю из вашего, Гиго Бесарионович, письма, и из
неоднократных разговоров со старым моим приятелем Иваном Михайловичем, –
Райновский сделал легкий поклон в строну Старика. – И сдается мне, что вы
не только на правильном пути, но и, как любят выражаться борзописцы, вышли
на финишную прямую. Так что сегодняшняя ваша неудача, по–моему, вытекает не
из неправильности общих предпосылок, а из погрешности эксперимента.
– Яновский напортачил? Да? – спросил Озол.
– Адька! – рыкнул на него Поздняков. – Вы хотите сказать, Феликс
Максимилианович, что система внушения(
– Я очень ценю коллегу Яновского, – сказал Райновский, – и должен
признаться, организовал он все очень хорошо. Вот только – что внушать? Это,
боюсь, вы с ним не продумали. Что же до технической стороны, повторяю, она
была организована на совесть. Я бы, правда, несмотря на высокую степень
гипнабельности Германа Константиновича, подкрепил внушение химиотерапией. –
Лешка не удержался от улыбки: в свое время он предлагал это. – Торидазни, а
еще лучше – мелларил. Можете его достать?
– Достанем, – прогудел Гиго. – Достанем, Феликс Максимилианович!
– Прекрасно. Что же до внушения, то его, думаю, будем строить по
следующей схеме(
Озол, слушавший весь этот разговор, сидя на краешке письменного стола,
внезапно отключился от окружающего. С ним такое бывало, он называл это
«абстрагироваться». Он почувствовал пока еще смутные, размытые, как на
недопроявленной фотографии, контуры рассказа, который, возможно, даже не
будет фантастическим. Впрочем, нет – будет, конечно, потому что Озол всегда
должен был заглядывать на дюжину шагов вперед(
Но вдруг он понял, что рассказа не будет. Можно представить себе
последствия овладения этими пресловутыми девяносто семью процентами
возможностей мозга. Но разве это важно? Важно представить себе, больше –
передать другим, читателям, сделать доступным их эмоциональному,
чувственному восприятию внутренний мир этого нового человека, его ощущения,
чувства. И как это сделать? Ведь даже для того, чтобы достоверно описать
ощущения лонг–стрессмена, надо чтобы писатель сам испытал их, – аналогии и
метафоры здесь не спасут. Лонг–стрессмен же, между прочим, еще не так уж
отличается от обычного, нормального человека(
Озолу стало грустно. Неуютно как–то. Он закурил.
А Баржин улыбался. Он слушал Райновского и чувствовал, как исчезает
куда–то, тает в прокуренном. но вопреки медицине, таком живительном воздухе
комнаты его тоскливая неприкаянность.
Потому что никакого тупика нет. Есть только маленький полустанок в
ночи. Поезд стоит здесь совсем недолго, можно только выскочить на платформу,
походить, разминая ноги, по хрусткому снегу, искрящемуся в холодном свете
ртутных ламп, выкурить сигарету, – и снова в путь, дальше, дальше, потому
что полустанок – это лишь короткая остановка и немного грусти, оставшейся
там, позади(
